Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
мужики, в зипунах и заячьих полушубках, обшитых цветными ленточками, в
волчьих треухах, с длинными до плеч волосами. Опираясь на рогатины, они
тесной толпой остановились перед крыльцом, на которое вышел князь.
Выступивший вперед старшой спросил шепелявой скороговоркой:
- Зацэм кликал? Цаво сицкарей поднял? Сказывай нам, лесовикам, цаво
рубить?
Князь Георгий сейчас же показал свою хозяйственную сноровку. Одним
поручил ставить вдоль берега Сити срубы и крепко наказал, чтобы в каждом
срубе была сбита из глины и камней печь. Другим поручил рыть длинные окопы,
глубокие, в рост человека.
- Это мы мозэм! - отвечали сицкие мужики. - Мы в болотце копать и елоцки
рубать - ко всему привыцные.
Мужики немедля ушли гуськом в лес, застучали там топорами. Стали валить
сосны и ели, а на высоком берегу глубоко врывшейся в землю Сити начали
вырастать новенькие срубы с плоскими крышами, прикрытые пластами коры.
Через несколько дней над ними закурились дымки.
Добровольные ратники прибывали отовсюду, и в одиночку и десятками. Всем
им князь Георгий указывал работу: одни копали низкие землянки, другие
свозили лесины, пни, сухостой и складывали из них длинные засеки.
Вскоре прибыл князь Василько Константинович ростовский с отрядом в триста
всадников и в тысячу пеших ратников. За ним следовал обоз саней,
нагруженных мясными тушами, мешками с мукой и сеном.
Князь об®ехал шумный лагерь, нахмурив брови, покосился на белые срубы,
остановил коня перед засеками, покачал головой и направился к церкви. Рядом
с поповским домом над новым срубом развевался великокняжеский черный стяг.
На нем был вышит золотыми нитями образ - Спаса-Нерукотворного.
На крыльцо вышел в долгополом выцветшем подряснике старый священник с
седой бородой клинышком и с заплетенной седой косичкой:
- Исполать тебе, князь Василько Константинович! Окажи честь, заходи
погреться.
- Здравствуй, отец Вахрамей! Давно тебя не видал, с последней охоты на
сохатых. И ты и твоя церквушка все стареете?
- Плечи гнутся, а старая голова все еще держится и, может, еще
пригодится.
Князь сошел со своего статного буланого коня. Дружинник подбежал и взял
коня за повод. Василько поднялся на крыльцо старого дома и поцеловал
благословившую его морщинистую руку отца Вахрамея:
- Что же, вы как будто город строите?
- Да, похоже на то, - отвечал священник.
- И долго будет стоять этот город? Год, два или больше?
- Что могу сказать я, скромный иерей! Это великий князь Георгий
Всеволодович решает. Он приказал строить, свозить бревна - вот и растет
боевая крепость.
- Народу, вижу, собралось много. Как же все кормятся?
- Обо всем наш государь думает. Прибывшие ратники принесли с собой
караваи. Окромя того, по приказу великого князя, отовсюду везут муку и
соленую рыбу. А здешние сицкие бабы квасят, месят и пекут хлебы.
- А сено у вас есть? Со мной конные дружинники.
- Для твоего коня сена у меня найдется. Я накосил его летом для моей
коровенки. А твоим дружинникам князь выдаст. Я видел, мужики везут и
сено... Да что же мы мерзнем на крыльце? Заходи, княже, милости прошу, в
мою убогую храмину.
Князь Василько повернулся к дружинникам, растянувшимся вдоль берега,
подозвал начальника передней сотни:
- Осмотри лагерь и подыщи место, где поставить коней. Я переговорю с
князем Георгием Всеволодовичем насчет кормов.
- У нас сена дня на три припасено. Да и овса хватит лишь дней на десять.
- Как бы не пришлось коней наших резать на щи! Народу привалило
сколько!.. А вот и великий князь!
Георгий Всеволодович шел с развальцем, в шубе нараспашку, веселый, с
красным, распаренным лицом:
- Здорово я в мыльне попарился! Люблю погреться... Успел здесь шесть
новых мылен поставить... Без них люди обовшивеют. Голова трещит, обо всем
надо домыслить. Здравствуй, племянник, на многая лета! Обнимемся и пойдем в
мою новую избу!
Глава третья. БАТУ-ХАН В МОНАСТЫРЕ
Под®езжая к Угличу, Бату-хан придержал коня. Он показал плетью на
странного вида бревенчатые здания, будто сдвинутые и прилепленные в
беспорядке одно к другому, с крестами на крышах.
- Что это?
Субудай-багатур, ехавший рядом будто в полудреме, очнулся и крикнул:
- Толмач! Позовите толмача!
- Толмач! - закричали нукеры.
Под®ехал старый переводчик из половцев:
- Это Воскресенский мужской монастырь. В нем живет несколько сот монахов.
Это такие шаманы, которым запрещено смотреть на женщин. Они все время
молятся...
- О чем они молятся?
- Чтобы на земле был мир и тишина...
- Мне этого не нужно!
- Чтобы не было голода, землетрясения, пожара...
- Этого мне тоже не нужно! А могут они узнать у своих богов, чем кончится
моя война с коназом Гюргом?
- Могут!
- Я буду ночевать сегодня в этом доме бога, - сказал Бату-хан и покосился
на Субудая. Тот сильно засопел.
- Толмач! - приказал Субудай-багатур. - Возьми сотню нукеров. Поезжай
прямо в дом урусутского бога. Скажи главному шаману, что сейчас прибудет
великий джихангир Бату-хан.
- Будет исполнено, непобедимый!
Толмач во главе сотни нукеров поскакал в монастырь, а Субудай-багатур
потребовал сотника. Арапша под®ехал ка разукрашенном гнедом коне. На темной
шерсти выделялся серебряный ошейник. На сбруе появились серебряные и
золоченые бляхи и цепи, снятые с коня какого-то убитого урусутского
воеводы.
- Окружи - монастырь! - распорядился - Субудай-багатур. - Поставь стражу
у каждых ворот. Осмотри все дома и подвалы: нет ли спрятавшихся воинов или
хитрой засады. Скажи урусутам, что к ним прилетело великое счастье, у них
будет ночевать сам владыка вселенной! Поставь дозорных внутри домов, у
лестниц и главных переходов. Десять самых голодных нукеров поставь на
кухне, чтобы они там откормились и присматривали, не будут ли шаманы
готовить что-нибудь плохое или запретное. Если что окажется не так, если
заметят злой умысел, пусть колотят поваров плетьми по затылкам. И смотри,
чтобы ни один монгольский воин из других отрядов не смел войти в этот дом,
пока там будет отдыхать джихангир Бату-хан.
- Внимание и повиновение! - отвечал Арапша н помчался исполнять
приказание.
В главной церкви монастыря шла торжественная обедня. У правой стены на
возвышении, крытом ковром, стояли два кресла с высокими спинками. В одном
сидел Бату-хан, подобрав под себя ноги и положив на колени кривой меч. В
другом сидела Юлдуз-Хатун в высокой черной шапке, обвитой золотыми
кружевами и жемчужными нитями. Около Бату-хана расположились на полу шесть
его главнейших ханов. Тут же находился Субудай-багатур, Пристально и
недоверчиво присматривался он прищуренным глазом ко всему, что происходило
в церкви.
Богослужение было торжественное. Служил сам епископ, приехавший, спасаясь
от татар, в монастырь. Старый, высохший, согнувшийся, в парчовом облачении,
с блистающей золотой митрой на голове епископ стоял на возвышении посреди
храма. Впереди него справа и слева застыли двенадцать священников, по шесть
с каждой стороны, все в праздничных цветных и парчовых ризах. Два мальчика,
тоже в парчовых одеждах, с длинными свечами в руках, стояли по обе стороны
епископа. Перед иконами горели свечи и лампады. Огоньки, мерцая, отражались
на парче и на золоченом иконостасе, Бату-хан был доволен новым зрелищем. Он
иногда кивал головой, улыбался, пробовал подпевать хору. Цветные искорки
вспыхивали на его стальном шлеме с золотой стрелкой, охраняющей лицо, на
серебристой кольчуге и на ожерелье на шее из больших изумрудов и алмазов.
Каждый раз, когда к Бату-хану подходил высокий дородный дьякон и, широко
размахивая кадилом, окутывал его ароматным дымом, Бату-хан милостиво
наклонял голову, громко вдыхая сладкий дым ладана.
Юлдуз сидела неподвижно в глубоком кресле. В шелковой, расшитой серебром
китайской одежде, увешанная драгоценностями, с алмазными перстнями на
руках, с набеленным, неживым, точно кукольным лицом, она казалась маленьким
идолом. Только расширенные глаза лихорадочно блестели,
Верная И-Ла-Хэ стояла около кресла, косилась на Юлдуз и, наклоняясь к
ней, шептала:
- Будь спокойней! Не показывай тревоги. Господин заметит!
- Вот он! Там, у окна... так близко! Я должна говорить с ним, - отвечала
шепотом Юлдуз.
Возле бокового выхода, опираясь на копье, стоял нукер. Он был в стальном
шлеме, в стальной кольчуге, в булгарских красных сапогах. Юное безусое лицо
казалось равнодушным. Иногда он посматривал в сторону Бату-хана, но больше
глядел в небольшое слюдяное окошко, в которое слабо проникал сизый свет
сумрачного морозного дня. Это был Мусук, поставленный дозорным у входа.
Вдруг он заметил пристальный взгляд жены Бату-хана - взгляд, устремленный
прямо на него. Он отвернулся, но через некоторое время снова встретился с
прямым упорным взглядом маленькой женщины.
- Что во мне особенного? - подумал Мусук. - Чего ханша уставилась на
меня?
Он еще раз поймал ее взгляд. Заметил, что служанка склонялась к ней,
будто успокаивая. Вдруг яркая мысль обожгла его: - Эти темные глаза, это
лицо с узким подбородком,..- Как оно похоже! Но что может быть общего между
бедной степной девушкой и разукрашенной драгоценными ожерельями женой
завоевателя вселенной! Нет! Это сон, это невозможно! И он снова стал
смотреть в окно.
Неожиданный ревущий возглас заставил Мусука очнуться. Большой, могучий
дьякон, в парчовом облачении, во весь свой богатырский голос провозглашал:
- Великодержавному, достопреславнейшему хану...
Благообразный, степенный отец эконом отделился от группы монахов,
неслышными шагами подошел к дьякону и прошептал ему в красное, мясистое
ухо:
- Подымай выше!
Эконом подсказывал, а дьякон ревел:
- Государю нашему...
- Подымай еще выше! - настаивал отец эконом. Дьякон повторял с налившимся
кровью, натуженным лицом:
- Государю нашему и владыке народов ближних и дальних царю Батыге
Джучиевичу жить и здравствовать!..
После обедни избранные спустились в длинную, узкую трапезную, где был
подан самый лучший обед, какой только могли придумать монахи-повара
совместно с отцом экономом. Была и уха из стерлядей, и цельный огромный
осетр, и пироги с запеченными налимами, расстегаи с мелко нарубленными
груздями, и кутья из вареной пшеницы с медом, и моченые яблоки, и зернистая
черная икра. Служки приносили кушанья на больших резных деревянных блюдах.
Монахи достали из погребов глиняные кувшины с зеленым хлебным вином и
крепким старым медом. Пили еще пенную брагу и настойки из вишен и других
ягод.
В конце стола сидел Бату-хан. Рядом, по левую сторону, архимандрит, далее
Субудай-багатур. Справа, блистая драгоценностями и яркими одеждами, -
Юлдуз-Хатун, за ней шесть приближенных ханов. Ниже сидели самые старые и
почтенные монахи в клобуках и длинных черных рясах.
Старый епископ, благословив трапезу, сослался на болезнь и удалился
отдохнуть в свою келью.
Бату-хан ел очень мало, с большой опаской, но пробовал всего.
Субудай-багатур пожевал только гречневой каши с луком и постным маслом. Он
зачерпнул кашу из блюда собственной медной чашкой, достав ее из-за пазухи.
Из этой же чашки, предварительно вылизав ее языком, Субудай пробовал все
напитки. То, что ему не нравилось, он выплескивал на пол.
В середине обеда к Бату-хану подошла китаянка И-Ла-Хэ:
- Юлдуз-Хатун не может больше выносить запаха соленой рыбы и слушать
грубые голоса урусутских шаманов. Она сейчас упадет от слабости. Ее надо
увести отсюда!
Бату-хан посмотрел на Юлдуз. Она сидела неподвижно, опустив глаза, точно
спала. Он приказал проводить ее в покои, где маленькая ханша сможет
отдохнуть.
Величественный отец эконом встал и, поглаживая окладистую бороду, сам
повел ханшу и китаянку в лучшую келью.
Глава четвертая. У ДВЕРИ КЕЛЬИ
Арапша позвал Мусука. Они пошли через крытые переходы, поднимались
лесенками, спускались в темные закоулки, Наконец Арапша оставил Мусука в
длинном узком проходе. С одной стороны светились небольшие тусклые окошки,
затянутые рыбьим пузырем, с другой - был ряд закрытых дверей. Арапша указал
на дверь:
- Здесь отдыхает жена джихангира, Юлдуз-хатун. Не впускай никого.
Придется сторожить всю ночь. Я приду сменить тебя. Не сходи с этого места.
Мусук стоял долго. Иногда мимо него проходили старые монахи в черных
клобуках и длинных черных одеждах. Они прикрывали ладонями зажженные
восковые свечи и что-то шептали.
Послышались голоса. Шел Субудай-багатур, за ним вели под руки Бату-хана.
Он пошатывался, водил рукой по воздуху, будто ловил что-то, и говорил
заплетающимся языком:
- Священный Правитель разрешил напиваться три раза в месяц, но лучше один
раз... Я говорю... и монгольские шаманы, и арабские муллы, и урусутские
попы... весьма полезные и преданные мне люди! Они учат народ повиноваться
власти, уговаривают не бунтовать и вовремя платить налоги. Всем шаманам я
дам пайцзы на право свободных поездок по моим землям для сбора денег. Я
прикажу, чтобы шаманы, муллы и попы не платили никаких налогов...
Архимандрит и четыре монаха с большими горящими свечами провожали
Бату-хана до двери его кельи. Бату-хан вошел, шатаясь.
Архимандрит низко поклонился Субудаю и удалился вместе с монахами.
Субудай-багатур сказал:
- Сейчас в этом доме бога все сверху донизу пьяны. Я боюсь, чтобы не было
поджога, чтобы наши нукеры не обидели монахов и не началась резня. Ты,
нукер, стой, гляди и слушай внимательно. Не сходи с места, Я сам обойду
монастырь и проверю стражу.
Мусук стоял полный тревоги...
Юлдуз?... Или не Юлдуз?.. Нет! Это, конечно, ошибка! Таких сказок в жизни
не бывает. А финики! А голос в пустыне, назвавший его имя? А маленькая
рука, бросившая шелковый узелок с пряниками и золотыми монетами?..
В прорванный пузырь окна виднелся большой монастырский сад с обнаженными
черными деревьями. Голубоватый снег лежал сугробами. Протоптанная дорожка
пересекала сад. По ней медленно ходил нукер в долгополой шубе, вооруженный
копьем... Ветер залетал в окно и осыпал Мусука снежной пылью.
Послышался шорох. Мусук оглянулся. Перед ним стояла, вся закутанная в
легкую материю, маленькая стройная женщина. Голова повязана пестрым шарфом.
Расширенные глаза смотрят тревожно, чего-то ждут, спрашивают. Женщина
сделала шаг вперед:
- Мусук?
Мусук повернулся. Зазвенела сталь его кольчуги.
- Одна мысль меня жжет, - прозвучал знакомый голос. - Ты тоже взял
деньги, полученные за меня?
Мусук жадно вглядывался в блестящие глаза.
- Я виноват только в том, что не был дома, когда братья увезли мою
маленькую Юлдуз. Если бы я видел это, я бился бы с ними, как со злейшими
врагами. Узнав, что они сделали, я проклял свою юрту и отрекся от отца и
братьев.
- Теперь я снова могу жить!
Она хотела сказать еще что-то, но остановилась. Мусук заговорил резко:
- Теперь Юлдуз - жена моего повелителя. Он дал мне коня, меч и кольчугу.
Он щедр, заботлив, справедлив к своим нукерам. Он храбр и быстр в решениях.
Он делает великие дела. Он пройдет через всю вселенную, и не найдется ни
одного полководца, который сумеет победить его... И я любил его...
- А теперь? спросила задыхающимся голосом Юлдуз.
- Теперь я должен его ненавидеть.
Юлдуз с кошачьей гибкостью обвила его руками. Она почувствовала леденящий
холод кольчуги. Лицо Мусука побелело. Он оставался таким же неподвижным и
холодным, как его кольчуга.
- Разве ты больше не мой Мусук?
Юлдуз коснулась маленькой рукой щеки Мусука. Он почувствовал аромат
неведомых цветов. Он трепетал полузакрыв глаза, не зная, как поступить.
- Скажи, Юлдуз,. он тебя очень любит?
- Меня?.. Я сама не знаю, за что он меня любит! Бату-хан сказал мне
однажды, что я дала ему три горячие лепешки, когда он скрывался нищим от
врагов. За эти три лепешки он обещал подарить мне три царства - северное,
восточное и западное... Теперь я скажу ему, что ты мой брат, и он осыплет
тебя подарками, как в сказке. Он завернет тебя в парчу, даст алмазный
перстень и табун лошадей!
- Ты скажешь, что я твой брат? Братья продали ту, которая была мне дороже
аллаха и всей вселенной! У меня остался конь, он мне лучше брата. Я уйду от
Бату-хана...
Юлдуз отшатнулась, но снова бросилась вперед и ласкала руками суровое
лицо Мусука.
Дверь скрипнула, послышалось насмешливое - дзе-дзе!. Оба оглянулись. В
дверях стоял Бату-хан.
Из соседней кельи в приоткрытую дверь смотрели приближенные хана.
Глава пятая. ТОРОПИСЬ!
В узкой келье отца ключаря на лежанке, крытой овчиной, сидел, подобрав
под себя ноги, широкий, грузный Субудай-багатур. Старый полководец
немигающим раскрытым глазом всматривался в древнюю икону, написанную на
покоробившейся доске. На ней был изображен святой Власий, покровитель
домашнего скота и прочих животных.
- Вот этот бог нашему монгольскому улусу приятен! - громко рассуждал сам
с собой Субудай и старательно рассматривал суровое темно-коричневое лицо
Власия, его седую бороду с вьющимися на концах колечками, - Это наш,
настоящий монгольский бог! Он любит и бережет скотину, охраняет коров и
баранов и стережет лошадей. А нашим коням нужен защитник, иначе они
погибнут здесь, в стране урусутов, где дороги загораживают болота, ели да
сосны высокие, как горы. А харакун от злобы и неразумия сжигает скирды с
хлебом и стога сена... Скажи, Саклаб, - ты сам урусут, для чего они все это
делают? Не лучше ли покориться монгольскому владыке Бату-хану?
Тощий раб, сидевший на скамье возле двери, равнодушносонным голосом
отвечал:
- Я уже сорок лет здесь не был. Ничего теперь не знаю, что думают наши
суздальские мужики. Все с тобой шатаюсь по белу свету, а с людьми не
говорю. Кроме котла и поварешки, ничего не вижу.
Субудай продолжал поучать своего раба:
- Ты все забыл, Саклаб! Так нельзя. Надо все помнить и все об®яснить
своему господину. - Субудай выпрямился и заговорил резким, повелительным
голосом: - Сходи посмотри, стоят ли нукеры на местах, не дремлют ли? И
сейчас же вернись ко мне!
- Так и знал! Даже ночью покоя нет! - ворчал, уходя, Саклаб.
Субудай зажмурил глаз. Голова его свесилась, рот раскрылся. Он заснул и
увидел во сне... степь, беспредельную, голубую, и колеблемые ветром высокие
желтые цветы. Багровое солнце, заходившее за лиловые холмы, уже закрывало
свои дверцы. Стадо сайгаков неслось по степи, прыгая через солнце. -
Торопись доскакать до уртона, пока солнце не спряталось! - шепчет чей-то
голос. Он протягивает руку, чтобы удержать солнце. Рука вытягивается через
всю степь, в руке копье. Острие прокалывает насквозь солнце... Это уже не
солнце, а залитая кровью голова рязанского воеводы Кофы, которого нукеры
схватили израненным, а он все бился, пока силач Тогрул ударом меча не
срубил старому воеводе голову... Голова раскрыла глаза, насмешливо
подмигнула и прошептала:
- Торопись! А то завязнет в снегу твое нечестивое войско...
Грубо стукнула дверь. Огонек лампадки закачался, тени запрыгали на
потолке. В келью вошел, задевая за ножки скамьи, засыпанный снегом огромный
монгольский нукер. Меховой колпак с отворотами закрывал уши и лицо.
Виднелся лишь нос с черными отмороженными пятнами и двигавшиеся с трудом
губы:
- Внимание и повиновение!
- Я слушаю тебя, - сказал равнодушно полководец,
- Черный урусутский шаман повторял два слова: - Байза -, Субудай. Он
толкался и лез сюда. Сотник Арапша приказал провести его к тебе.
- Где черный шаман?
- Здесь, за мной! - Монгол отодвинулся. За ним стоял, тоже весь в снежной
пыли, черный монах с длинным посохом и котомкой за спиной. Черный клобук
спускался на густые брови.
Субудай, прищурив глаз, смотрел на монаха. Тот снял клобук. Полуседые
кудри и длинная черная борода показались очень знакомыми. Монах заговорил
по-татарски:
- Байза! Субудай-багатур! Важные вести.
- Уходи, - обратился полководец к нукеру. - Постой за дверью. Я позову
тебя.
Монгол, топая огромными гутулами, вышел. Дверь закрылась. Оглянувшись,
монах скинул верхнюю просторную одежду, подошел к Субудаю и сел рядом на