резюмируя бессознательное.  Тысячи эмоций
наполнили меня известного рода зудом, нетерпеливым желанием ворваться в круг
света,  золотых стопок и  взять то,  что  принадлежит мне по  праву,  -  мои
деньги,  разбросанные в чужих карманах.  Решение это явилось,  вероятно,  не
сразу; некоторое время я стоял понурый, пощупывая вчетверо сложенные бумажки
и  разжигая себя фейерверком внутреннего блаженства,  если из ничтожных моих
крупиц образуется состояние.  В  течение этих трех или пяти минут я  сто раз
повторил мысленно,  что мне терять нечего,  приценился к  жизни в Калькутте,
купил  слона  в  подарок  радже;  затем,  учитывая оборотную сторону медали,
вспыхнул от радости,  что, прогорев, можно отправиться пешком в Клондайк или
пуститься во все тяжкие, и, с веселым облегчением в душе, пошел на рожон.
     Швейцар,  как показалось мне, прочел мои намерения по выражению глаз; я
прошел  мимо  него  с  достоинством и,  удерживая  биение  сердца,  попал  в
сводчатую, арками, переднюю, где соболя, светлые пуговицы и фуражки занимали
все стены. Костюм мой к тому времени состоял из нанковых серых брюк, летнего
пиджака альпага в полоску, недурного коричневого жилета и зеленого галстука.
Воротничок,  помятый в  дороге,  был почти чист,  и  в блистательном трюмо я
отразился с некоторым удовлетворением.  А затем, чувствуя, как странно легки
мои шаги, скользнул по паркету к проволочной решетке кассы, догадываясь, что
нужно иметь билет.
     Строгий джентльмен в  очках,  смахивающий на служащего из профессорских
клиник,  молча посмотрел на меня, протянув руку в окошечко. Я дал три рубля,
он зазвенел серебром и выкинул мне два сдачи. И тут же подскочили ко мне три
служителя, спрашивая, что мне угодно.
     - Я хочу поиграть,  - сказал я, подавая билет, - я из Пензы, у меня там
имение.
     Они отошли,  пошептались,  пока я  не повернулся к ним спиной и не стал
подыматься по широкой,  мраморной,  в темных коврах, лестнице, скользя рукой
по  мраморным перилам.  Навстречу мне  спускались декольтированные розовые и
бледные женщины, гвардейцы, толстенные, с высокомерным выражением лиц, сытые
старики;  брильянты, лакеи с подносами, вьющиеся растения в белых консолях -
все сразу утомило меня,  сделало жалким и  тяжело дышащим.  Было так светло,
что,  казалось,  исчез воздух,  праздничный свет горел на шелках платьев,  в
зрачках людей;  пахло тонкой сигарой,  дыханием толпы,  духами и цирком.  На
верхней площадке лестницы со всех сторон сияли богатые апартаменты,  а прямо
передо мной,  из  чуть  притворенной двери  неслись монотонные восклицания -
равнодушный,  отчетливо громкий счет. Я отворил дверь и очутился перед лицом
судьбы.
     В большом зале,  за длинными,  накрытыми лиловым сукном столами, сидело
множество  народа,  в  напряженной тишине  склонившись над  карточками лото.
Преобладали  пожилые  франты  с  провалившимися щеками,  пузанчики-генералы,
напудренные дамы и артистические шевелюры. На остальных тошно было смотреть.
Безусый мальчик в ливрее, стоя на трибуне, вертел аппарат, выкрикивая сонным
голосом молодого охрипшего петушка номера падающих костяшек;  после  каждого
его возгласа нервный,  замирающий трепет наполнял залу, словно перед глазами
собравшихся мучился привязанный к  дереву человек,  а в него летела за пулей
пуля,  и никто не знал,  после какого выстрела белый лоб обольется кровью. В
простенках висели  старинные портреты полунагих женщин  и  стариков с  лицом
Мольтке,  предки  дворянской семьи  взирали  прищуренными глазами  на  новое
поколение,  освежающее затхлую  атмосферу покинутого дворца  жаргоном ночной
улицы и  лимонадом-газес.  Я  сел,  путаясь коленями в  ножках стульев,  меж
красивым,  с  лысым черепом,  краснощеким пожилым человеком и  маленькой,  с
усиками,  женщиной,  полной,  черненькой и востроглазой.  Они не обратили на
меня никакого внимания.  Купив за рубль карту,  я, пока вокруг шумел оживший
после чьего-то выигрыша зал, отпечатал в своем мозгу неизгладимые цифры; меж
них было много мне симпатичных -  7  -  17 -  41 -  80,  а  верхний ряд весь
состоял из  больших двузначных.  В  это время меня стало томить предчувствие
выигрыша; не умея хорошо описать такое душевное осложнение, скажу, что это -
ощущение тяжелой, напряженной подавленности и сердцебиения, руки тряслись.
     Опять  наступила тишина;  поглазев вправо,  я  увидел на  высоком шесте
таблицу с цифрой - 180. Мне предстояло получить сто восемьдесят рублей. Я не
хотел отдавать их ни лысому,  ни черненькой женщине; потекли долгие секунды,
воздух крикнул:
     - Шестнадцать!
     У меня заболела шея от напряжения,  я поднял руку с деревянным кружком,
твердя:  "Сорок один,  сорок один,  сорок один!" Судьба прыгала вокруг этого
номера,  как сорока в  весенний день:  сорок три,  сорок шесть,  сорок...  и
переходила к двадцатым или девяностым. Вдруг сказали: "единица!"
     Моя  рука без  всякого с  моей стороны участия убила деревянным кружком
единицу;  в  этом была реальность,  одна пятая успеха,  я  обратил все  свое
внимание на  этот  ряд,  дрожа над  тридцатью четырьмя.  Зала  погрузилась в
туман;   в  голове,   один  за  другим,   разрывались  снаряды,   помеченные
выкрикиваемыми номерами;  я стал гипнотизировать мальчишку в ливрее, твердя:
"Скажи. Ты обязан. Сейчас ты скажешь. Скажи. Скажи!"
     Время,  превращенное в пытку,  тянулось так медленно, что от нетерпения
болели виски;  не сиделось,  стул щекотал меня.  Закрыв три цифры подряд,  я
через три номера закрыл четвертую и затрясся: у меня была кварта.
     Сейчас!   Как   только  назовут  пятый  номер,   возбуждение  всех  ста
восьмидесяти человек разрядится во мне одном.  В  горле подымалась и опадала
спазма;  посмотрев в  стороны,  я увидел множество карточек с застывшими над
ними  руками:  там  существовали кварты.  Сейчас меня должны были ударить по
голове выигрышем или проигрышем;  я  возлелеял свою последнюю цифру,  оживил
ее, вдохнул в нее душу и молился ей. Цифра эта была семнадцать. Она походила
на молодую девушку; семь - с перегибом в талии и зонтик - единица; я любил и
ненавидел ее всем кипением крови.
     Ливрея сказала:
     - Шестьдесят три!
     - Четырнадцать!
     - Семнадцать!
     Мальчик в  ливрее стал мне родным братом.  Бешеный восторг облил меня с
головы до ног. Я задохнулся, вспотел, крикнул:
     - Хорошо,  я!  - и нервный тик задергал левое мое веко, переходя в щеку
стреляющей болью; кругом зашумели - я выиграл.
     Пока на меня смотрели в  упор и  искоса игроки,  я  запустил обе руки в
поставленное передо мной  лакеем серебряное блюдо с  кружкой,  стиснул пачку
бумажек,  почти больной,  пересчитал их,  бросил два рубля в кружку, встал и
вышел.  Я  чувствовал  себя  дерзким  авантюристом,  Александром  Калиостро,
Казановой и  смело,  даже выразительно улыбнулся мимо идущей красивой фее  с
волосами  телесного цвета.  В  ресторане,  среди  люстр,  сотен  взглядов  и
татарской фрачной орды  лакеев,  я  выпил  у  буфета шесть  рюмок  коньяку и
устремился к выходу.
     - Хочу перекинуться в картишки, - сказал я кому-то с официальным видом.
- Где здесь играют в карты?
     Идя  в  указанном направлении,  я  был  настроен торжественно,  смотрел
твердо,  ступал уверенно и отчетливо.  В карточной негде было упасть яблоку;
черные груды  спин  копошились над  невидимыми мне  столами;  иногда бледный
человек,  отклеиваясь от какой-нибудь из этих груд и сжимая в кармане нечто,
шел к  другому столу,  зарывался в новой груде и пропадал.  В проходах важно
стояли служители;  никто не  вскрикивал,  не ругался;  что-то тихо звенело и
шелестело;  некоторые, выжидая момент, раскачивались на стульях, прихлебывая
напитки;  в  просветах сюртуков и  бутылок мелькали холеные руки банкометов;
движения  их  казались  благословляющими,  кроткими и  ласковыми.  Различные
замечания шепотом и  вполголоса порхали в накуренном помещении;  большинство
их отличалось загадочным содержанием.
     - Две тройки - комплект.
     - Девятка? Жир после девятки.
     - Раздача.
     "Раздача" произносилось вокруг меня все чаще и чаще,  то с улыбкой,  то
смачно,  то безучастно;  казалось,  толпе дан лозунг,  передающийся из уст в
уста;  мне  представился  человек  с  озорным  лицом,  сидящий  на  стуле  и
спрашивающий:  "Вам сколько?  -  Тысячу?  - Будьте добры, возьмите тысячу. А
вам? - Пятьсот? - Пожалуйста, вот деньги".
     Работая локтями, я протолкался к столу, вокруг которого, брызжа слюной,
шептали:  "раздача!"  -  отделил на ощупь из кармана бумажку и  прежде,  чем
поставить ее,  присмотрелся к игре.  Мудреного в ней ничего не было.  Метал,
отдуваясь,  человек с фатально-унылым лицом,  лет пятидесяти; в галстуке его
горел брильянт;  синева под глазами,  желтый кадык и узловатые пальцы делали
его  наружность неряшливой.  Я  посмотрел на  свою бумажку -  она  оказалась
двадцатипятирублевым билетом,  -  замялся и поставил туда, где лежало больше
денег.
     Денег  на  столе  было  вообще очень много;  они  валялись без  всякого
почтения,  но  за каждым рублем следила горящая пара глаз.  Банкомет заявил:
"игра сделана" таким тоном,  словно он был Ротшильдом,  и  привел в движение
руки. Порхая, летели карты и на мгновение все стихло.
     - Девять, - услышал я сбоку.
     - Три!
     - Восемь!
     - Очко, - сказал банкомет; посерел, оттянул пальцем тесный воротничок и
стал платить деньги.  На  мой билет упало три золотых,  я  взял их  вместе с
бумажкой,  подержал в  кулаке и  поставил на  то же место.  Опять замелькали
карты, угрожающе быстро падая на четыре стороны света, и я услышал:
     - Семь.
     - Пять.
     - Жир.
     - Свой жир,  -  сказал банкомет. - Два куша в середину, крылья пополам,
шваль пополам, шваль полностью.
     И он стал платить деньги. Я снял сто.
     Это повторилось несколько раз;  я  ставил то пять,  то пятьдесят,  куда
попало,  у меня брали или я брал,  с пересохшей глоткой,  утеряв способность
соображать что-либо, чувствуя, что тяжелеет левый карман и что на меня легло
сзади, по крайней мере, три человека; я сносил эту тяжесть, как какую-нибудь
пылинку;  чужие руки,  извиваясь около моих  щек,  протягивались через меня,
брали  или  поспешно  прятались.  Бумажки  я  запихивал комочками в  карманы
жилета,  рубли и золото сыпал в брюки, пиджак; как пиявка, я присосался и не
отходил;  я  дрожал,  чувствуя растущую свою  мощь,  кому-то  улыбался,  как
заговорщик, находил то симпатичными, то отвратительными одних и тех же людей
в течение двух минут;  курил папиросы, роняя пепел с огнем на чьи-то плечи и
рукава;  я был в азарте.  Наконец,  банкомет встал;  вокруг загудели,  стали
толкаться. Встал еще один из шести сидевших вокруг стола; я шлепнулся на его
место,  отбросив розового жандармского офицера. Почему-то вдруг переменились
лица, подошли новые, и я увидел себя соседом породистого брюнета, а с другой
стороны -  рыжего хищника.  Теперь я  ставил немного,  собирая,  так как мне
упорно везло,  рублями и  трешками,  а  когда  подошла моя  очередь метать -
подумал, что это будет последний и решительный бой.
     Стасовав колоду  и  исколов при  этом  руки  углами новеньких карт,  я,
подражая игрокам, сказал:
     - Ответ. Делайте вашу игру.
     Первый удар дал  мне  рублей семьдесят.  На  втором я  отдал,  пожалуй,
триста  и  дрогнул;  колода  готова  была  выскользнуть  у  меня  из  рук  с
решительными словами:  "более не играю", но я бессознательно прикинул в уме,
сколько на столе денег, жадность взяла верх - и я сдал.
     - Девять.
     Породистый  брюнет  услужливо,  даже  подобострастно  кинулся  собирать
деньги.  Куча бумажек,  выросшая почти до  подбородка,  испугала меня задним
числом:  я  сообразил,  что моих денег могло не хватить в  случае проигрыша.
Испуг этот не был настоящим - я выиграл; на душе стало вдруг легко и просто.
Очертя голову, я стал метать.
     То,  что произошло дальше, можно для краткости назвать избиением. Я бил
шестерки семерками,  жиры  двойками,  восьмерки девятками.  Мне  некуда было
класть деньги, я совал их под левый локоть, прижимал к столу так крепко, что
ныли мускулы;  мне помогали со всех сторон, так как я еще не вполне освоился
и медлил;  при этом я заметил, что помогающие сами не ставят, а просто любят
меня,  бескорыстно делая за меня расчет;  это держало меня некоторое время в
напряженном состоянии благодарности,  а затем я стал презирать всех.  Прошло
еще два-три удара,  после которых понтеры откидываются на спинки стульев;  я
взял   последние   выигранные   деньги,    подумал,   сдал   еще,   заплатил
шестисотрублевый комплект,  сказал:  "Довольно" и  с  горячей головой встал,
покачиваясь на  одеревеневших ногах.  Свита  помощников  тронулась  за  мной
рысью,  я на ходу бросил лакеям несколько золотых, и мне показалось, что они
ловят их  ртом;  скользнул,  извиваясь в  толпе,  пробежал коридор,  едва не
уронив горничную,  заметил уборную, потянул дверь, убедился, что никого нет,
и весь звеня и шурша, щелкнул задвижкой.
     Отдышавшись,  я  посмотрел в  зеркало и  увидел лицо  ужаленного змеей,
махнул рукой и  принялся выгружать деньги в  раковину умывальника.  Это  был
экстаз осязания,  торжество пальцев,  восторг кожи; я находил пачки, плотные
комки,  холодные струйки золота,  сторублевки,  завернутые в трешницы, ворох
бумажек рос, топорщился, хрустел и пух, достигая трубочки крана, из которого
капала вода;  начав считать, быстро упаковал две тысячи, положил их в карман
и рассмеялся.  "Это сон,  -  сказал я, - бумажки сейчас превратятся в сапоги
или огурцы". Но требовательный стук в дверь был реален и изобличал стоявшего
в сюртуке человека,  как очень нетерпеливого.  Я забыл о нем,  начав считать
дальше,  и к тому времени,  когда стук сделался неприличным, в карманах моих
лежало верных десять тысяч двести одиннадцать рублей.
     Состояние, в котором тогда находился я, естественно предполагает полное
расстройство умственных способностей.  С головой,  набитой фигурами игроков,
арабскими сказками и  бешеными желаниями,  не  чувствуя под  собой земли,  я
отворил дверь,  пропустил человека с  искаженным лицом,  рассыпался в легких
щегольских извинениях и, порхая, выбежал в коридор.


        "V"

     Воспоминания изменяют мне в  промежуток от этого мгновения до встречи с
Шевнером.  Я где-то бродил,  наступал на шлейфы и трены,  приставал к дамам,
присоединялся к  группам  из  двух-трех  человек,  о  чем-то  спорил,  курил
купленную в буфете гаванскую сигару, часто выпивал, но не пьянел.
     Переходя из залы в залу,  я вступил, наконец, в совершенно неосвещенное
пространство; впереди высились начинающие бледнеть четырехугольники огромных
окон, наискось прикрытые шторами; у моих ног тянулся по ковру в темноту свет
не  притворенных  мною  сзади  дверей.  Массивная  темнота  была,  казалось,
безлюдна,  но  скоро  я  заметил огоньки папирос и  силуэты,  шевелившиеся в
разных местах;  тихий разговор по уголкам делал меня нерешительным; не зная,
что происходит здесь, и боясь помешать, я хотел уйти, как в это время кто-то
крепко стиснул мой локоть.  Обернувшись,  я разглядел Шевнера; он смотрел на
меня радостными глазами и,  не выпуская локтя,  приложил палец к  губам.  Он
часто дышал,  затем, приложившись губами к моему уху и обдавая меня горячими
ресторанными запахами, зашептал:
     - Поздравляю, не уезжайте, будет интересно. Я уже все устроил. Я сообщу
вам сейчас программу.  Проживем тысячу, а? Шальные деньги. Молчите, молчите,
не   говорите  громко.   Тут  импровизированное  собрание.   Все  поэты  или
беллетристы,  а  один  студент привел поразительную девушку -  Раутенделейн,
мимоза. Я уже подъезжал, но ничего не выходит; хотите, познакомлю.
     Сообщив  мне  таким  стремительным образом  весь  запас  накопленной по
отношению ко мне дружеской теплоты,  Шевнер, кривя ногами, побежал в мрак и,
возвратившись,  уселся сзади.  Осмотревшись,  я  заметил,  что в зале не так
темно,  различил кресло и  сел  рядом с  Шевнером.  Он,  по-прежнему часто и
горячо  дыша,  назвал мне  десять или  двенадцать известнейших в  литературе
фамилий.  Польщенное мое сердце облилось гордостью,  и быстро,  на смех, для
утоления невольной зависти, сообразив, что мог бы я написать сам, я сказал:
     - Я набит деньгами.  Я бил их, знаете, как новичок, я выиграл пятьдесят
тысяч.
     - Хе-хе, - сочно хихикнул он и шлепнул меня по колену. - Я все устроил.
     Я  хотел сказать что-то  тонкое и  циничное,  но тут один из силуэтов с
бородкой встал,  выпрямившись на  тускло-бледном фоне  окна.  Светало,  мрак
переходил в сумерки, а сбоку, линяя, как румяна на желтом лице, полз к ногам
электрический свет;  в  его  направлении за  дверной щелью  мелькали плечи и
галуны.
     - Тише!  -  раздалось по углам,  и  я  рассмотрел прилипшие к креслам и
диванам,  словно вдавленные, фигуры: подглазная синева лиц составляла вместе
с  бровями  род  очков,  и  все  было  серое  в  усиливающемся  свете,  зала
представлялась сумеречным,  роскошным  сараем;  на  круглом  мозаичном столе
белели  каемки  салфеток,  кофейные чашечки.  Все  вместе напоминало строгое
тайное судилище,  где судьи соскучились и,  расковав невидимого преступника,
поцеловались с ним с чувством братского отвращения и сели пить.
     Бородка изящного силуэта дрогнула,  он стал теребить галстук и ласково,
с искусно впущенной в интонацию струей интимной тоски, прочел стишки.
     - Прекрасно!  Изумительно!  - сказали усталые голоса вразброд, и кто-то
принялся размеренно хлопать.  Рассвело почти совсем; я увидел лица талантов,
известные по  журнальным портретам,  и  мои  десять тысяч потеряли несколько
свое обаяние.  Шевнер опять засуетился, забегал и объявил мне, что человек с
прядкой на выпуклом лбу и  толстыми губами -  капитан Разин и что он прочтет
сейчас сказку.
     Опять я испытал восхищение, видя грузно подымающуюся фигуру писателя, и
как будто подымался он для меня, серенького провинциала. Никто из этих людей
не посмотрел на меня -  и это придавало им еще больше значительности. Разин,
положив руку на спинку кресла у затылка испитой барышни, просто сказал:
     "Я пришел в царство,  где нет теней,  и вот,  вижу -  нет теней,  и все
прозрачно-светло, как лед".
     Он умолк,  поднял брови,  насупился, сел, а я посмотрел вправо и влево.
Лица стали значительно скорбными,  взгляды -  тяжелыми и ресницы поникли,  -
тужились понять смысл произнесенных слов.
     Окна из бледных стали светлыми,  просветлел зал;  медленно, словно ценя
каждое свое движение, поднялась среди всех девушка с приветливыми глазами на
овальном лице,  в  черном шелковом платье,  гибкая,  высокая,  болезненная и
прекрасная.  Шевнер вился около нее,  скаля зубы,  а  она  смотрела на  него
добродушно,  почти  материнским взглядом;  тут  я  не  выдержал;  умиленный,
зачумевший, сытый удачей, я твердо встал и, горячась, потому что вялым тоном
таких вещей не предлагают, сказал:
     - Русские цветы,  взращенные на  отравленной алкоголем,  конституцией и
Западом  почве!  Я  предлагаю снизойти до  меня  и  наполнить все  рестораны
звонким разгулом. Денег у меня много, я выиграл пятьдесят тысяч!
     - Он прекрасный человек!  - закричал Шевнер с вытянутым лицом. - У него
гениальная шишка! Я вас познакомлю... Да здравствует просвещенный читатель!
     Я  очутился в  тесном кругу,  мне шутливо жали руку,  и  кто-то сказал:
"Джек Гэмлин!" Высокая девушка стояла позади всех, я рвался к ней, но крепко
стиснутый Шевнером локоть мой ныл зубной болью,  а молодой студент, толстый,
деревянно хохоча,  гладил меня  по  жилету.  Жаркое солнце,  не  выспавшись,
облило  нас  пыльным,  дрянным светом;  полинялые,  замузганные бессонницей,
вышли мы все,  толкаясь в дверях, и, пройдя к лестнице, рделись внизу, вышли
на  панель,  где  с  закружившимися  от  свежего  воздуха  головами  попарно
расселись  на  извозчиков.   Толкаясь  впереди  всех,  я  завладел  смущенн