роники  "Обозревателя", и, как сейчас помню, на Элен Грен приходится десять
дюймов за неделю против двух с половиной метров "блистательной Марианны".
     Предупреждая   смех   слушателей,   человек   с   сумкой   обратился  к
бакенбардисту:
     - Позвольте   спросить   вас,   -  сказал  он  при  всеобщем  несколько
ироническом  внимании,  -  разговор,  кажется,  идет  об Элен Грен, артистке
театра?
     - Именно  так,  - ответил пассажир, оскаливаясь с фальшивой любезностью
человека, чувствующего свое превосходство. - Вы любитель балета?
     - Меня  зовут  Франгейт,  - сказал молодой человек, - я плохо знаю, что
такое  балет.  Меня  интересует,  не  знаете  ли  вы  также  другой подобной
артистки, - ее имя Карион. Карион Фэм.
     - Но  это - одно лицо, - вмешался человек с длинными волосами, с пышным
галстуком  и  измятым лицом. - Сценическая фамилия интересующей вас артистки
Грен.  А  настоящая  -  совершенно верно - Карион Фэм, хоть я удивляюсь, как
вам стало известно настоящее ее имя.
     Пропуская бесцеремонность тона, Франгейт, помолчав, спросил:
     - Но  почему же она переменила имя? Так, я слышал, бывает в монастырях.
Разве  поступивший  на  сцену  уходит  от  жизни?  И  главное - "Карион Фэм"
гораздо красивее.
     - Пожалуй,  -  сказал  капитан  парохода,  -  пожалуй.  Вроде  как бы и
уходит. Уходит от многого.
     Франгейт  снова  раскрыл  рот,  но  общество,  заметив  его надоедливое
оживление,  поспешно забалагурило. Он отошел и стал смотреть на темную воду,
бегущую  под  водоворот колес. Впереди, как бы нависшая в воздухе, светилась
пелена  огней. - "Скоро ли Сан-Риоль?" - спросил он матроса. - "Вот - это он
виден", - сказал матрос.


IX

     Перед  последним  актом  спектакля  через  тонкие  перегородки  уборных
слышался   ретивый   мужской  смех,  лукавый,  сдержанный  шепот  и  гневные
восклицания.  По  коридору  хлопали двери, вдали играла музыка, перебиваемая
шорохом и стуком кулис.
     В  уборной  Элен  Грен  стояли  два  человека: она и грузный господин с
умным  порочным  лицом.  Девушка,  нервически  оправляя окружающую ее гибкий
стан  стрелой  газового  кольца,  трепещущую, как туман, юбку, сдержанно, но
тяжело  дышала,  улыбаясь  и смотря вниз; ее губы были искусаны от волнения,
ноги  машинально переступали на месте. Ниже колен, под шелковым трико, видны
были  вздувшиеся  веревкой  вены. По напудренному лицу пробегала мгновениями
глубокая бледность.
     - Так это было хорошо, Безантур?
     - Отлично,  маленькая  моя.  Теперь  тебе  предстоит  нанести последний
удар.  Симпатии  вернулись  к  тебе. В антракте Глаубиц сказал, крепко пожав
мне  руку:  -  "Она  восхитительна.  К ней вернулась вся прежняя экспрессия.
Боюсь,  что  Марианна  сегодня  проведет  плохую  ночь.  Пишу статью, равную
блеску ног Элен Грен", - и он усмехнулся, очень довольный.
     - Подай мне кокаин, - быстро сказала Карион.
     Безантур  взял с ее туалетного стола хрустальный флакон и зацепил в нем
крошечным   серебряным  острием  ложечки  немного  белого  порошка.  Девушка
втянула  его,  как  нюхают  табак,  прижав одну ноздрю, затем другую. Краска
вернулась  к  ее  лицу,  глаза  стали  ненормально  блестеть.  Теперь она не
чувствовала усталости.
     Уже  музыка  начинала  то  место,  с  какого должна была выступать Элен
Грен.  Волнуясь, подняла она голову и вышла к расступившейся перед ней толпе
закулисных гостей, толкающихся в проходах сцены.
     Режиссер,  поддерживая  балерину  под  локоть,  вывел  ее  к  кулисе. -
"Раз...  два..."  - считал он. Затем танцующее, ею самой не чувствуемое тело
в  облаке  газа  было  передано  силой  музыки и момента ослепительно яркому
помосту,   полному   женской   толпой   с   заученной   неподвижной  улыбкой
гримированных  лиц  и  открытой  пастью  авансцены,  где в глубоких сумерках
притушенных ламп слышалось сдержанное напряжение зрителей.
     Только  что Марианна Дюпорт кончила свое соло, покрытое, после глубокой
паузы,  ревом аплодисментов. Теперь должна была танцевать соло Элен. Оркестр
начал  быстрый,  плывущий  мотив.  Уже  чувствуя победу по холоду рук и ног,
пробегающему  иногда  сквозь  все  тело  болезненной  электрической  волной,
Карион  выбросилась  из  рук  партнера,  поднявшего  ее выше головы, с силой
птицы;  едва  коснувшись земли, немедленно завладела она сценой и зрителями,
стремясь  вверх  такими быстрыми и сильными движениями, что оркестр вынужден
был  ускорить  темп. Несясь мимо левого угла сцены, мельком взглянула она на
вызывающее лицо Дюпорт.
     - Карион!  -  раздался  взволнованный  мужской  голос  из  первого ряда
кресел.  -  Я, верно, угадал сразу. Но сомневался, так как ошибиться было бы
глупо. Смотри. Лови. Это твоя метка на иве.
     Ее  как  будто  ударили  по  ногам. Следуя обычаю, быстро нагнулась она
поднять  венок или то, что мелькнуло в воздухе, как венок. Это был связанный
кольцом  ивовый  прут  с  редкими  молодыми  листьями.  Она  подняла  и, вся
вздрогнув,  старалась  некоторое  время  понять, что все это значит. Наконец
сцена  на берегу выступила среди волнений этого вечера хлестким и неприятным
ударом,  напоминающим  холодную  каплю  дождя,  упавшую  на  лицо  в разгаре
веселья  огненного  летнего  дня.  Ее  порыв согнулся и смолк, сердце упало;
легкий  гнев  вместе с холодным любопытством остановил упоительное движение,
и  Карион,  выпрямившись,  просительно  посмотрела на то место первого ряда,
где сияло загорелое лицо привставшего и махающего рукой Франгейта.
     Заставив  себя  кивнуть,  она  сделала  это  вполне  театрально, хотя с
упреком  себе. Вся сцена, включая кивок, длилась не более минуты - минуты, в
течение  которой  было  совершенно  нарушено равновесие духа одной женщины и
укрепилось  -  другой.  Карион,  не  оглянувшись,  ушла  с  раздражением; ее
провожал  несколько приподнятый шум ровных аплодисментов. Так на весы успеха
одинокий  человек  из  ивовой  заросли бросил решительный груз - не в пользу
своей любви.
     Окруженный  легкой  атмосферой  скандала,  выражаемой  изумленными  или
негодующими  взглядами,  Франгейт  просидел  тихо,  с  упавшим  сердцем,  до
занавеса.  Он  чувствовал,  что  она  уедет.  Он видел, как девушка передала
ветку   руке,   высунувшейся   из-за   кулис,   и   множество  раз  ошибаясь
всевозможными  переходами,  спрашивая  с  краской  в лице, как идти, попал в
коридор,   где  газовые  рожки  делали  белый  день  среди  ночи.  Рассеянно
посмотрев   на   змеиные  глаза  горничной,  он  стукнул  в  заветную  дверь
одновременно  рукой  и  сердцем,  затем  очнулся среди цветов, разбросанного
платья и зеркал. Здесь пахло тяжелыми ароматами и жженым волосом.
     - Здравствуй,  дикое  прошлое,  -  полусмеясь и прислушиваясь к шуму за
дверью,  сказала  девушка. - У тебя уже борода. Ты слышал обо мне. Как? Где?
Что  значит  твоя оригинальная выходка? О, если бы ты подождал немного! Ведь
ты  зарезал  меня.  Я  сразу устала, у меня был очень трудный момент... меня
сильно избили. И все пропало...
     Франгейт  не  кончил.  Он  потрепал ее руку, дружески похлопав холодные
пальцы своей сильной рукой.
     - Я  знаю,  что  тебе  тяжело, - сказал он, - я чувствовал, что тяжело;
потому и разыскал и приехал к тебе. Но дай взглянуть.
     Он  обвел  ее  лицо пристальным взглядом. От прежней Карион сохранилась
лишь  упрямая  верхняя  губка  и  глаза,  - остальные черты, оставшись почти
прежними, приобрели острый оттенок лихорадочной жизни.
     - Ты  похудела и очень бледна, - сказал он, - это, конечно, оттого, что
нет  света  наших  долин.  Смотри,  как у тебя напружены на руках жилы. Твое
сердце  слабеет.  Бросай  немедленно  свой  театр.  Я не могу видеть, как ты
умираешь.  В каких странных условиях ты живешь! Здесь нет нашей ивы, и наших
цветов,  и  нашего  чудесного  воздуха.  Тебя, верно, здесь держат насильно.
Однако  я  здесь,  если  так.  Ты  будешь  снова  розовой  и  веселой, когда
перестанешь  портить лицо различными красками. Зачем ты назвалась Элен Грен?
Вместе  с именем как будто подменили тебя. Разве не ужасает тебя жизнь среди
этих  картонных  роз  и холщовой реки? Я видел нарисованную луну, когда сюда
шел,  -  она валялась в углу. Тебе надо быть здоровой, как раньше, и бросить
этот  убийственный  мир.  Слушай...  я  говорю  много оттого, что мне дико и
непривольно  здесь.  Слушай:  давно  уже,  так как я хорошо знаю реку, зовут
меня  лоцманом  на два парохода, и ты будешь жить со мной спокойно, как твоя
рука,  когда  лежит она ночью под головой. Вспомни, как золотист и сух песок
на  ивовой  заросли,  вспомни  купанье  и как кричала ты утром пронзительное
"а-а"  и болтала ногами. Идем. Идем, Карион, скоро будет обратный пароход, в
три часа ночи, - погода отличная.
     Говоря так, он притягивал и целовал ее руки, заглядывая в глаза.
     Она отняла руки.
     - Ты...  ты  говоришь  очень смешно, Франгейт. Думаешь ли ты о том, что
говоришь?
     - Я думал все время.
     - Знаешь  ли  ты,  что  такое  "артист"?  Артист - это человек, всецело
посвятивший  себя  искусству. Я уже известна; вот-вот - и слава разнесет мое
имя  дальше  той  трущобы,  где  я  родилась.  Как же ты думаешь, что я могу
бросить сцену?
     - Прут  был  посажен  тобой,  -  кротко  возразил Франгейт, - случилось
истинное  чудо,  что  он дал листья. Я всей душой хотел этого. Это была твоя
память, и ты поклялась ею, что возвратишься. Разве я не могу верить тебе?
     - Нет,  можешь, - сказала она с трудом, вся дрожа. Ее взгляд стал остер
и  неподвижен,  лицо побелело. Взяв шарф, она, не сводя взгляда с Франгейта,
стала  медленно окутывать им шею, смотря с открытой и глубокой ненавистью. И
вся она напоминала теперь отточенный нож, взятый неосторожной рукой.
     Франгейт  смолк.  Несколько  выражений пробежало в омраченном его лице:
боль, тревога, нежность; наконец, залилось оно глубоким, ярким румянцем.
     - Нет,  -  сказал  он. - Я не хочу жертвы, я пришел только сказать, что
ива цветет и что не поздно еще. Простите меня, Элен Грен. Будьте счастливы.
     Так  он  ушел  и  очутился  на  улице, идя совершенно спокойно, как для
прогулки.  На  темной  площади  встретил  его  неподвижно ожидающий Рауссон,
шепча  на  ухо  тайные,  заманчивые  слова. Но у него хватило силы подождать
ровно  три  года,  пока  снова  не  зацвело  сердце,  как  та  ива,  которую
спрыскивал хлорофиллом доктор растений.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Ива. Впервые - журнал "Петроград", 1923, Э 11.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Канат



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                                                     Посмотри-ка, кто такой
                                                     Там торчит на минарете?
                                                     И решил весь хор детей:
                                                     "Это просто воробей!"
                                                                     Величко


I

     Если   бы   я  был  одержим  самой  ужасной  из  всевозможных  болезней
физического  порядка  -  оспой,  холерой, чумой, спинной сухоткой, проказой,
наконец,  -  я  не так чувствовал бы себя отравленным и погибшим, как в злые
дни  ужасной  и  сладкой  фантазии,  закрепостившей  мои  мозг  грандиозными
образами человеческих мировых величин.
     Кому  не  случалось,  хоть  раз  в  жизни,  встретить на улице блаженно
улыбающуюся  личность,  всегда  мужчину,  неопределенного  или  седоволосого
возраста,  шествующего развинченной, но горделивой походкой, в сопровождении
любопытных   мальчишек,   нагло   смакующих   подробности  нелепого  костюма
несчастного человека?
     Рассмотрим  этот костюм: на голове - высокая шляпа, утыканная петушьими
и  гусиными  перьями,  ее  поля  украшают  солдатская  кокарда,  бумажка  от
карамели  и  елочная  звезда;  сюртук,  едва  скрепленный сиротливо торчащей
пуговицей,   испещрен   обрывками   цветных  лент,  бантами  и  самодельными
орденами,  из  которых  наиболее  почетные,  наиболее внушительные и грозные
обслужены  золотой  бумагой.  В  руке  безумца палочка с золотым шариком или
сломанный зонтик, перевитый жестяной стружкой.
     Это  -  король,  Наполеон,  Будда,  Христос,  Тамерлан...  все  вместе.
Торжественно  бушует  мозг,  сжигаемый  ядовитым  светом; в глазах - упоение
величием;  на  ногах - рыжие опорки; в душе - престолы и царства. Заговорите
с  грандиозным прохожим - он метнет взгляд, от которого душа проваливается в
пятки  пяток;  вы  закуриваете,  а  он  видит  вас,  стоящего на коленях; он
говорит  -  выкрикивает,  весь  дергаясь от полноты власти: "Да! Нет! Я! Ты!
Молчать!" - и эта отрывистая истерика, мнится ему, заставляет дрожать мир.
     Такой-то   вот   дикой  и  ужасной  болезнью,  ужасной  потому,  что  -
перевернем  понятия  -  у меня бывали приступы просветления, я был болен два
года  тому  назад,  в самую счастливую, со стороны фактов, эпоху моей жизни:
брак  по  любви,  смешные  и  хорошие  дети  - и золото, много золота в виде
бледных желтых монет, - наследство брата, разбогатевшего чайной торговлей.


II

     Я  потерял  в  памяти начало болезни. Я никогда не мог впоследствии, не
могу  и  теперь восстановить то крайне медлительное наплывание возбужденного
самочувствия,  в  котором  постепенно,  но ярко меняется оценка впечатления,
производимого  собой  на  других.  Приличным  случаю  примером  может  здесь
служить   опрокинутость   музыкального   впечатления,   вызываемого  избитым
мотивом.  Нормальный порядок дает вначале сильное удовольствие, понижающееся
по  мере  того,  как  этот  мотив,  в  повторении  оставаясь одним и тем же,
заучивается  детально  до  такой степени, что даже беглое воспоминание о нем
отбивает всякую охоту повторить его голосом или свистом.
     Такая  избитость  мотива делает его надоедливым и пустым. Теперь - если
представить  шкалу  этого  привыкания  в  обратном порядке - получится нечто
похожее  на  шествие  от  себя,  как от обыкновенного человека, к восхищению
собой, - во всех смыслах, - к фантастическому, счастливому упоенью.
     Я  не могу точно рассказать всего. Меня это волнует. Я как бы вижу себя
перед  зеркалом  в  вычурно  горделивой  позе,  с  надменным  лицом и грозно
пляшущими  бровями.  Но - главное, главное необходимо мне рассказать потому,
что  в  процессе  писания я, обнажив это главное от множества перемешанных с
ним  здоровых  моментов,  ставлю между ним и собой то решительное расстояние
зрителя, когда он знает, что не является частью мрачного и унылого пейзажа.
     Отменно  хорошее  настроение,  упорная  мысль  о  чем-либо,  поразившем
внимание,  и  особенный  род  ликующей  нервности  служили  для меня точными
признаками  надвигающегося  безумия.  Однако  способность  к самонаблюдению,
неуловимо  исчезая,  скоро  уступала  место демону Черного Величия. В период
протрезвления  я  вспоминал  все. Отчаяние ума, свирепствующего в бессильной
тоске  анализа,  подобного  цифрам  бухгалтерской книги, рассказывающей крах
предприятия,  отчаяние  хозяина,  видящего,  как  пожар уничтожает его дом и
уют, - вот пытка, которую я переносил три с половиной года.
     Демон овладевал мною с помощью следующих ухищрений.
     Первое:  мир  прекрасен.  Все на своем месте; все божественно стройно и
многозначительно  в  некоем  таинственном смысле, который виден мне тридцать
шестым зрением, но не укладывается в слова.
     Второе: я всех умнее, хитрее, любопытнее, красивее и сильнее.
     Третье:   впечатление,   производимое   мною,  незабываемо  глубоко,  я
очаровываю  и  покоряю.  Каждый  мой жест, самый незначительный взгляд, даже
мое   дыхание   держат   присутствующих   в   волшебном  тумане  влюбленного
восхищения;  их  глаза не могут оторваться от моего лица; они уничтожаются и
растворяются в моей личности; они для меня - ничто, а я для них - все.
     Четвертое:  я  -  владыка,  император  неизвестной  страны,  пророк или
страшный  тиран.  Мне угрожают бесчисленные опасности; меня стерегут убийцы;
я  живу в дворцах сказочной красоты и пользуюсь потайными ходами. Меня любят
все красавицы мира.
     Пятое:  мне  поставлен  памятник,  и  памятник  этот  -  я,  и я - этот
памятник.   Чувство   жизни   не   позволяет  мне  оставаться  подвижным  на
пьедестале, а чувство каменной статуйности заставляет ходить.


III

     Теперь,  полностью восстановляя канат и все, что с ним связано, я опишу
события  на  фоне припадка болезни, временами взглядывая на себя со стороны.
Это необходимо.
     Я  шел  по  набережной.  Стоял  кроткий апрельский день. Белые балконы,
желтые  плиты  тротуара  и  голубая  река  с  перекинутыми вдали отчетливыми
мостами  казались  мне,  в  торжественной строгости моего отношения ко всему
этому  блеску  жизни, робкой лестью побежденных неукротимому победителю. Мое
предназначение  - спасти мир; мои слова и добродетель Великого Пророка стоят
неизмеримо  выше  соблазнов  несовершенного  человеческого  зрения,  так как
второе,  пророческое  мое  зрение  видело  "вещи в себе" - потрясающую тайну
вселенной.
     Я   родился  в  Сирии  три  тысячи  лет  тому  назад;  я  бессмертен  и
всеобъемлющ;  не  умирал  и  не  умру;  мое имя - Амивелех; мое откровение -
благостное  злодейство;  я  обладаю  способностью  превращений и летаю, если
того требуют обстоятельства.
     Я захотел есть и вошел в кафе.
     Низенькое   длинное   помещение  это  было  отмечено  посредине  узкой,
прилегающей  бордюром  к  стенам  и  потолку  аркой.  Я принял ее за зеркало
благодаря  странному  совпадению.  Столик,  за которым я сидел лицом к арке,
одинаковый   с  другими  столиками,  помещался  геометрически  точно  против
столика,  стоявшего  за аркой. У того столика, на равном моему расстоянии от
бордюра,  так  же уперев руки в лицо, сидел второй я. Беглый взгляд, каким я
обменялся  с  воображаемым  благодаря  всему этому зеркалом, вскоре отразил,
надо  думать, сильнейшее мое изумление, так как мое предполагаемое отражение
встало.  Тогда  я заметил то, чего не замечал раньше: что этот неизвестный -
чудовищно  похожий  на меня человек - одет различно со мной. Иллюзия зеркала
исчезла.
     Он  встал,  перешел,  внимательно  присматриваясь  ко мне, узкое, почти
лишенное  посетителей  зало  и  сел  у  окна вне поля моего зрения, так что,
желая  взглядывать  на  него,  я должен был отрываться от еды и поворачивать
голову.  Я  взволнованно  ждал.  Я  знал,  кто  это  с моим взглядом и моими
щеками. Это был он, князь мира сего, вечный и ненавистный враг.
     Я  съел  то,  что  подал издали наблюдавший за моими движениями слуга с
чрезвычайно  глупым и напряженным лицом, затем решительно повернулся к нему.
Я хотел немедленной схватки, борьбы чудесных влияний и торжества Духа.
     - Ты - трус! - громко сказал я, стукнув кулаком по столу.
     В   продолжение   всего   нашего  разговора,  начатого  так  шумно,  но
оконченного  вполголоса,  - так как речь шла о полубожеских силах, - в углах
залы  и  за  стойкой  происходили  отвратительные кривляния. Люди шептались,
подмигивали  друг  другу, показывали на нас пальцами и кивали. Зная, что они
помешаны,  я не обращал на этих жалких отродий особенного внимания. Вся сила
моего волнения сосредоточилась на нем. Я повторил:
     - Ты - трус!
     Он  молчал, загадочно улыбаясь, как бы думая обмануть меня относительно
истины  своего  существа,  затем  встал и пересел за мой столик. Держался он
очень  скромно;  его  поза,  движения,  улыбка  и взгляды говорили о могучем
притворстве.  Я  видел  его  крайне  внимательные  зрачки  и  читал  в  них:
ка