Лицо Астарота,  блиставшее перед тем упоением торжества, разом погасло,
осунулось, и тень ровной грусти мгновенно изменила выражение глаз, замкнуто,
чуждо раскатам свалки смотревших на живую запруду, истребительную возню.
     - Я  сделал это для себя,  -  сказал Астарот,  подумав,  -  и более мне
делать здесь нечего. Уйдем, Биг. Не следует дожидаться конца.
     - Да, - подтвердил Биг, - через полчаса здесь будут орудия.
     - Тем лучше. Ты останешься?
     - Нет, - это дело сделают без меня.
     Усталые, изредка оглядываясь на трескучий дым, мы выбрались из прохода.
Неподалеку валялись,  играя,  лошади.  Оседлав их, мы тронулись к югу; затем
Биг  нагнал  ехавшего  впереди  Астарота,   и   они,   тихо  разговаривая  о
происшествиях дня,  шагом погрузились в заросль на склоне горы,  а я, следуя
за ними,  спрашивал себя:  точно ли произошло все,  в чем был я свидетелем и
участником?  Я  грустил о  том,  что  так скоро кончились пленительный бой и
тревога,  и тьма ночи,  и зловещее утро у заграждения;  но ни за что,  ни за
какое ослепительное счастье не вернулся бы я к солдатам теперь,  когда смысл
моего участия в  стычке делился на  число всех  прибывших людей.  Я  пережил
страстное увлечение и был счастлив,  но не желал просто драться,  так же как
Астарот.
     Прекрасный день заливал горы живым водопадом солнца,  тающего в  тесных
изгибах  чащи  крупным дождем  золотых пятен,  озаренных листьев и  отвесных
лучей;  цветы вздрагивали под копытами,  обрызгивая росой траву, а спутанные
корни  тропинок вились по  всем  направлениям,  уходя в  цветущую жимолость,
акацию и  орешник.  Тогда,  пристально осматриваясь кругом,  я заметил,  что
наблюдаю, в особом и новом отношении к ним, все явления, которые раньше были
мне безразличны. Явления эти неперечислимы, как сокровища мира, и главные из
них были:  свет,  движение,  воздух,  расстояние и цель движения. Я ехал, но
хотел ехать;  двигался,  но  во  имя  прибытия;  смотрел,  но  смотреть было
приятно.  Я  освобождался  от  тяжести.  Медленно,  но  безостановочно,  как
подымаемый домкратом вагон,  отпускала меня скучная тяжесть,  и я,  боясь ее
возвращения, с трепетом следил за собой, ожидая внезапного тоскливого вихря,
приступа смертельной тоски.  Но происходило то,  чему я не подберу имени.  Я
слышал,  что  копыто стучит звонко и  крепко,  что ветви трещат упруго,  что
птица кричит чистым,  задорным голосом. Я видел, что шерсть лошади потемнела
от  пота,  что грива ее  бела,  как молодой снег,  что камень дал о  подкову
желтую искру.  Я чувствовал,  как легко и прямо сижу, и знал силу своих рук,
держащих лишь легкий повод;  я  был  голоден и  хотел спать.  И  все,  что я
слышал,  видел,  знал и чувствовал,  - было так, как оно есть: непоколебимо,
нужно и хорошо.
     Это утро я называю началом подлинного, чудесного воскресения. Я подошел
к жизни с самой грозной ее стороны: увлечения, пренебрегающего даже смертью,
и она вернулась ко мне юная, как всегда. В те минуты я не думал об этом, мне
было просто понятно,  ясно и желательно все, что ранее встречал я немощной и
горькой тоской.  Но не мне судить себя в этот момент;  я вышел из сумрака, и
сумрак отошел прочь.
     Невольно,   глядя  на  ехавших  впереди  ловких  и  бесстрашных  людей,
припомнились мне звучавшие раньше безразлично строки Берганца, нищего поэта,
умершего из  гордости голодной смертью в  мансарде,  потому что он  не хотел
просить ни у кого помощи; и я мысленно повторил его строки:

                   У скалы, где камни мылит водопад, послав врагу
                   Выстрел, раненный навылет, я упал на берегу,
                   Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,
                   Палец мой лежит на спуске; точно выверен прицел.
                   И умолк лиса-убийца; воровских его шагов
                   Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.

                Лживый час настал голодным: в тишине вечерней мглы
                Над моим лицом холодным грозно плавают орлы,
                Но клевать родную падаль не дано своим своих,
                И погибшему не надо ль встать на хищный возглас их?
                Я встаю... встаю! - но больно сесть в высокое седло.
                Я сажусь, но мне невольно сердце болью обожгло,
                Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить,
                И без жалоб, стиснув зубы, молча, твердо уходить.
                Нет возлюбленной опасней, разоряющей дотла,
                Но ее лица прекрасней клюв безумного орла.

     Вспомнив это,  я вспомнил и самого Берганца.  Он любил смотреть из окна
седьмого этажа,  где жил,  на розовые и  синие крыши города,  и простаивал у
окна часами,  наблюдая,  без изнурительной зависти,  с  куском хлеба в  руке
певучее уличное движение, полное ярких соблазнов.
     В  полдень я  простился с  охотниками.  Они уговаривали меня остаться с
ними ради охоты,  но я был утомлен,  взволнован и,  поблагодарив их, остался
один с своими новыми мыслями. Только к вечеру я попал в Зурбаган и бросился,
не раздеваясь,  в постель.  Не каждому удается испытать то,  что испытал я в
проходе Бига, но это было, и это - судьба души.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Зурбаганский стрелок. Впервые - журнал "Нива", 1913, Э 43-46.
     Цитра - музыкальный инструмент, состоящий из треугольного ящика с 36-42
металлическими струнами.
     Гашиш - наркотик, изготавливаемый из семян индийской конопли.
                                                                    Ю.Киркин


    Александр Степанович Грин.
    Игрушка



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     В   один   из   прекрасных  осенних  дней,   полных   светлой  холодной
задумчивости,  неяркого сияния солнца и желтых, бесшумно падающих листьев, я
гулял в городском саду. Аллеи были пусты, пахло прелью, земляной сыростью; в
багрянце  листвы   светилось  чистое  голубое  небо.   Это   был   старинный
провинциальный сад, изрезанный вдоль и поперек неправильными тропинками; сад
с оврагами, густо поросшими крапивой; с кирпичами, мостиками и полусгнившими
ротондами.  Огромные столетние липы  и  березы почти  закрывали небо;  в  их
влажной сочной тени было так хорошо прилечь, наблюдая маленьких красногрудых
снегирей, прыгавших по земле.
     Я  шел,  помахивая  тросточкой,  вполне  довольный  настоящей  минутой,
тишиной и легкими послеобеденными мыслями.  Повернув с аллеи на узкую кривую
тропинку, я заметил двух мальчуганов, присевших на корточки в густой высокой
траве, и подошел к ним совсем близко.
     Сейчас трудно припомнить,  почему это  так  вышло.  Я  человек довольно
замкнутый и  неохотно сталкивающийся с  кем бы  то ни было,  даже с  детьми;
возможно, что меня привлекло сосредоточенное молчание маленьких незнакомцев,
изредка прерываемое тихими напряженными возгласами.
     Оба так погрузились в свое занятие,  что я,  незамеченный,  очутился от
них  не  далее  десяти шагов  и  притаился за  деревом.  Мальчики продолжали
возиться,  устраивая что-то свое, понятное им и никому более. Вытянув шею, я
разглядел обоих.  Один, постарше, лет, вероятно, двенадцати, круглоголовый и
низенький, выглядел сильным, задорным крепышом, румяный и загорелый. Другой,
тоненький,  высокий,  с  бледным,  истощенным лицом  и  оттопыренными ушами,
производил более  симпатичное впечатление;  природа как  будто пожалела его,
наградив парой  чудных выразительных глаз.  Одеты  были  оба  они  в  летние
гимназические блузы и  белые форменные фуражки.  Крапива и лопухи мешали мне
хорошенько рассмотреть странное сооружение,  возведенное мальчиками.  Я  был
уверен,  что эта незаконченная постройка превратится со временем в уродливую
глыбу  земли и  палок под  громким именем "Крепости Меткой Руки" или  "Форта
Бизонов" - забава, которой увлекался и я в те блаженные времена, когда длина
моих брюк не превышала еще одного аршина.
     Пока  я  гадал,  старший  мальчик согнулся,  стругая что-то  перочинным
ножом, и я увидел два невысоких кола, торчавших из земли очень близко друг к
другу.   Верхние   концы   их   соединялись  короткой,   прибитой   гвоздями
перекладиной.  Тут же  сзади бледного мальчугана валялась грязная скомканная
тряпка.
     Круглоголовый сунул руку за пазуху и сказал:
     - Думал - потерял. А она здесь.
     Он вытащил что-то зажатое в  кулак и показал приятелю.  Потом бросил на
землю.  Это  была бечевка,  смотанная клубком.  А  я  услышал в  этот момент
тоненькие неопределенные звуки, выходившие, казалось, из-под земли.
     Гимназистик кончил  строгать и  встал.  В  руках  у  него  был  толстый
заостренный кусок дерева. Он воткнул его в землю между вертикально торчащими
кольями,  взял  бечевку и  крепко,  аккуратно завязал один  ее  конец вокруг
только что воткнутого колышка.  Другой конец спустил через перекладину,  и я
увидел...  петлю.  Младший,  упираясь руками в согнутые колени,  внимательно
следил  за   работой,   старательно  помогая  товарищу  бровями  и   языком,
точь-в-точь как на уроке чистописания.
     - Готово,  Синицын!  -  сказал крепыш и,  быстро оглянувшись,  прибавил
торжественным, сухим голосом: - Ведите преступника!


II

     И  тут я сделался свидетелем неожиданной отвратительной сцены.  Грязная
тряпка  оказалась мешком.  Синицын встряхнул его,  и  на  траву,  беспомощно
расставляя крошечные дрожащие лапы,  вывалился слепой котенок.  Он  шатался,
тыкался головой в траву и жалобно, тонко скулил, дрожа всем тельцем.
     - Ревет! - сказал Синицын, любопытно следя за его движениями. - Смотри,
Буланов, - на тебя пополз!..
     - Он думает,  что мы его оправдаем, - сердито отозвался Буланов, хватая
котенка поперек туловища.  -  Знаешь,  Синицын,  ведь все  преступники перед
смертью притворяются, что они не виноваты. Чего орешь? У-у!
     Я  вышел  из-за  прикрытия.  Мое  появление смутило  маленьких палачей;
Буланов вздрогнул и уронил котенка в траву; Синицын испуганно расширил глаза
и  вдруг часто замигал,  подтягивая ремешок блузы.  Я  приветливо улыбнулся,
говоря:
     - Чего переполошились, ребята? Валяйте, валяйте! Интересно!
     Оба молчали,  переглядываясь,  и  по  сердитым вытянутым лицам их  было
видно, как глубоко я ненавистен им в эту минуту. Но уходить я не собирался и
продолжал:
     - Экие вы трусишки, а? Что это у вас? Качели?
     Буланов вдруг  неожиданно и  громко  прыснул,  побагровев,  как  вишня.
Сравнение с качелями,  очевидно, показалось ему забавным. Синицын откашлялся
и протянул тоскливым, умоляющим голосом:
     - Это...  это...  видите ли...  вот...  виселица. Мы хотели поиграть...
вот... а...
     Он умолк, захлебнувшись волнением, но Буланов поддержал его.
     - Так,  ничего,  -  равнодушно процедил  он,  рассматривая носки  своих
сапог. - Играем. А вам что?
     - Да ничего, хотел посмотреть.
     - Вы,  может быть,  драться думаете?  -  продолжал Буланов, недоверчиво
отходя в сторону. - Так не нарывайтесь, у меня рогатка в кармане.
     - Ах,  Буланов,  -  укоризненно сказал я, - совсем я не хочу драться. А
вот зачем вы хотели котенка повесить?
     - А вам что?  - торопливо заговорил Синицын. - Вам-то не все равно? Все
одно, его утопить хотели... и еще троих... Я у кухарки выпросил... Вот...
     - Ему все равно! - подхватил Буланов.
     - Так ведь вы не умеете, - заметил я, - тут нужно знать дело.
     Мальчики переглянулись.
     - Умеем! - тихо сказал Буланов.
     - Ну, как же?
     - Как?  А  вот  как,  -  снова заговорил Синицын,  и  его  бледное лицо
мечтательно вспыхнуло, - а вот как: ставят его под виселицу... А стоит он на
стуле... Потом палач петлю наденет и...
     - Врешь!  -  горячо перебил Буланов.  - Вот и врешь! Сперва еще балахон
наденут... совсем... с головой... Ну? Не так, что ли?
     - Балахон? Да, - покорно повторил Синицын. - А потом - раз! Стул из-под
него вышибут - и вся недолга.
     - Это кто же тебе рассказал?
     - Кто? Вот он, - Синицын указал на Буланова. - А ему дядя рассказывал.
     - И он весь бывает синий,  -  заявил Буланов,  наматывая бечевку вокруг
пальца.
     - Котенка оставьте, - сказал я. - Жалко. Бросьте эту затею!
     Дети  молчали.   Мое   заявление,   по-видимому,   не   было  для   них
неожиданностью,  они предчувствовали его и  не обманулись моей смиренностью.
Наконец, сердясь и краснея, Буланов сказал:
     - Людей можно, а котят - нет?..
     - И людей нельзя.
     - Дядя говорит -  можно,  -  возразил мальчик,  окинув меня критическим
взглядом, и прибавил:
     - Он умнее вас. Он за границей был.
     Возражения  становились  бесполезными.   Авторитет  дяди   окончательно
уничтожал меня в глазах моих противников. И как уверять их, что не он, дядя,
умнее,  а  я?..  Я  ударил ногой миниатюрную виселицу,  и  она  рассыпалась.
Гимназистики,  оторопев,  пустились бежать со  всех ног,  бросив на произвол
судьбы котенка,  мешок и  неиспользованную бечевку.  Зверек пищал и  ползал,
путаясь в высокой траве.


     Я обратил их в бегство,  но был ли я победителем?  Нет,  потому что они
остались при своем ясном и логическом убеждении:
     - Если можно людей, то кошек - тем более...
     Быть может,  впоследствии,  когда жизнь ярко и  выпукло развернет перед
ними свою подкладку,  Синицын и  Буланов преисполнятся сочувствия к кошкам и
начнут  тщательно воспитывать откормленных сибирских котов,  но  теперь  как
отказаться от  нового романтического удовольствия,  приближающего их детские
души  к  непонятному  волнующему  трагизму  современности,  захватывающему и
интересному, как роман из индийской жизни? "Там" - вешают... И мы...
     Впечатления детства... Какова их судьба?


ПРИМЕЧАНИЯ

     Игрушка. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1908, Э 14.
                                                                    Ю.Киркин



    Александр Степанович Грин.
    Три похождения Эхмы



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

БЕЛЫЙ ЖЕРЕБЕЦ

     Я  читал  Понсон-дю-Террайля,  Конан-Дойля,  Буагобэ,  Уилки Коллинза и
многих других.  Замечательные похождения сыщиков произвели на  меня  сильное
впечатление.  Из них я впервые узнал,  что настоящий человек -  это сыщик. В
это время я жил на очень глухой улице,  в седьмом этаже.  Моя пиша,  подобно
пище Эмиля Золя во дни бедствий,  состояла из хлеба и масла, а костюм, как у
Беранже,  из старого фрака и  солдатских штанов с  лампасами.  Из моего окна
виднелось туманное море крыш.
     Однажды, переходя мост, я решил сделаться сыщиком. Как раз на этих днях
из  конюшни  графа  Соливари была  уведена лошадь  ценой  в  пятьдесят тысяч
рублей.  Это был белый,  как молоко,  жеребец.  Никто не мог напасть на след
похитителей,  и  граф Соливари объявил путем газет премию в  10  000  рублей
тому,  кто отыщет знаменитого скакуна.  Зная,  что я,  Эхма,  не  обделен от
природы умом, я решил на свой риск и страх осчастливить себя и графа.
     Чтобы не ошибиться в  методе розыска,  я  еще раз внимательно перечитал
всего   Конан-Дойля.   Знаменитый   бытописатель   рекомендовал  дедуктивное
умозаключение.  Но  я  рассуждал так:  жеребец не  иголка,  не  какая-нибудь
Джиоконда,  которую можно свернуть в трубку и сунуть в валторну,  а также не
Гейсмар  и  Далматов,  требующие  почтительного наблюдения.  Жеребец  -  это
лошадь,  которую не  так-то  легко спрятать,  а  если ее  не нашли,  то лишь
потому, что за дело взялись глупцы.
     Очень долго все мои старания были напрасны. Недели три я посещал цирки,
конные  заводы  и  цыганские таборы,  но  безрезультатно.  Наконец,  в  один
прекрасный день,  я,  проходя окраиной города,  увидел  в  стороне от  шоссе
огороженное  забором  место.   Забор  был  сделан  из  ровных,  поставленных
вертикально,  высоких досок;  доска  от  доски  отделялась очень узкой,  как
шнурок,  щелью,  что произошло, вероятно, вследствие высыхания дерева. И вот
за этим забором я услышал голоса людей, шаги, топот и ржание.
     Думая только о  лошади,  я  инстинктивно вздрогнул.  Первой моей мыслью
было влезть на забор и посмотреть,  что там делается, но я тотчас сообразил,
что  злоумышленники,  если они  действительно находятся за  забором,  увидев
меня,  примут нежелательные и  враждебные меры.  Но увидеть,  что делается в
огороженном месте,  не было никакой возможности.  Напрасно я искал дырок, их
не было, и не было инструмента, чтобы просверлить дыру, а в узкие щели почти
ничего не  было видно.  Что-то  происходило не далее десяти шагов от забора.
Наконец,  в  одну из щелей я увидел белую шерсть лошади.  Желая осмотреть ее
всю,  хотя бы по частям,  я  посмотрел в другую щель,  досок через десять от
первой щели,  но тут,  к величайшему изумлению,  увидел черную шерсть. Тогда
меня  осенила мысль,  достойная Галилея.  Я  применил принцип кинематографа.
Отойдя от забора шагов на шесть,  я  принялся быстро бегать взад и  вперед с
удивительной скоростью,  смотря  на  забор  неподвижными глазами;  отдельные
перспективы щелей слились и получилась следующая мелькающая картина: жеребец
Соливари стоял, как вкопанный, а два вора красили его в черный цвет из ведра
с краской: весь зад жеребца был черный, а перед - белый...
     Я  вызвал по телефону полицию и арестовал конокрадов,  а граф Соливари,
плача от радости, вручил мне десять тысяч рублей.


II

СТРЕЛА АМУРА

     Разбогатев, я захотел жениться. Неподалеку от меня жила артистка театра
"Веселый дом",  очень своенравная и красивая женщина. Она презирала мужчин и
никогда не  имела любовников.  Я  влюбился по  уши  и  стал размышлять,  как
овладеть неприступным сердцем.
     Заметив, когда обольстительная Виолетта уходит из дому, я подобрал ключ
к  ее двери и  вечером,  пока артистка была в  театре,  проник в ее спальню,
залез под кровать и стал ждать возвращения прелестной хозяйки. Она вернулась
довольно поздно,  так  что  от  неудобного положения я  успел отлежать ногу.
Виолетта,  позвав горничную, разделась и осталась одна; сидя перед зеркалом,
красавица с улыбкой рассматривала свое полуобнаженное отражение, а я скрипел
зубами от страсти;  наконец, набравшись решимости, я выполз из-под кровати и
упал к ногам обнаженной Виолетты.
     - О  боже!  -  вскричала она,  дрожа от страха,  -  кто вы,  милостивый
государь, и как попали сюда?
     - Не  бойтесь...  -  сказал я.  -  Вы  видите перед  собою несчастного,
которому одна  дорога -  самоубийство.  Моя  фамилия Эхма.  Давно,  пылко  и
пламенно я  люблю вас,  и если вы откажетесь быть моей женой,  я пробью себе
грудь вот этим кинжалом.
     Виолетта,  заметив,  что я действительно размахиваю дамасским кинжалом,
вскочила и звонко расхохоталась.
     - Кто бы вы ни были,  -  сказала она, - и как бы вы ни страдали, я могу
лишь вас попросить выйти отсюда.  Убивая себя,  вы  будете десятым по  счету
сумасшедшим, а я держала пари, что набью десяток. Ну, режьтесь!
     Видя, что угрозы не действуют, я переменил тактику.
     - Я сделаю,  -  воскликнул я,  -  сделаю вас очень богатой женщиной!  Я
засыплю вас  золотом,  бриллиантами и  жемчугом!  Ваш  каприз будет для меня
законом!
     - Я честная девушка,  - сказала розовая прелестница, - и не продаюсь. А
любить мужчину я не могу, они мне противны.
     - Сокровище мое,  -  возразил я,  уступая,  как  всегда  в  критических
случаях,  непосредственному вдохновению,  -  если я сделаюсь вашим мужем, то
это будет самый необыкновенный на свете муж. Вы будете гордиться мной. Вы