Он говорил тихо, чтобы не услышали женщины в
соседней горнице:
  - Я вместе с племянниками выезжаю на Волгу - в Ярославль, Кострому,
Углич. Я найду укромное поле среди густого леса, где построю боевой стан.
Там соберу новую могучую, несокрушимую рать. Князья и ближние и дальние, с
Бела-Озера, и псковичи, и смоленцы, и новгородцы - все пришлют ко мне свои
доспешные дружины и простых воинов. Пока татары будут осаждать суздальские
города и укладывать здесь свои рати, я соберу во един сноп свежее могучее
войско и наброшусь на них. Они уже рассыпались отдельными отрядами и
беспечно бродят по нашей земле. Я буду на них нападать врасплох, пока они
не собрались опять в одну силу. Буду разбивать их по частям. Я сделаю то,
что не удалось самохвальным рязанцам,- одолею татарского царя Батыгу!
  - Дай-то бог! Исполать тебе! - воскликнули все. Воеводы хотели
расспросить князя о воинских приготовлениях в городе Владимире, но он
отказался им отвечать:
  - Теперь вы сами распоряжайтесь! Теперь вы головы, вы начальники. А ко
мне приведите сейчас этого черного монаха. Я выпытаю у него все, что он
видел у татар.
  Младший сын князя, Владимир, еще безусый и розовый, как девушка, побежал
из гридницы искать монаха. Роман Ингваревич рязанский, все время молчавший,
сказал:
  - Не нравится мне этот черный монах. И лик его дьявольский мне что-то
знаком. Откуда он свалился? Каким путем сюда прошел?
  Владимир вернулся со слугой, который низко склонился перед великим
князем:
  - Княже Георгий Всеволодович! Прости ты нас! Этот старый монах бог весть
какими хитростями пробрался в твои хоромы. Он клялся, что приехал-де вместе
с князем рязанским. Только, проходя через узкую дверь в сенях, задел он за
притолоку, и его клобук свалился! А волосы-то у него стриженые. Какой же
старый монах может быть стриженым? Тут он стал браниться. Не успел я
оглянуться, а его уже нет! Точно сквозь стену прошел! Не иначе, как это был
волкодлак, оборотень! Я слышал, как он шел и шептал нечестивое заклятие:
"Них-них, запалам, бада кумара!". Еще, поди, напустил черную немочь, а сам
обернулся рыжей крысой-пасюком и убежал!


        Глава четвертая. "СПЕШИТЕ НА ОБОРОНУ РОДИНЫ!"

  Прощаясь с отцом, князем Георгием Всеволодовичем, младший сын Владимир
поцеловал ему руку с большим золотым перстнем на указательном пальце.
  -  Батюшка, сколько дружинников я могу взять с собой?
  - Мои дружинники понадобятся здесь, для защиты моего преславного города.
Я передумал. Вместо войска я даю тебе воеводу Филиппа Няньку. Он дороже
всякой дружины. Он ополчит горожан, призовет крестьян, быстро соберет целую
рать. Под его опытным глазом ты отобьешь всех врагов-недругов. Бейся крепко
и не бойся! Я хорошо знаю этих табунщиков: поторкаются в стены, покрутятся
и отхлынут назад в свои дикие степи.
  -  Батюшка, а Рязань-то пала? Стены ее не спасли?
  - Рязань! Вон что сказал! Какие у Рязани стены,- кошка перескочит! А сами
рязанцы что такое? Разве это воины? Коротконогие, широкие, как пни. То ли
дело мы - суздальцы да владимирцы: грудь колесом, росту саженного, красавец
к красавцу. Мы всегда били и будем впредь бить рязанцев. Смотри же, сынок,
не отдай Москвы!
  - Все же батюшка, дай мне сколько-нибудь ратников. Ты ведь дал моему
брату Всеволоду шесть сотен.
  - Так ведь Всеволод едет в Коломну. Она поважнее Москвы. Коломна -
передовой порог Дикого поля. А Москва так себе, перекресточек промеж
четырех речонок. Татары, пожалуй, и смотреть-то на Москву не станут.
Впрочем, выбери десять дружинников, чтобы тебя охраняли. Ты будешь их
посылать ко мне с вестями, что у тебя делается. Ну, господь бог да сохранит
тебя в боях ратных! Вернешься со славой, награжу тебя знатно.
  -  Дай мне тогда в княжение Рязань.
  - Ну и дам. Я давно хочу примыслить себе всю Рязанскую землю...
  Великий князь Георгий Всеволодович уехал на рассвете вместе с двумя
племянниками и сотней верховых дружинников. Княгиня Агафья Ростиславна,
высокая, дородная, в собольей шубе, провожала мужа до последней ступеньки
резного крыльца. За ночь, подняв всех поварих, она приказала напечь ему на
дорогу пирогов и уложить их в дорожный возок. Она тихо плакала, стараясь
сдержать катившиеся слезы, кланялась, прощаясь, в пояс. Верила словам
князя, что скоро он вернется.
  Кутаясь в медвежью шубу, князь поудобнее уселся в открытом плетеном из
лозы возке. Три коня, запряженные гуськом, потащили скрипучие сани. Верхом
на переднем коне ехал старый слуга, искусный аргун. Выезжая из ворот, князь
высоко поднял бобровый воротник шубы, чтобы его не узнали встречные.
  На узких кривых улицах города было еще темно. Кое-где в маленьких окнах
деревянных домов тусклый красный свет пробивался через пузыри, показывая,
что начиналась повседневная жизнь: топили печи, месили тесто, выкладывали
на досках караваи и пироги.
  В городских воротах княжеский поезд из двадцати саней и сотни всадников
задержался. Сторож Шибалка допытывался, кто едет, а князь приказал
дружинникам и слугам никому себя не называть. Шибалка заглянул в возок и
узнал пронизывающие черные глаза. Низко снял он колпак и побежал открывать
тяжелые дубовые ворота.
  Вслед за всадниками проскользнул за ворота высокий бородатый монах с
длинным посохом.
  - Ишь, сколько их бродит, чернохвостых! - проворчал Шибалка.- Пересек
чернец дорогу великому князю, как черный кот. Недоброе сулит такая
встреча!..
  Юный князь Владимир и воевода Филипп Нянька помчались немедленно, чтобы
скорее попасть в Москву. Сопровождали их десять дружинников верхами. У
каждого был заводной " конь. За ними следовали десять саней, груженных
кольчугами и другим оружием, с запасом еды для ратников и ячменя для коней.
  Ехали сперва по реке Клязьме, потом направились зимними путями, напрямик,
чтобы избежать речных извилин и перевертов. Всюду, в глухих лесных
деревушках, встречали тревогу. Вся северная земля всколыхнулась. Мужики
вострили топоры и рогатины и расспрашивали, где собирается ратный люд? Но
никто толком ничего не знал, и не было одной головы, чтобы собрать воедино
всю русскую силу.
  Князь Владимир остановился в лесном поселке покормить лошадей. Он сидел
возле избы на завалинке. Из лесу показался высокий человек с большой
рогатиной в руке и луком за спиной. Он нес на плече дикую козу и шел мерным
твердым шагом. Охотник остановился перед Владимиром и снял меховой колпак.
На плечи упали белые волосы, пожелтевшие на концах. Он вытащил из-за
воротника седую бороду, рассыпавшуюся по груди.
  Узнав, что перед ним сын князя владимирского, старик опустил к ногам
молодого князя козлиную тушу:
  - Кушай, княжич, на здоровье! Полдничай вместе с твоими ратниками. Слышал
я от монаха-странника, что на Русь навалилась несметная сила. Вот и я не
удержался и вышел из своего звериного логова. Уж много лет живу я в болотах
с медведями и сохатыми, да еще бортничаю - кормят меня дикие пчелки!..
Теперь я поднялся скликать на войну сыновей и внуков, а их у меня двадцать
семь молодцов. Все вместе пойдем отбивать лихих ворогов. По паре коней на
каждого у них да отнимем! Где нам собираться?
  -  Иди в город, что поближе,- во Владимир.
  - Это к батюшке твоему, князю Георгию Всеволодовичу? Нет, к нему я не
пойду! У него рука тяжелая и незадачливая. Тому назад двадцать годов стоял
твой батюшка с суздальским войском на реке Гес, а потом на Липице. Оттуда он
перешел на Авдову гору и зря уложил там все свое войско. Десять тысяч
мужиков-суздальцев тогда пало. Да какие все молодцы! А кто нас рубил? Свои
же земляки: новгородские. смоленские, ростовские. А для чего рубились? Ты
не скажешь? Нет, ты этого не знаешь!..
  - Знаю. Они хотели отнять княжение у моего отца, князя Георгия
Всеволодовича.
  - Князья промеж себя не поладили: сидеть ли во Владимире князю Георгию
Всеволодовичу или его родному брату Константину ростовскому? Брат на брата
с ножом поле". Каин Авеля хотел зарубить. Заставили братья за себя биться
простых мужиков. Нам-то не все ли равно, какой брат будет сидеть на нашей
спине: Константин или Георгий? Так Князья мужиков не пожалели, и покатились
глупые крестьянские головы! О татарах тогда и не слыхивали, а братья
резались хуже татар. Теперь князь Георгий Всеволодович, твой батюшка,
небось почесывается да охает: как бы у колдунов найти живой и мертвой
водицы и поднять против татар этих десять тысяч покойничков? Эх, княжич
Владимир, в том-то и беда, что покойничков никакими ни заговорами, ни
молитвами не подымешь! А кто из стариков остался жив, как я, кто бился в
Липице и помнит, что с нами князья сделали, так те за князем Георгием не
пойдут!
  - Ты что же речи ведешь супротивные? - рассердился молодой князь
Владимир. - Да как звать тебя? Да я тебя за такие слова зарублю на месте!
  - Еще одним покойником больше будет, а татары все равно придут. И мы,
мужики, будем с ними драться и гнать из нашей земли,- угодно ли это князьям
или нет. А как будет с ними драться князь Георгий Всеволодович,- мы еще
посмотрим! Я с сыновьями и внуками свою ватагу соберу и других сторонников
призову. Будем татар ловить и на рогатину насаживать... А ты, княжич
Владимир, не серчай на старика и кушай мою козлятину на здоровье, да в бою
не показывай татарам хвоста своего коня...
  Старик снял колпак, низко поклонился князю Владимиру и, тряхнув седыми
кудрями, пошел прочь, высокий и прямой. Из кустов вышло несколько мужиков с
рогатинами и луками, таких же высоких, стройных, в овчинных шкурах, и пошли
за своим родовиком след в след, нога в ногу.


        Глава пятая. "ИДЕМ НА МУШКАФ!"

  Субудай-багатур сказал Бату-хану:
  - Выслушай, джихангир, твоего верного слугу. Немаловажное дело впереди.
Мы должны немедленно двинуться к городу Машфа и взять его раньше, чем его
займут другие ханы. Там устроены склады товаров, привезенных из других
стран. Там живут иноземные купцы. Там мы захватим большие богатства,
заморское серебро и золото, греческое красное вино и германское сукно.
  Бату-хан с полузакрытыми глазами ответил усталым голосом:
  - Сейчас я занят важным делом. Мы успеем это сделать завтра.
  Субудай засопел, наклонился к уху Бату-хана с висящей тяжелой золотой
серьгой и едва слышно злобно прошептал:
  - На войне один упущенный день, упущенный час - это потерянная победа и
пропавшие труды девяноста девяти лет. Ты тратишь по-пустому важный день.
Гони, выметай к красным мангусам этих плакальщиков и тунеядцев. Прогони их,
или я сам это сделаю! Сейчас пришлю тысячу моих "бешеных" и сам всех здесь
разметаю.
  Подбородок Бату-хана задрожал от гнева. Глаза раскрылись и уставились в
упор в лицо Субудая. Он увидел прищуренный глаз, изборожденное шрамами,
никогда от рождения не мытое лицо с клочками жестких волос, искривленные
морщинистые губы, покрывшиеся пеной. Субудая начинала охватывать ярость.
Бату-хан боялся вспышек гнева своего воспитателя и смирился. Он перевел
взгляд на просителей-монголов, стоявших на четвереньках, склонив головы до
земли. Вереница их тянулась через всю деревянную церковь, выходила сквозь
двери во двор, на снежное поле. Бату-хан, стараясь скрыть свое
беспокойство, сказал:
  - Меня недаром зовут "хороший", "милостивый хан" - Саин-хан! Все, кто мне
предан, имеют ко мне доступ, могут сказать моему лицу свои жалобы...
  Субудай быстро облизывал длинным языком губы. Бату-хан еще раз покосился:
  - Я окажу милость еще двум жалобщикам, к мы поговорим с тобой.
  Бату-хан сидел, подобрав ноги, на церковном престоле. Сквозь раскрытые
двери иконостаса к нему на коленях приблизился старик в полосатом
кипчакском халате. Бату-хан остановил на нем равнодушный взгляд, и глаза
его опять полузакрылись:
  -  На что ты жалуешься?
  - Меня зовут Назар-Кяризек. Я от самого Сыгнака сопровождаю твое
непобедимое войско... Я служу с трепетом и почтением...
  -  Что ты, слабый старик, у меня делаешь?
  - Я сторожу и кормлю будильного петуха у храбрейшего из богатырей,
Субудай-багатура...
  Бату-хан любил слушать жалобы на своего свирепого воспитателя. Он
прошептал: "Дзе-дзе!"
  - На что же ты жалуешься? Разве Субудай-багатур тебя обидел?
  - Нет, величайший! Но меня наказал аллах,- да будет прославлено его имя!
Со мной вместе ушли в поход четверо моих сыновей,- все лихие джигиты, один
лучше другого.
  -  Это для тебя почетно! Они заслуживают похвалы!
  - В первых же битвах с урусутами пал мой старший сын, храбрый Демир,- да
упокоит аллах его душу в садах своих! - и старик, прикрыв глаза рукавом,
всхлипнул.
  - Гордись, что твой сын умер в битве. Чем я могу наградить тебя?
  Назар-Кяризек, вытирая нос ладонью, прошептал:
  - Я твоя жертва! Твои милостивые слова - моя лучшая награда!
  Субудай прошипел:
  - Я его знаю, этого старика. Он старается изо всех сил, и ему можно дать
полезное для нас поручение. Стань в сторонке, старик, и жди.
  Следующий проситель был в арабской одежде, полосатом шерстяном плаще и
мусульманском белом тюрбане. Его кафтан был изодран и висел клочьями. Купец
подполз к престолу на коленях и стал с хриплым стоном причитать, ударять
кулаками в грудь,
  -  Чего он хочет? Я не понимаю его речи.
  Толмач об®яснил:
  - Это бухарский купец. Старшина двенадцати других купцов. Они
сопровождают твое блистательное войско и скупают у воинов одежду и вещи,
захваченные в битвах. Бухарский купец жалуется, что его обидели твои воины,
избили и отняли все имущество.
  Бату-хан оживился. Лицо исказилось хищной улыбкой. Он сказал, ударяя
ладонью по колену:
  - Купцы мне полезны! Купцы привозят нужные товары! Купцы необходимы моим
воинам, которые не могут тащить за собой по вселенной все богатства,
захваченные в долгой войне. Кто обидит преданных мне купцов, тот увидит
смерть. Можешь ли ты указать желтых собак, которые тебя ограбили?
  - Число твоих воинов бесконечно, как число перелетных птиц весной. Но
если я встречу моих обидчиков, я их укажу.
  Субудай вмешался:
  - Позволь мне сказать скромный совет. Назначь этого старика, хранителя
будильного петуха, защитником и толмачом иноземных купцов. Он хитрый:
сумеет их охранить и себя не забыть.
  -  Пусть будет так! - сказал Бату-хан, спуская ноги.
  Нукеры помогли ему слезть с престола, Бату-хан прошел через церковь к
выходу. Просители застонали, и вопли понеслись со всех сторон:
  - Выслушай нас, великий, доблестный Саин-хан!
  Субудай шипел:
  - Говорил я тебе: гони к красным мангусам всех этих просителей! Твое дело
воевать, а не суд творить. Нукеры, гоните всех отсюда, очищайте от них
юрту!

  Татарские тумены шли вперед отдельными самостоятельными отрядами. Они
раздвигались в ширину, как растопыренные пальцы ладони, чтобы не мешать
друг другу при грабеже городов и сел. Как на облавной охоте, монголы
старались охватить петлей русские земли и загнать население в середину,
чтобы там прикончить всех, кроме отборных мастеров, нужных для выделки
кожи, оружия и шитья одежды.
  Монгольские и кипчакские воины рыскали по всем посадам и погостам,
обшаривали каждую избу и бранились:
  - Куда нас завел Бату-хан! Он соблазнял, что урусуты ходят в собольих
шапках и бобровых шубах, что мы все переоденемся, как важные нойоны и
богатые купцы, а мы не видели ни одного урусута в кожаных сапогах. Все
ходят в заплатанных домотканых зипунах да старых овчинных шубах, на ногах
носят лыковые лапти. Не стоило нам и ходить сюда! Кони наши болеют от
старой соломы с крыш и ржаного зерна.
  Они не находят травы под глубоким снегом. Скоро мы потеряем наших коней,
а захваченные урусутские кони для набегов не годятся. Мы не знаем, что нам
везти в повозках,- только коровьи туши и ни одной лисьей шубы! Все
попрятали эти хитрецы в своих вековых лесах, где тропы занесены снегом выше
пояса, где нет сена, где всаднику грозит смерть из-за каждой ели...
  Монгольские воины становились все более озлобленными из-за неудачной
поживы и вымещали гнев на захваченных пленных. Они раздевали их догола.
Даже тех, кто был в отрепьях, и тех обдирали. Брошенные на произвол раненые
и пленные замерзали на лютом морозе.
  Отряды Бату-хана и Субудай-багатура пошли ускоренными переходами по
извилистому течению Оки. Они торопились первыми примчаться к небольшому
городу Мушкафу, где, по слухам, находились склады иноземных товаров.
  Одноглазый полководец держал при себе нескольких булгарских купцов. На
остановках он расспрашивал, как они приехали, какими путями? Что за товары
везут они из заморья и что они закупают у диких неподатливых урусутов? Что
за город Мушкаф? Где там живут купцы и где их склады? Где они запрятали
свое золото? Выгодно ли торговать? Где купцы научились торговому делу?
  Жены Бату-хана, его "семь звезд", ехали вслед за головным отрядом. Такова
была воля ослепительного. Джихангир не позволил им остаться в прочном
теплом монастыре, где он устроил склад захваченной добычи. "Мои "звезды"
будут со мной всюду, куда я ни поеду!" - сказал Бату-хан. И жены вместе со
служанками ехали в простых плетенных из лозы коробах, поставленных на
розвальни. Только старшая жена-монголка имела нарядный красный возок,
разрисованный сказочными цветами и золочеными крестами. В нем, бывало,
раз®езжал по епархии рязанский епископ. Видя красный возок с крестом,
встречные урусуты по привычке крестились и становились на колени.
  На одном из поворотов реки Бату-хан сдержал вороного жеребца и пропустил
двигавшиеся мимо него отряды. Позади него выстроилась охранная сотня.
  Многие проезжавшие мимо всадники имели возле себя и на поводу одну - две
лошади, навьюченные мешками с зерном и кожаными баксонами с разным добром.
  После передового отряда приблизилась вереница саней, в которых ехали семь
жен Бату-хана и их прислуга, Бату-xaн подозвал к себе нукера и что-то
шепнул ему.
  Красный возок первой жены тянули три белых коня. На переднем сидел конюх
с копьем. Сзади следовало пять саней с разной кладью, покрытой медвежьими
шкурами. Возок остановился. Жена джихангира, толстая, в просторной лиловой
одежде, с трудом протиснулась сквозь дверцу. По монгольскому обычаю, она
опустилась в глубокий снег на одно колено и стала ждать.
  Бату-хан оставался неподвижен. К первой жене под®ехал нукер и сказал:
  - Джихангир повелевает войти в сани. Сейчас будет быстрая скачка.
  Под®ехала вторая жена, закутанная в кунью шубу, крытую парчой. Три
небольших конька гуськом тянули сани. Все три коня, желтые, как воск, были
с белыми гривами. На переднем сидел молодой конюх в парчовой, потускневшей
от дождя и времени одежде.
  Сани двигались медленно, так как за ними тащилась привязанная рыжая
корова. За коровой бежал пленный молодой урусут в лохмотьях, перевязанных
лыковыми бечевками. Иногда корова трусила, как могла, рысью, пленный
настегивал ее хворостиной. За коровой следовали трое саней, груженных
кладью. На последних санях сидели три пленницы-урусутки.
  Так же были перегружены сани остальных жен. У каждой кони были разного
цвета,- у одной вороные, у других рыжие, гнедые, красно-пегие. За санями
шестой жены, дочери кипчакского хана Баяндера, шли два скаковых коня,
закутанных в попоны. Их вел на поводу кипчакский всадник. Последние сани,
запряженные тремя черно-пегими, как барсы, конями, были пусты.
  Все сани остановились, из них вышли жены и, преклонив колено, ждали
милости джихангира.
  -  Где Юлдуз-Хатун? - спросил Бату-хан.
  Нукер поскакал к вознице, сидевшему на коне барсовой масти, и стремглав
вернулся обратно, взбивая снежную пыль.
  - Юлдуз-Хатун вместе со своей служанкой верхом на скаковых конях проехала
вперед, к разведочному отряду.
  Подозвав сотника Кундуя, Бату-хан резко, со злобой проворчал:
  - Скажи всем хатунам, пусть немедленно едут в мой лагерь близ Рязани.
Пусть они там отдыхают и не отдаляются в сторону: всюду бродят шайки
урусутских деренчи. А нас ждет бой, где женщинам грозит гибель.
  Бату-хан помчался вперед по дороге. За ним бросилась охранная сотня.
  Жены стали плакать и кричать:
  - Дуругэй Почему с джихангиром поехала одна "четная, рабочая" жена? Пусть
Юлдуз-Хатун