ла:
     - У  меня  было  одно утешение в  том  случае,  если бы  все  кончилось
печально:  что я  умру тоже.  Но ты теперь не думай об этом.  Как долго я не
говорила с тобой! Спокойной ночи, милый, спасенный друг! Я тоже хочу спать.
     - Ах,  так!.. - сказал я, немного обиженный тем, что меня оставляют, но
в общем непривычно довольный.  Великолепное,  ни с чем не сравнимое ощущение
законченности и порядка в происходящем теплой волной охватило меня.  -  "Муж
зарабатывает деньги, кормит жену, которая платит ему за это любовью и уходом
во время болезни,  а так как мужчина значительнее,  вообще,  женщины, то все
обстоит благополучно и  правильно.  -  Так я  подумал и дал тут же следующую
оценку себе: - Я снисходительно-справедливый мужчина". В еще больший восторг
привели меня некоторые предметы, попавшиеся мне на глаза: стенной календарь,
корзинка  для  бумаги  и  лампа,  покрытая  ласковым зеленым  абажуром.  Они
бесповоротно укрепили счастливое настроение порядка,  господствующего во мне
и вокруг меня. Так хорошо, так покойно мне не было еще никогда.
     - Чудесно, милая Визи! - сказал я, - я решительно ничего не имею против
того,   чтобы  ты  заснула.  Отправляйся.  Надеюсь,  что  твоя  бдительность
проснется в нужную минуту, если это мне понадобится.
     Она рассеянно улыбнулась,  не понимая сказанного, - как я теперь думаю.
Скоро я остался один.  Великолепное настроение решительно изнежило, истомило
меня.  Я уснул, дрыгнув ногой от радости. "Мальчишество", - скажете вы. - О,
если бы так!


III

     Через восемь дней Визи отпустила меня гулять. Ей очень хотелось идти со
мной,  но я не желал этого. Я находил ее слишком серьезной и нервной для той
благодати  чувств,   которую   отметил   в   прошлой  главе.   Переполненный
беспричинной радостью, а также непривычной простотой и ясностью впечатлений,
я опасался, что Визи, утомленная моей долгой болезнью, не подымется во время
прогулки до уровня моего настроения и, следовательно, нехотя разрушит его. Я
вышел один, оста вив Визи в недоумении и тревоге.
     Херам -  очень небольшой город, и я быстро обошел его весь, по круговой
улице,  наслаждаясь белизной снега и тишиной.  Проходящих было немного;  я с
удовольствием  рассматривал  их  крепкие,  спокойные  лица  провинциалов.  У
базара,  где в плетеных корзинах блестели груды скользких,  голубоватых рыб,
овощи рдели зеленым,  красным,  лиловым и розовым бордюром,  а развороченные
мясные туши добродушно рассказывали о вкусных,  ворчащих маслом, бифштексах,
я глубокомысленно постоял минут пять в гастрономическом настроении,  а затем
отправился дальше, думая, как весело жить в этом прекрасном мире. С чувством
пылкой признательности вспомнил я некогда ненавистного мне Гуктаса.  Не будь
Гуктаса,  не  было  бы  дуэли,  не  будь дуэли,  я  не  пролежал бы  месяц в
беспамятстве.  Месяц болезни дал отдохнуть душе.  Так думал я, не подозревая
истинных причин нынешнего своего состояния.
     Необходимо  сказать,  чтобы  не  возвращаться  к  этому,  что,  в  силу
поражения мозга,  моя  мысль  отныне удерживалась только на  тех  явлениях и
предметах,  какие я вбирал непосредственно пятью чувствами. В равной степени
относится это и к моей памяти.  Я вспоминал лишь то, что видел и слышал, мог
даже припомнить запах чего-либо,  слабее -  прикосновение, еще слабее - вкус
кушанья или  напитка.  Вспомнить настроение,  мысль было не  в  моей власти;
вернее, мысли и настроения прошлого скрылись из памяти совершенно бесследно,
без намека на тревогу о них.
     Итак,  я двигался ровным,  быстрым шагом,  в веселом возбуждении, когда
вдруг заметил на другой стороне улицы вывеску с золотыми буквами.  "Редакция
Маленького Херама" -  прочел я  и тотчас же завернул туда,  желая немедленно
написать статью,  за  что,  как  хорошо  помнил,  мне  всегда охотно платили
деньги.  В  комнате,  претендующей на стильный,  но деловой уют,  сидели три
человека; один из них, почтительно кланяясь, назвался редактором и в кратких
приятных  фразах  выразил  удовольствие  по   поводу  моего   выздоровления.
Остальные беспрерывно улыбались,  чем  все  общество  окончательно восхитило
меня, и я, хлопнув редактора по плечу, сказал:
     - Ничего,  ничего,  милейший;  как видите,  все в порядке. Мы чувствуем
себя отлично.  Однако позвольте мне чернил и бумаги.  Я напишу вам маленькую
статью.
     - Какая  честь!  -  воскликнул редактор,  суетясь около  стола и  делая
остальным сотрудникам знак удалиться. Они вышли. Я сел в кресло и взял перо.
     - Я не буду мешать вам,  -  сказал редактор вопросительным тоном.  -  Я
тоже уйду.
     - Прекрасно,  -  согласился я.  -  Ведь  писать  статью...  вы  знаете?
Хе-хе-хе!..
     - Хе-хе-хе!..  -  осклабившись,  повторил он и скрылся.  Я посмотрел на
чистый листок бумаги,  не имея ни малейшего понятия о том,  что буду писать,
однако не  испытывая при  этом никакого мыслительного напряжения.  Мне  было
по-прежнему весело и  покойно.  Подумав о своих прежних статьях,  я нашел их
очень тяжелыми,  безрассудными и запутанными -  некиими старинными хартиями,
на мрачном фоне которых появлялись и пропадали тусклые буквы. Душа требовала
минимальных усилий. Посмотрев в окно, я увидел снег и тотчас же написал:

СНЕГ
                              Статья Г.Марка.

     За  время писания,  продолжавшегося минут десять,  я  время от времени,
посматривал в окно, и у меня получилось следующее:

     "За окном лежит белый снег.  За ним тянутся желтые,  серые и коричневые
дома.  По снегу прошла дама,  молодая и  красиво одетая,  оставив на белизне
снега маленькие частые следы,  вытянутые по прямой линии.  Несколько времени
снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхивая следы, оставленные дамой,
и оставляя сбоку первых следов - свои, очень маленькие собачьи следы. Собака
скрылась. Затем показался крупно шагающий мужчина в меховой шапке; он шел по
собачьим и  дамским следам  и  спутал  их  в  одну  тропинку своими широкими
галошами. Синяя тень треугольником лежит на снегу, пересекая тропинку.
                                                                    Г.Марк".

     Совершенно  довольный,   я  откинулся  на  спинку  кресла  и  позвонил.
Редактор, войдя стремительно, впился глазами в листок.
     - Вот и все, - сказал я. - "Снег". Довольны ли вы такой штукой?
     - Очень оригинально,  -  заявил он унылым голосом,  читая написанное. -
Здесь есть нечто.
     - Прекрасно, - сказал я. - Тогда заплатите мне столько-то.
     Молча,  не глядя на меня,  он подал деньги,  а я,  спрятав их в карман,
встал.
     - Мне  хотелось  бы,   -   тихо  заговорил  редактор,  смотря  на  меня
непроницаемыми,  далеко ушедшими за очки глазами,  -  взять у  вас статью на
политическую или военную тему. Наши сотрудники бездарны. Тираж падает.
     - Конечно,  он падает, - вежливо согласился я. - Сотрудники бездарны. А
зачем вам военная или политическая статья?
     - Очень нужно, - жалобно процедил он сквозь зубы.
     - А я не могу! - Я припомнил, что такое "политическая" статья, но вдруг
ужасная лень говорить и думать заявила о себе нетерпеливым желанием уйти.  -
Прощайте, - сказал я, - прощайте! Всего хорошего!
     Я  вышел,  не обернувшись,  почти в ту же минуту забыв и о редакции и о
"Снеге".  Мне сильно хотелось есть.  Немедленно я  сел на извозчика,  сказал
адрес  и  покатил  домой,  вспоминая некоторые из  ранее  съеденных кушаний.
Особенно казались мне вкусными мясные колобки с фаршем из овощей. Я забыл их
название. Тем временем экипаж подкатил к подъезду, я постучал, и мне открыла
не прислуга, а Визи. Она нервно, радостно улыбаясь, сказала:
     - Куда ты исчез, бродяжка? Иди кормиться. Очень ли ты устал?
     - Как  же  не  устал?  -  сказал я,  внимательно смотря на  нее.  Я  не
поцеловал ее,  как обычно.  Что-то в ней стесняло меня,  а ее делало если не
чужой,  то трудной, - непередаваемое ощущение, сравнимое лишь с обязательной
и трудно исполнимой задачей. Я уже не видел ее души, - надолго, как стальная
дверь, хранящая прекрасные сокровища, закрылись для меня редкой игрой судьбы
необъяснимые  прикосновения духа,  явственные  даже  в  молчании.  Нечто  от
прошлого однако силилось расправить крылья в пораженном мозгу, но почти в ту
же  минуту умерло.  Такой  крошечный диссонанс не  испортил моего блаженного
состояния; муха, севшая на лоб сотрясаемого хохотом человека, годится сюда в
сравнение.
     Я  видел только,  что Визи приятна для зрения,  а  ее большие дружеские
глаза смотрят пытливо.  Я разделся. Мы сели за стол, и я бросился на еду, но
вдруг вспомнил о мясных шариках.
     - Визи, как называются мясные шарики с фаршем?
     - "Тележки". Их сейчас подадут. Я знаю, что ты их любишь.
     От  удовольствия  я  сердечно  и  громко  расхохотался,  -  так  сильно
подействовала на  меня эта неожиданная радость,  серьезная радость настоящей
минуты.
     Вдруг слезы брызнули из глаз Визи, - без стона, без резких движений она
закрыла лицо салфеткой и отошла,  повернувшись спиною ко мне,  -  к окну.  Я
очень  удивился  этому.  Ничего  не  понимая  и  не  чувствуя ничего,  кроме
непонятности от перерыва в обеде, я спросил:
     - Визи, это зачем?
     Может быть, случайно тон моего голоса обманул ее. Она быстро подошла ко
мне,  перестав плакать,  но вздрагивая, как озябшая, придвинула стул рядом с
моим стулом и  бережно,  но крепко обняла меня,  прильнув щекою к моей щеке.
Теперь я не мог продолжать есть суп,  но стеснялся пошевелиться. Терпеливо и
злобно слушал я быстрые слова Визи:
     - Галь, я плачу оттого, что ты так долго, так тяжко страдал; ты был без
сознания,  на волоске от смерти, и я вспомнила весь свой страх, долгий страх
целого месяца.  Я  вспомнила,  как ты рассказывал мне про маленького лунного
жителя.  Ты мне доказывал, что есть такой... и описал подробно: толстенький,
на голове пух,  дна вершка ростом...  и  кашляет...  О Галь,  я думала,  что
никогда больше ты  не  расскажешь мне ничего такого!  Зачем ты  сердишься на
меня?  Ты хочешь вернуться?  Но ведь в  Хераме тихо и  хорошо.  Галь!  Что с
тобой?
     Я тихо освободился от рук Визи. Положительно женщина эта держала меня в
странном и злостном недоумении.
     - Лунный житель - сказка, - внушительно пояснил я. Затем думал, думал и
наконец догадался: - "Визи думает, что я себя плохо чувствую". - Эх, Визи, -
сказал я,  - мне теперь так славно живется, как никогда! Я написал статейку,
деньги получил! Вот деньги!
     - О чем статью и куда?
     Я сказал - куда и прибавил: - "О снеге".
     Визи доверчиво кивнула. Вероятно, она ждала, что я заговорю как раньше,
- серьезно и  дружески.  Но здесь прислуга внесла "тележки",  и  я ревностно
принялся за них.  Мы молчали.  Визи не ела; подымая глаза, я встречался с ее
нервно-спокойным  взглядом,  от  которого  мне,  как  от  допроса,  хотелось
скрыться. Я был совершенно равнодушен к ее присутствию. Казалось, ничто было
не в  силах нарушить мое безграничное счастливое равновесие.  Слезы и  тоска
Визи лишь на  мгновение коснулись его  и  только затем,  чтобы сделать более
нерушимым  -  силой  контраста  -  то  непередаваемое  довольство,  в  какое
погруженный  по   уши   сидел   я   за   сверкающим   белым   столом   перед
ароматически-дымящимися кушаньями,  в комнате высокой, светлой и теплой, как
нагретая у  отмели солнцем вода.  Кончив есть,  я  посмотрел на Визи,  снова
нашел ее приятной для зрения, затем встал и поцеловал в губы так, как целует
нетерпеливый муж. Она просияла (я видел каким светом блеснули ее глаза), но,
встав,  подошла к столику и, шутливо подняв над головой склянку с лекарством
(которое я изредка еще принимал), лукаво произнесла:
     - Две ложки после обеда. Мы в разводе, Галь, еще на полтора месяца.
     - Ах, так? - сказал я. - Но я не хочу лекарства.
     - А для меня?
     - Чего там!  Я ведь здоров!  - Вдруг, посмотрев в окно, я увидел быстро
бегущего мальчика с румяным, задорным лицом и тотчас же загорелся неодолимым
желанием ходить,  смотреть,  слушать и нюхать.  -  Я пойду, - сказал я, - до
свидания пока, Визи!
     - О, нет! - решительно сказала она, беря меня за руку. - Тем более, что
ты так непривычно желаешь этого!
     Я  вырвался,  надел шубу и  шапку.  Мое  веселое,  резкое сопротивление
поразило  Визи,  но  она  не  плакала  более.  Ее  лицо  выражало  скорбь  и
растерянность.  Глядя на нее, я подумал, что она просто упряма. Я подарил ей
один из  тех  коротких пустых взглядов,  каким говорят без  слов о  нудности
текущей минуты, повернулся и увидел себя в зеркале. Какое лицо! В третий раз
смотрел я на него после болезни и в третий раз радостно удивлялся,  - мирное
выражение глаз,  добродушная складка в углах губ,  ни полное,  ни худое,  ни
белое,  ни  серое  -  лицо,  -  как  взбитая,  приглаженная  подушка.  Итак,
по-видимому,  я перенес представление о своем воображенном лице на отражение
в зеркале,  видя не то,  что есть.  Над левой бровью, несколько стянув кожу,
пылал красный,  формой в  виде боба,  шрам,  -  этот знак пули я  рассмотрел
тщательно,  найдя его очень пикантным.  Затем я вышел, сильно хлопнув в знак
власти дверью, и очутился на улице.


IV

     Не знаю, сколько времени и по каким местам я бродил, где останавливался
и  что делал;  этого я  не помню.  Стемнело.  Как бы проснувшись,  услышал я
тяжелый,  из глубины души,  трудный и  долгий вздох;  на углу,  прислонясь к
темной под  ярким  окном  стене,  стоял человек без  шапки,  одетый скудно и
грязно.  Он вздыхал, посылая пространству тяжкие, полные бесконечной скорби,
вздохи-стоны-рыдания.  Лица его я  не видел.  Наконец он сказал с  мрачной и
трогательной силой отчаяния:  -  "Боже мой!  Боже мой!"  Я никогда не забуду
тона,  каким произнеслись эти слова. Мне стало не по себе. Я чувствовал, что
- еще  вздох,  еще мгновение -  и  мое благостное равновесие духа перейдет в
пронзительный нервный крик.
     Поспешно я  отошел,  оставив вздыхающего человека наедине с  его тайным
горем,  и  тронулся к  центру города.  "Боже мой!  Боже мой!"  -  машинально
повторил  я,   этот  маленький  инцидент  оставил  скверный  осадок  -  тень
раздражения или  тревоги.  Но  совсем спокойно чувствовал я  себя.  Меж  тем
темнота сплотнилась полной  силой  глухой  зимней ночи,  прохожие попадались
реже и  шли быстрее.  В  редких фонарях монотонно шипел газ,  и  я  невольно
прибавил шагу,  стремясь к  блистающим площадям центра.  Один  фасад,  слабо
озаренный  стоящим  в  отдалении  фонарем,   заставил  меня  остановиться  и
внимательно осмотреть его.  Меня  поразило обилие сухих виноградных стеблей,
поднимавшихся от земли по белому фону простенков к  балконам и окнам первого
этажа;  сеть  черных  кривых линий  зловеще обсасывала фасад,  словно тысячи
трещин.  Одно из  окон второго этажа было полуосвещено,  свет мелькал в  его
глубине,  и  в  светлых  неясных  отблесках за  стеклом  рамы  виднелся едва
различимый,  бледный под  изгибом черных волос  женский профиль.  Я  не  мог
рассмотреть его благодаря,  как сказано,  неверному и слабому освещению,  но
почему-то  упорно  всматривался.  Профиль намечался попеременно прекрасным и
отвратительным, уродливым и божественным, злым и весенне-ясным, энергичным и
мягким. Придушенные стеклом, слышались ленивые звуки скрипки. Смычок выводил
неизвестную,  но  плавную и  красивую мелодию.  Вдруг окно осветилось полным
блеском невидимого огня,  и  я,  при  низких,  нежно  и  горделиво стихающих
аккордах, увидел голову пожилой женщины, с крепкой, сильно выдающейся нижней
челюстью;  черные глаза  под  нахмуренным низким лбом  смотрели на  какое-то
проворно перебираемое руками шитье.  Весь  этот  странный узел  зрительных и
слуховых впечатлений вызвал у  меня в  то же мгновение такой острый,  черный
прилив тоски,  стеснившей сердце до  боли,  что я,  с  глазами полными слез,
машинально отошел  в  сторону.  Звуки  скрипки  казались  самыми  дорогими и
печальными в мире.  Я длил тоску в смутном ожидании чуда, как будто ради нее
некий  мертвенно мрачный  занавес  должен  был  распахнуться широким кругом,
обнажив  зрелище повелительной и  несравненной гармонии...  Это  был  первый
припадок  тоски.  Наконец  она  стала  невыносимо  резкой.  Увидев  пылающий
фонарями трактир,  я вошел,  выпил залпом у стойки несколько стаканов вина и
сел в углу, повеселев и став опять грубее и проще, как час назад.
     Рассматривая присутствующих,  покуривая и внутренно веселясь в ожидании
целого ряда  каких-то  прелестей,  освеженный и  согретый вином,  я  обратил
внимание на  вертлявоглазое,  хитрое  лицо  старика,  сидевшего неподалеку в
обществе плохо  одетой,  смуглой и  полной женщины.  Ее  напудренное лицо  с
влажными черными глазами и  ртом  ненормально красным было совсем некрасиво,
однако ее упорный взгляд,  обращенный ко мне,  был взглядом уверенной в себе
женщины,  и я кивнул ей,  рассчитывая поболтать за бутылкой.  Старик, драный
как облезшая кошка, тотчас же встал и пересел к моему столику.
     - Вино-то...  -  сказал он так льстиво,  словно поцеловал руку,  - вино
какое пьете?  Дорогое винцо,  хорошее,  ха-ха-ха!  Старичку бы дать!  - И он
потер руки.
     - Пейте,  -  сказал я,  наливая ему в стакан, поданный слугой с бешеной
торопливостью,  не иначе,  как из уважения ко мне,  барину. - Как вас зовут,
старик, и кто вы такой?
     Он жадно выпил, перемигнувшись через плечо со своей дамой.
     - Я,   должен  вам  сказать,  -  питаюсь  услугами,  -  сказал  старик,
подмигивая мне весьма фамильярно и плутовато.  -  Прислуживаю я каждому, кто
платит,  и  прислуживаю охотнее всего по веселеньким таким,  остро-пикантным
делам. Понимаете?
     - Все понимаю, - сказал я, пьянея и наваливаясь на стол. - Служите мне.
     - А вы чего хотите?
     Я  посмотрел на  неопределенно улыбающуюся за  соседним столом женщину.
Спутница старика,  в  синем с  желтыми отворотами платье и  красной накидке,
была самым ярким пятном трактирной толпы, и мне захотелось сидеть с ней.
     - Пригласите вашу даму пересесть к нам.
     - Дама  замечательная!  Первый  сорт!  -  радостно  закричал старик  и,
обернувшись, взвизгнул на весь зал: - Полина! Переваливайтесь сюда к нам, да
живо!
     Она подошла,  села,  и я,  пока не пришла кошка,  не сводил более с нее
глаз.  От ее круглой статной шеи,  полных с маленькими кистями рук,  груди и
пухлых  висков  разило  чувственностью.   Я   жадно  смотрел  на  нее,   она
присматривалась ко  мне,  молчала  и  улыбалась  особенной улыбкой.  Старик,
воодушевляясь время от  времени,  по  мере того как  слуга ставил нам свежие
винные  бутылки,   держал  короткие,   но   жаркие  речи  о   необыкновенных
достоинствах Полины или о своем прошлом богатстве,  которого, смею думать, у
него никогда не  было.  Я  охмелел.  Грязный,  горластый сброд,  шумевший за
столиками,   казался   мне   обществом   живописных  гигантов,   празднующих
великолепие жизни.  Море разноцветного света заполняло трактир.  Я взял руки
Полина,  крепко сжал их и  заявил о  своей страсти,  получив в  ответ взгляд
более,  чем многообещающий.  Старик уже встал,  застегиваясь и обматывая шею
цветным шарфом.  Я  знал,  что поеду куда-то с  ним,  и стал громко стучать,
требуя счет.
     В эту минуту маленькая, больная и худая как щепка, серенькая трактирная
кошка  нерешительно подошла ко  мне,  робко  осмотрела мои  колена  и,  тихо
прыгнув,  уселась на них, подняв торчком жалкий, облезлый хвост. Она терлась
о мой рукав и подобострастно громко мурлыкала,  требуя,  видимо,  внимания к
своей жизни,  заинтересованной в  моих развлечениях.  Я  смотрел на  нее  со
страхом и  внезапной слабостью сердца,  чувствуя,  что  уступаю новой  волне
тоски,  отхлынувшей временно благодаря бутылке  и  женщине.  Все  кончилось.
Потух пьяный огонь,  -  горькое,  необъяснимое отчаяние сразило меня,  и  я,
опять силясь,  но  тщетно,  припомнить что-то  неподвластное памяти,  бросил
деньги