,  какого  бы  ни на есть, - продолжала кухарка,
озабоченно  поджимая  губы.  -  Ежели,  например,  баранину,  так  барин  до
баранины не очень охоч... Разве курицу с рисом, Елена Митревна?
     - Все  равно,  хоть курицу, - сказала Елена. - Барин приедет вечером, а
мне все равно.
     - Разве  што  курицу,  -  согласилась  кухарка, обдумывая, какую курицу
заколоть.  -  Я  еще, как седни встала, так про курицу думала... Так курицу,
барыня?..
     - Две  курицы!!.  -  рассердилась  Елена.  -  Три,  четыре, пять... сто
куриц!.. Какая у тебя привычка спрашивать по десяти раз!..
     Не  вступая  в  дальнейшие  объяснения,  она  подхватила подол платья и
пустилась бегом по аллее, на ходу оборачиваясь и крича: - Полкан! Полкан!
     Собака  бросилась  за  Еленой  большими,  ленивыми  прыжками,  гавкая и
припадая  к  земле.  На  повороте  Полкан догнал отбившуюся от него хозяйку,
положил  ей  лапы  на  грудь и тяжело задышал прямо в лицо, стараясь лизнуть
Елену,  но  она вывернулась и снова пустилась бежать, не замечая, что Полкан
отстает  только из вежливости и, по-видимому, не особенно расположен бегать.
У  маленькой хмелевой беседки Елена остановилась, раздумывая, войти туда или
нет,  потом  вошла и, запыхавшись, села на узенькую зеленую скамейку. Полкан
завилял  хвостом,  зевнул и грузно опустился на пол к ее ногам, уткнув морду
в вытянутые передние лапы.
     Елена  выпрямилась,  изогнулась  всем  своим  маленьким стройным телом,
развернула  книгу  и  принялась  читать длинный фантастический роман, полный
приключений    и    ужасов.   Тянулась   бесконечная   интрига   злодеев   с
добродетельными  людьми,  где,  невзирая  на  усилия  автора,  преступники и
убийцы   выходили   почему-то  живее  и  интереснее  самых  добрых  и  самых
благородных  людей.  Впрочем,  все  они действовали с одинаковой жестокостью
друг к другу, не давая спуска ни правому, ни виноватому.
     Когда  надоело  читать,  Елена  закрыла глаза, стараясь вообразить себя
пленницей,  спрятанной  в  каком-нибудь  пустынном  и таинственном месте. Но
вместо  каменного  угрюмого  замка  с  башнями  и  подземными  ходами упорно
рисовалась  чистенькая  веселая  усадьба, амбары с хлебом и сеном, каретник,
скотный  двор,  залитый  навозной  жижей,  и  приказчик  Евсей,  аккуратный,
богомольный  мужик,  подстриженный в скобку. В ухе у него серебряная серьга,
а  сапоги  -  бутылками.  А дальше, уходя к далекому, бледному от жары небу,
тянулись  волнистые хлебные поля, охваченные синими изгибами леса. И не было
таинственного  похитителя,  а был муж, Гриша, безобидное, деловое существо с
мягкими рыжими усами, скучное и ласковое.
     Вдруг  Полкан  вскочил,  гавкнул,  прислушиваясь к чему-то, понятному и
значительному  только  для  него, оглушительно залаял и бросился со всех ног
под  уклон  аллеи,  прямо к пруду. Елена вздрогнула, встрепенулась и встала,
Полкана  уже  не было возле, только его неистовый, раздраженный лай удалялся
все быстрее и быстрее, наполняя июльскую тишину громкими гневными звуками.
     - Полкан!  Сумасшедший!..  -  закричала она, пускаясь по аллее бегом. -
Полкан! Иси, сюда!
     Но  Полкан  не слышал. По-видимому, теперь он остановился, привлеченный
чьим-то  присутствием,  и  бурно,  свирепо  лаял,  забыв все на свете, кроме
предмета  своего  гнева.  И  когда  Елена  выбежала  к  пруду,  с  тревожным
любопытством   оглядываясь   вокруг,  то  увидела  неизвестного  ей,  слегка
растерявшегося  человека,  и  в  трех  шагах от него бешено лающего Полкана,
сразу потерявшего сонную флегму добродушного пожилого пса.


IX

     На  следующий  после  нападения  день Петунников вышел к лесной опушке.
Глубокая,  жадно  вздрогнувшая радость блеснула в его измученном, посеревшем
лице  навстречу  пышной  желтизне  полей  и  голубому  воздуху, раскаленному
полуденным зноем.
     Когда  после  долгого,  суточного  блуждания в дремучей глуши перед ним
неожиданно  и  далеко  сверкнули крошечные голубые прорехи опушки, последний
трепет   возбуждения   встряхнул   его   истомленное,   ослабевшее   тело  и
лихорадочно-быстрыми  шагами  направил  туда, где меж тонких, частых стволов
пестрела   цветами   сочная,  мшистая  луговина.  Он  выбрался  на  простор,
запыхавшись,  с  тяжелой  от  жажды  и  бессонницы  головой,  сел на пенек и
осмотрелся.
     Перед  ним, заливая холмистое поле, струился в потоках света золотистый
бархат  ржаных  волн,  разбегаясь от знойной, воздушной ласки беглыми сизыми
переливами,  а  сверху,  из  голубой опрокинутой глубины сыпалось невидимое,
неугомонное  серебро  птичьих  песен. Там, на огромной, недосягаемой высоте,
опьяненные  летом  и  солнцем,  страстно  звенели жаворонки, и казалось, что
поет  сам  воздух,  хрустальный и звонкий. На межах пестрела белая и розовая
кашка,  лиловый клевер, темная, лаковая зелень придорожника. Вправо и влево,
распахнув  огромные хвойные крылья, тянулся и синел лес, разрезая бледное от
жары небо диким, прихотливым узором.
     Усадьба  и разные хозяйственные постройки, разбросанные под косогором в
полуверсте  от  Петунникова,  показались  ему ненужными и неприятными в этой
мирной,  солнечной  тишине.  Вид  человеческого  жилья  сразу  настроил  его
тревожно  и подозрительно. Времени прошло слишком достаточно для того, чтобы
по  крайней  мере на сто верст в окружности стало известно о вчерашнем. И не
будет  ничего удивительного, если первый же встречный взглянет на него косо,
пойдет  к  другим,  расскажет  о своей встрече и таким образом сделает массу
неприятностей, из которых самая важная и самая непоправимая - смерть.
     Он  сидел  мокрый  от  пота, злобно кусая потрескавшиеся губы, и злобно
смотрел   вдаль,  где,  загораживая  угол  хорошенькой,  небольшой  усадьбы,
кудрявилась  и  толпилась  в  желтизне полей темная зелень сада. Оттуда, как
стан  ленивых,  беспечных  врагов,  смотрели  красные железные крыши сараев,
изгороди,  окна  и  трубы.  Все  это  пестрой, солидной кучкой лезло в глаза
Петунникову,   как   бы   противопоставляя   свою   оседлость  его  риску  и
заброшенности.
     А   он  сидел,  затягиваясь  последней  папироской,  и  соображал,  что
поблизости  должно  быть  село  или  деревня, а значит, и дорога, на которую
нужно  выбраться.  Голод  мучил его, молодой, едкий голод, и от этого слегка
тошнило.  Ноги  распухли и, как обваренные, горели в узких, тяжелых сапогах.
Дрожали  руки,  тяжесть усталости давила на ослабевший мозг, путала мысли, и
мучительно,  с  тоскливым,  напряженным  остервенением во всем теле хотелось
пить и пить без конца блаженно-сладкую, хрустальную, ледяную воду.
     Там,  в усадьбе, вода, конечно, есть, и ее много. Ее так много, что это
кажется  даже  издевательством.  Она там везде: в глубоком, сыром колодце, в
больших  пожарных чанах, в водовозных бочках. На кухне - в крашеных, пахучих
ведрах,  в  самоваре,  в умывальнике. В граненом, светлом графине где-нибудь
на чистом белом столе. В желудках людей, живущих там.
     Петунников  скрипнул  зубами  и ожесточенно сплюнул. Еще бы там не было
всего  этого!  Какое  полное,  прекрасное наслаждение войти сейчас в чистую,
солидную  комнату,  сесть  за  чистый, аппетитно убранный стол, потянуться к
холодному,  запотевшему  графину  с прозрачной водой, сдерживая изо всех сил
тоскливое,  слепое  желание  пить прямо из горлышка, безобразно и жадно, как
загнанная,  вспотевшая  лошадь. Да! Но удержаться, налить в стакан медленно,
очень  медленно  и  осторожно  поднести  к  губам. Сделать маленький глоток,
судорожно смеясь и вздрагивая от нестерпимой утоляемой жажды.
     Тогда  остановится  время.  Наступит  светлая тишина, и мысли исчезнут,
только  холодная  струйка,  булькая мерными, жадными глотками, устремится по
пищеводу,  медленно  исцеляя  жгучее  раздражение внутренностей. Напившись и
передохнув,  хорошо  налить  в  белую  глянцевитую  тарелку  горячих  щей  с
крапивой    и   крутыми   яйцами,   отрезать   хлеба,   пахучего,   теплого,
свежеиспеченного,  с  поджаристой  коркой.  Взять  мяса с жиром и хрящиками.
Есть  без  конца, полно и восторженно наслаждаясь едой; потом лечь в чистую,
мягкую   кровать,  скинуть  болезненно  раздражающую  одежду,  вытянуться  и
замереть в сладком, глубоком забытье.
     - Тьфу!..
     Петунников  встал  и  выругался. Конечно, там живут сытые, обеспеченные
люди,  мелкие  паразиты,  сосущие неустанно и жадно крестьянский мир. Но что
ему  за  дело  до  них,  обывателей,  погрязших в беркширских, йоркширских и
прочих  свинных  культурах,  в  картах  и  двуспальных  кроватях, в навозе и
огородах!  Он,  загнанный,  но свободный, далек от зависти. Разве не от них,
не  от  сереньких,  сытых  будней  ушел  он  в  свободную  страну  мятежного
человеческого  духа,  ради  ценности  и  красоты  единой, раз полученной, не
повторяемой жизни?
     Мысль  эта,  рожденная  тревожной минутой слабости голодного, разбитого
тела,  неумолимо  заявляющего  о  своем  праве  на  жизнь,  скользнула перед
глазами  Петунникова  холодно  и  скупо, как чужая, прочитанная в книге, без
малейшего  прилива душевной бодрости и нервного подъема. По-прежнему острые,
мучительные  желания  неотступно  обращали его глаза туда, где жили чужие и,
уже  в  силу  своего  положения,  враждебные  ему люди. Отогнав усилием воли
призраки распаленного воображения, он встал и нерешительно двинулся вперед.
     Усадьба,  как магнит, притягивала его. Исступленное желание пить во что
бы  ни  стало  быстро убило всякие опасения, и он, шагая все торопливее, уже
думал  о  том,  что  в  саду,  быть  может,  никого  нет,  и  при  некоторой
осторожности  можно,  оставаясь  незамеченным,  найти какую-нибудь лейку или
садовую дождевую кадку.
     Но  чем  ближе  подходил  он  к  усадьбе, зорко разглядывая дорогу, тем
сильнее  овладевало  им  усталое  безразличие  и  равнодушие  к каким угодно
встречам.  Возможно, что это был результат впечатления, произведенного тихой
и   безлюдной   местностью,  но  нестерпимая  жажда,  распаляемая  ожиданием
близкого  удовлетворения,  быстро  превратила  недавнюю  осмотрительность  в
холодное  и  злое  упрямство. Уверенно, как человек, знающий, чего он хочет,
Петунников   пересек   широкую  пыльную  дорогу,  отделявшую  от  него  сад,
перепрыгнул  канаву,  нырнул  в затрещавшие кусты и чуть не вскрикнул: прямо
перед  ним за изгибом аллеи блестел маленький тенистый прудок, густо укрытый
орешником и высокими липами.
     Перебежать  аллею,  спуститься  по обрывистому выступу заросшего осокой
берега  к доскам, положенным на вбитые в дно пруда колья, упасть на колени и
жадно,  до  самых  ушей,  погрузить  лицо в теплую, глиноватую воду было для
Петунникова  делом  нескольких  секунд. Две-три минуты он пил, не отрываясь,
тяжело  дыша, захлебываясь, фыркая и не сознавая ничего в мире, кроме своего
мучительно   наслаждающегося  тела  и  воды,  пресной,  теплой,  гниловатой,
восхитительной жидкости...
     Он  пил,  судорожно  сжимая руками влажные, скользкие края досок, а над
его  головой  чирикали  воробьи,  расстилалась  жаркая,  отдаленно  звенящая
тишина;  в  уровень  глаза  на  поверхности расходящейся тихими кругами воды
колыхалась  зеленая, остроконечная травка. И когда невдалеке где-то раздался
неожиданный,   злобный  собачий  лай,  Петунников  уже  напился.  Он  встал,
сообразил,  что  бежать  от  собаки,  если  она  лает на него, бессмысленно,
потому что внушит прочные подозрения, надел шляпу и приготовился.


X

     - Вы  не  бойтесь!  - сказала Елена, смущаясь и останавливаясь. - Он не
кусается... Полкан! Негодяй! Назад!..
     Водолаз  гавкнул  еще  раз,  два,  и  с неудовольствием, оглядываясь на
незнакомца,  побежал  к  хозяйке.  Петунников снял шляпу, вежливо кланяясь и
чувствуя,  что  смущение  неожиданно появившейся женщины не заражает его, а,
наоборот,  лишает  той  легкой  растерянности,  которую  он испытал в первый
момент.  Пристально  рассматривая  Елену,  молодой  человек  шагнул вперед и
сказал:
     - Извините  меня,  сударыня!..  Я  неожиданно...  Мне  страшно хотелось
пить...
     - Он  не  кусается,  -  сдержанно повторила она, быстро оправляясь и, в
свою  очередь,  меряя  незнакомца  острым любопытным взглядом. - На чужих он
только лает, если заметит...
     Желание  спросить,  кто  он и зачем здесь, было так явно написано на ее
лице,  что  Петунников  почувствовал неловкость затягивать далее объяснение.
Привычка  лгать  в  критических моментах не изменила ему, подсказав и в этот
момент  нужные,  похожие  на правду слова. Он заговорил без всякого видимого
усилия, спокойно и просто:
     - Еще  раз  простите,  сударыня!..  Я  заблудился и целые сутки шатался
здесь,  вот  в  этом  лесу.  Моя  фамилия  Годунов. Я старший телеграфист на
станции  Курбатово, и вот... Воды в лесу не мог найти... Почти с ног валился
от  жажды... Потом выбрался, наконец, увидел эту... вашу - если не ошибаюсь?
-  усадьбу  и пустился со всех ног. А когда подошел ближе, то увидел пруд...
терпенья  не  хватило,  набрался смелости и... чему обязан теперь встречей с
вами, сударыня!
     Пруд  не  был  виден  снаружи,  но  Елена  не заметила лжи и продолжала
стоять,   сильно  заинтересованная.  Петунников  показался  ей,  никогда  не
ходившей  в  лесу  более  часа,  человеком,  ускользнувшим  чуть  ли  не  от
смертельной опасности.
     - Почему  же обязаны? - спросила она довольным голосом, подходя ближе и
доверчиво  улыбаясь. - Но это возмутительно: пить эту гниль... Вы бы зашли в
дом,  как  же  так... Нет, вы несчастный человек. Целые сутки! Даже подумать
страшно... Но как же вы спали?..
     - Да  никак!  -  усмехнулся  Петунников,  начиная  приходить  в хорошее
расположение  духа.  -  Зажег костер, сидел, думал, курил и размышлял о том,
что  меня,  наверное, хватились и ищут... Да... Было сыро, холодно; ели меня
комары, кусали мошки, какие-то зеленые лесные клопы лезли в нос... Плохо!..
     - Вот  удивительно!  - протянула Елена, смотря на него широко открытыми
глазами. - Значит, вы не боялись? Ведь у нас тут и медведи есть...
     - Медведь  на  человека первый никогда не нападает, - возразил гость, и
вспомнил,  что  хорошо  бы  узнать,  известно  здесь  что-нибудь или нет. Но
сделал он это, из осторожности, намеком, небрежно добавив:
     - Самый  опасный  враг  человеку  -  человек.  А  здесь, кажется, тихо,
хулиганов не водится... Да и откуда?..
     Он  подождал  немного,  но  Елена молчала, и только детское любопытство
светилось в ее больших темных глазах. Значит, нет!
     - Я,  -  продолжал Петунников, окончательно входя в роль, - в свободное
время   немного  ботанизирую,  собираю  растения...  Вот  и  вчера  -  пошел
отыскивать  одну  разновидность... увлекся, незаметно наступил вечер, а ушел
я  далеко.  Служу я здесь тоже недавно, месяц и местности не знаю... Так вот
и вышло все...
     - А  вы,  может  быть...  голодны?..  -  нерешительно  спросила  Елена,
конфузясь  и  лохматя  голову  Полкана.  - Так пойдемте... позавтракать... И
чай... Меня зовут Елена Дмитриевна... Пойдемте!..
     - Да  что  же...  -  замялся  Петунников,  вздрогнув  от удовольствия и
каких-то   неопределенных   сомнений.   -  Я  не  знаю...  боюсь,  что  ваше
семейство...  быть  может...  Я  не  так уж голоден, конечно... но... все же
давно не ел...
     - Вот  именно...  - расхохоталась Елена. Этот загорелый мужчина в синей
тужурке  и  охотничьих  сапогах начинал ей нравиться. - Вот именно, вы давно
не  ели, и потому-то вам не нужно церемониться. А что касается семейства, то
оно   все  перед  вами...  Я  совсем  одна,  а  муж  в  городе...  Пойдемте,
пожалуйста!..
     Смущение  ее  совсем  прошло,  и  держалась  она теперь так же лениво и
просто,  как  всегда.  Петунников  испытывал  легкое  возбуждение  и  острое
любопытство  к  самому  себе,  неожиданно попавшему гостем к незнакомым, так
кстати  подвернувшимся  людям.  И  когда  Елена,  еще  раз  взглянув на него
ободряющими,  внимательными  глазами,  пошла  вперед,  он  послушно тронулся
вслед,  кусая  нервно  улыбающиеся губы и напряженно обдумывая, какую выгоду
можно извлечь из настоящего положения.
     - Вы,  пожалуй,  очень  далеко  забрались  от станции, - сказала Елена,
нарушая короткое молчание. - Как вы теперь думаете?
     - Да  что  же...  как-нибудь.  Тут,  вероятно,  верст  десять...  Дойду
пешком.
     - Десять?!  -  засмеялась  она.  -  Верст  тридцать,  лучше  скажите!..
Впрочем,  вы  можете  с  ближайшей на поезде. А вот розы, - прибавила она, с
достоинством  указывая  на пышные кусты, алеющие нежными, бархатными цветами
и  бледными  бутонами.  - Я сама за ними ухаживаю... Только их очень мало, к
сожалению...  А  если  бы  засадить целый сад, вроде как долина Казанлыка...
знаете?.. Еще мыло такое есть... Вот это наш дом... Вы очень устали?
     - Да,  порядочно,  -  ответил  Петунников, насилу передвигая ноги. - Не
столько я, пожалуй, даже устал, сколько вообще ошеломлен...
     Он  с любопытством и подмывающим напряжением осматривался вокруг, зорко
отмечая  на  всякий  случай  все  аллеи  и  дорожки,  стараясь  сообразить и
запомнить расположение места.
     - Чем  ошеломлены?  -  спросила  Елена,  щурясь  от  солнца  и  беглых,
порывистых  мыслей.  -  Ах,  да,  конечно, Полкан вас изрядно напугал. Но вы
посмотрите зато, какой у него теперь виноватый вид. Ага, плутишка!
     Она  обернулась  и  погрозила  пальцем  Полкану,  замыкавшему шествие с
самым беспечным и ленивым выражением морды.
     - У  вас,  должно  быть,  село  есть  поблизости,  - сказал Петунников,
соображая,  что  нужно  воспользоваться случаем и ориентироваться. - Это я к
тому говорю, что придется мне нанимать мужика.
     - Да,  конечно,  село... Медянка, - подхватила Елена. - Тут, под горой,
версты  четыре.  От него и лес свое название получил... А там, - она махнула
рукой  в  сторону,  противоположную  той,  откуда  пришел  Петунников, - там
станция, восемь верст отсюда... Кажется, соседняя с вами - Бутовка.
     - Бутовка...  Да...  -  рассеянно  сказал  он, с изумлением представляя
пространство,  пройденное  им  за  эти  сутки.  Судя  по  расположению леса,
огромным,   синеющим   полукругом   стянувшего  горизонт,  пространство  это
равнялось по крайней мере верстам шестидесяти... - Да, да... Бутовка.
     - Путешествие  кончено!  -  заявила  Елена,  встряхивая головой. - Вот,
пожалуйте!
     Дом  показался  Петунникову  красивым  и приветливым. Большая затянутая
серой  парусиной  терраса  бросала короткую тень на яркий песок дорожки. Тут
же  стояли  кадки  с  олеандрами  и  плющом, прихотливо взбегавшим под навес
крыши   дикими,   висячими   узорами.   Немного  подальше  пестрели  длинные
деревянные  ящики,  полные  земли и цветущих растений. Все это было знакомо,
видено  сотни  раз и слегка жутко. Неожиданно встреченная обыденность вместо
сложных  и  тяжелых  переживаний,  которых Петунников был вправе ожидать для
себя   на   каждом   шагу,   производила  на  него  отупляющее  и  тревожное
впечатление, хотя все вокруг дышало знойным деревенским покоем летнего дня.


XI

     С  наслаждением  уселся  он в мягкое плетеное кресло, глубоко вздохнул,
и,  когда  Елена,  извиняясь  за свой капот, куда-то ушла, почувствовал себя
так  покойно  и  просто,  как если бы всегда жил здесь, сытно и рано обедал,
пил  в  саду  чай  с  вареньем  и  сливками,  а по вечерам, захватив удочки,
отправлялся  на  ближайшую  речку  и  приходил  назад  голодный, довольный и
грязный.
     От  усталости  ли овладело им такое настроение, было ли это результатом
сознания   временной,   но,   по-видимому,   прочной   безопасности,  только
Петунникову  было  хорошо,  слегка  грустно  и  с  удовольствием  думалось о
близкой  и,  вероятно,  вкусной  еде.  По  стенам большой, веселой комнаты с
прочной   желтой   мебелью   и  резным  дубовым  буфетом  висели  гравюры  с
изображениями  пейзажей, маленькие жанровые