подбрасывали в  рот маленькие кусочки сырого мяса,  отрезая их полуворовски,
полуоткрыто,  как  случайную привилегию.  Через  десять  минут  от  стройных
человеческих тел,  превращенных в пищу,  понесся запах крови, жира и гари. У
ног  леса дремали синие тени;  струился,  как вода,  переливчатый,  огненный
воздух,  а над пышной травой, пахучей и сочной, летали исполинские бабочки с
волосатыми мясистыми тельцами, яркие и ленивые. Мне не предложили поесть. Не
думаю,  чтобы дикари в этом руководились соображениями этическими:  им было,
вероятно, мало самим, а я благодарил за это судьбу.


        "IV"

     Я хорошо сообразил свое положение и мог быть до времени спокоен за свою
жизнь. "Табу" - абсолютный запрет, патент, выданный мне за относительную мою
святость,   которую   я,   по   понятиям   каннибалов,   достаточно  доказал
акробатическими упражнениями и пеной у рта, - действовал, вообще, магически.
Скоро я  убедился,  что  это  положение имеет свою обратную сторону,  но  не
следует забегать вперед.
     Меня  поселили в  маленьком шалаше,  очень  хорошо пропускавшем ветер и
дождь.   Шалаш  этот  стоял  несколько  в  стороне  от  деревни,  раскинутой
неправильным полукругом;  я  насчитал сорок два подобных моему шалаша и один
побольше,  в котором жил вождь этого свирепого племени,  он же и жрец.  Этот
человек испортил мне  много крови.  Его звали Умоти,  что в  переводе значит
муравьиное яйцо;  я  же  назвал бы  его  охотнее яйцом  василиска,  так  как
ядовитый   старик   беспрестанно   шпынял   меня   язвительными  сожалениями
относительно цвета кожи и  глаз,  считая голубые глаза непринятыми в хорошем
обществе.  Кроме того,  он имел скверную привычку подозревать меня в  тайных
колдовских замыслах и  терпеливо расспрашивал,  что я  думаю о  своей манере
барабанить пальцами  по  колену  -  в  его  глазах  это  равнялось  каким-то
волшебным манипуляциям.  Кроме  него  заходил еще  иногда ко  мне  человек с
отвислым,  дряблым и  большим животом и очень большими белыми зубами,  некто
Башлу;  этот  осматривал меня  плотоядно,  вздыхая  и  приговаривая:  "Белый
человек очень добрый,  очень мягкий,  он  очень вкусный".  Башлу был простой
мужик,  загнавший в  гроб  четырех жен.  Он  носил  мне  пищу  и  воду.  Мне
обыкновенно доставались объедки и кости, к которым, зная несколько анатомию,
я  приступал  после  тщательного детального рассмотрения.  Остальные  дикари
удостаивали меня  своим посещением значительно реже и  приходили обыкновенно
группами;  сидя  на  корточках вокруг меня,  они  беседовали со  мной  самым
светским образом,  т.е. о пустяках - своих семейных делах, сплетнях, охоте и
рыбной ловле,  амулетах,  погоде,  или  рассказывали сказки,  до  чего  были
большие охотники.  Часто я подвергался расспросам: людоеды желали знать, кто
я, из какой страны, и едят ли у нас дряхлых стариков, ставших обузой общине.
Я  рассказывал им преимущественно о поражающих воображение завоеваниях науки
и  техники,  с  целью поддержать свою репутацию колдуна,  и  мне  безусловно
верили;  что  же  касается съедения стариков,  то,  желая внушить уважение к
белому  племени,   объяснил,   что   люди  повсюду  едят  друг  друга  самым
недвусмысленным способом.
     Нужно  сказать,   что  "табу",   спасшее  мне  жизнь,   сыграло  теперь
чрезвычайно коварную роль.  Умоти  и  его  помощник Ако,  опасаясь,  что  я,
вступив,  если мне  это заблагорассудится,  в  конспиративный союз с  духами
Хамигеем,  Таконтей и  Вакос,  могу,  из беспредметной злобы,  лишить воду -
рыбы,  леса  -  зверей,  женщин -  плодовитости,  мужчин -  острого зрения и
сильной руки,  но  в  то  же  время,  боясь убивать меня,  дабы  не  навлечь
бедствий,  еще горших,  со стороны той же злобной духовной троицы, придумали
объявить для меня "табу" все,  за исключением трех шагов земли по окружности
шалаша.  Запретная граница  была  очерчена  неглубокой канавкой,  и  я,  под
страхом лишиться правой руки,  не  мог перешагнуть ее ни в  каком случае.  О
таковом решении мне  было  сообщено с  барабанным боем  и  плясками,  весьма
свирепые па которых заставили меня три дня видеть плохие сны и  вскрикивать.
Хорошо зная открытый,  прямолинейный характер своих хозяев,  я  и не пытался
переступать роковую канавку,  за  которой мир более не существовал для меня;
за мной был установлен надзор;  я очень люблю свои белые, мускулистые руки и
лишиться одной из  них  считаю непозволительной роскошью,  и  к  тому же  ее
наверняка бы  съели;  племя,  живущее  постоянно впроголодь,  не  брезгающее
гусеницами, личинками и жуками, упустило ли бы десять фунтов говядины?
     "Табу",  вообще,  играло слишком большую роль в  жизни туземцев.  Я  не
знаю,  как они терпели такой порядок вещей. Священная роща, в которой стояло
несколько деревянных идолов, была уже испокон века "табу" - вступивший в нее
лишался языка и правого уха.  "Табу" объявлялась всякая родившая в новолуние
женщина -  коснуться ее  и  заговорить с  ней,  под страхом смерти,  не смел
никто,  кроме жреца.  Молодая барышня, не старше пятнадцати лет, и в этом же
возрасте юноши  обязаны  были  подчиняться всякому  приказанию людей  старше
себя.  На  каждый месяц было свое "табу";  так,  например,  запрещалось рыть
землю  в  апреле,  в  сентябре  драть  кору,  в  марте  ловить  рыбу;  Умоти
пользовался безусловным правом объявлять "табу" на каждом шагу,  что и делал
в  очень  широких  размерах;  например,  кокосовые  орехи  он  объявлял  под
запретом,  когда они созревали, и брал их себе, весьма неохотно уделяя часть
подданным.  Иногда,  дисциплины ради,  он заявлял "табу" на такие вещи,  как
тропа,  изгородь,  с целью проверить, послушно ли население. Однажды запрету
подверглись из соображений высшей политики солнце,  луна и звезды, и ни один
людоед не смел посмотреть вверх.
     Разумеется,  при  столь серьезном отношении к  делу,  мне  и  помыслить
нечего было  перескочить канавку.  Немытый,  обросший волосами,  в  поясе из
древесной коры,  я  проводил дни,  лежа у шалаша,  в тягостной,  нестерпимой
тоске пленника,  сведенного до  положения животного.  Казалось мне порой,  в
полудремотном оцепенении, что в мертвом тумане веков вижу я свой собственный
образ завывающего на  скале,  в  тьме и  молчании,  дикого человека.  Часто,
припав к  земле,  я плакал тяжелыми,  холодными слезами.  Я видел синеющее в
полуверсте море, обрывы скал, волшебную лесную растительность; далее за ними
простирались еще  воды,  еще острова,  реки,  города,  целые материки,  весь
пестрый узор планеты,  кипящей,  как водопад, блесками и очарованием; но это
было  под  запрещением,  так  как  суеверный дикарь  соблаговолил прохрипеть
"табу".  Мне предстояло сойти с ума или же, отупев, покориться ужасному быту
правоверных язычников. Неподалеку росли цветы; я не смел сорвать их. А между
тем за любой из этих хорошеньких,  упругих и  влажных венчиков я  с радостью
разрешил бы земле,  захоти она,  расступиться и  поглотить всю деревню с  ее
цепким, как репей, "табу", зверством и нищетой.
     Я  очень  скоро научился языку дикарей.  Скупой лексикон их  состоял из
двухсот с небольшим слов,  чуждых всякой грамматике. Некоторых понятий, как,
например,   "гармония"  -   "чистота"  -   "наслаждение"  -  "косность",  не
существовало   совсем.    Разряд   ощущений   высших,   естественно,   здесь
отсутствовал;  зато  очень  хорошо и  удобно можно  было  толковать о  пище,
общинных жертвах духу Хамигею,  очередных выборах старшины,  являвшего нечто
среднее между полицейским и простой синекурой;  обыкновенно,  старшина ровно
ничего не  делал.  Я  развлекался,  как  мог.  Из  глины я  скатал несколько
шариков,  сделал  из  прутьев дужки  и  пяткой  вместо  молотка разыгрывал в
одиночку крокетные партии. Немного позже я приручил и выдрессировал большого
жука  -  насекомое скоро  научилось ползать вокруг  руки,  останавливаясь по
сигналу.  Однажды, в лунную бессонную ночь, я заметил у входа плоскую голову
змеи.  Изумрудные глаза ее,  в  такт тихому шипению,  магически покачивались
передо мною.  Искушение было  велико,  и  я  протянул уже  руку,  зная,  что
маленький укус  решит  все.  Но  был  в  глазах  змеи  как  бы  тихий  укор.
Пристальный взгляд ее, истинно мудрый, как мудры, не ведая этого, все низшие
существа,  наполнил меня  сомнением.  Я  понял,  что,  пока  жив,  можно еще
надеяться.  Сама  смерть  качалась передо мной,  но  это  был  бы  последний
бесславный и горький шаг.
     Змея уползла.  Я  лег  на  кучу высохших веток и  стал обдумывать план,
весьма рискованный,  но  единственный в  моем  положении.  Подходил к  концу
шестой месяц моего плена.


        "V"

     Я  провел две  ночи  без  сна,  взвешивая,  тщательно,  как  фармацевт,
малейшие дозы вероятия,  возможности риска,  успеха полного и  неполного.  В
первой части своего плана я  не  рисковал ровно ничем,  зато во второй,  при
непосредственном переходе к  действию,  надо  было  играть только наверняка.
Размышляя и взвешивая,  я пришел,  наконец,  к заключению,  что иного выхода
нет.  Понятно,  что у меня не было никаких путей покинуть остров для лучших,
желанных мест,  но уже одна мысль,  что, истребив людоедов, я смогу оставить
трехкопеечную свою  территорию  и  жить  так  свободно,  как  это  позволяют
условия,  -  воодушевляла меня  сильнее,  чем  лоток  с  мясом  -  голодного
бродячего пса.  Луна была на  ущербе,  я  выждал,  когда она исчезла совсем,
потому что нуждался в одной совсем темной ночи, и перешел в наступление.
     Утром, как всегда, пришел Башлу в сопровождении мальчика; пузатый малец
тащил на деревянной доске большую рыбу, берцовую человеческую кость и нечто,
напоминающее пряники,  сделанные из  мучнистых корней.  Сделав вид,  что  за
кость,  как за лакомство,  примусь после, я с довольной улыбкой отложил ее в
сторону и стал жевать пряник. Башлу, ковыряя дротиком земляной пол, сказал:
     - Умоти просит белого человека вылечить ему зуб. Он очень болен, громко
кричит и ругается.
     Я  сделал  вид,  что  не  слышу.  Больной  зуб  у  каннибала -  явление
редкостное и сантиментальное, но, как ни любопытно мне было бы посмотреть на
Умоти с флюсом,  я воздержался. Прямой выгодой мне служило теперь, что вождь
племени остро и  болезненно (что  может быть  хуже зубной боли?)  думает обо
мне.  Башлу хотел повторить сказанное,  но  заметил,  что  мои руки начинают
дрожать.  Частое, прерывистое дыхание и вытаращенные глаза произвели сильное
впечатление;  Башлу попятился и остановился у входа,  я же,  схватив рыбу за
хвост,  стал махать ею над головой,  потом, дрожа и корчась всем телом, упал
навзничь. Мальчик заплакал. Башлу, стукнув его по голове дротиком, побежал к
деревне,  испуская страшные призывные вопли,  и  скоро оба исчезли,  оставив
меня обдумывать продолжение так хорошо начатого дела.
     Тем временем я  выполз из  шалаша и  скоро увидел направляющуюся ко мне
толпу воинов с  Умоти во  главе;  встав,  я  двинулся к  ним  навстречу,  не
переходя, однако, канавки, приплясывая и изгибаясь, как балерина, вертясь на
пятках и,  для  разнообразия,  кувыркаясь самым  нелепым образом.  Когда  же
вокруг меня столпилась суеверно настроенная деревня,  я встал на четвереньки
и взвыл неистовым голосом.  Среди шума и криков слышал я трусливые возгласы,
упоминающие Хамигея,  Таконтея и  Вакоса,  а  также имя духа добра -  Усосо;
поставив это в связь со своим поведением, я понял, что достиг цели. Устав, я
выпрямился во весь рост,  покачиваясь,  воздев руки к  небу,  и  с закрытыми
глазами выкрикнул следующее:
     - Слушайте,  вы,  воины племени Ямма,  духи  неба открыли мне  страшную
тайну!  Вам  это  очень  важно и  нужно знать!  Слушайте внимательно.  Усосо
сказал: "Нет никого красивее, храбрее, быстрее и ловчее, чем Ямма, носящие в
ушах птичьи клювы!  Они бегают с  быстротой ящерицы,  лазают,  как обезьяны,
дерутся,  как орлы,  и никто не может равняться с ними ни в чем". Так сказал
великий Усосо.
     Я  произнес это  нараспев,  в  нос.  Кокетливый,  самодовольный вопль и
двести гримас были мне ответом.
     Царапая себе слегка на груди кожу, я продолжал:
     - Усосо сказал:  "Настало время дать Ямма и  женам их столько подарков,
сколько может привезти зараз огненная пирога белых людей".  Этим решением он
привел  в  ярость Хамигея,  который,  как  вам  известно,  весьма вспыльчив.
Хамигей не  желал,  чтобы вы получили даже по пуговице,  вроде тех,  великий
Умоти,  которые ты  вырвал из моих брюк и  повесил на шею.  Усосо и  Хамигей
кончили спор  поединком.  Три  раза  огненный дротик  Хамигея угрожал сердцу
Усосо,  и  три раза Усосо бил палицей по  голове Хамигея;  наконец,  победил
Усосо.  Боги устали; Усосо, коснувшись меня рукой, сказал: "Пусть завтра все
Ямма,  женщины,  воины, старики и дети сядут в свои пироги и плывут к югу от
восхода  до  полудня.  Тогда  увидят  они  дымящуюся огненную пирогу  белых,
засевшую в  зубчатой скале,  покинутую людьми,  и  найдут на ней очень много
красных,  белых и зеленых платков, кроме того, очень много гладких пуговиц с
прекрасными желтыми ушками.  Есть там еще розовые и голубые бусы, и все, что
носит на себе племя белых,  все,  что блестит,  болтается, стучит и звенит у
белого человека на животе и в карманах.  Всего этого так много...  о,  Ямма,
Усосо - великий благодетель черных людей!
     Я упал,  изрыгая пену и вопли.  Восхищенные дикари плясали вокруг меня,
хлопая  друг  друга  по  костлявым  бокам.  Умоти,  улыбаясь  во  весь  рот,
мечтательно  теребил  висящую  на  шее  пуговицу.   Мне  показалось,  что  я
присутствую на адском рауте, где черти сошли с ума.
     В  этот  вечер на  радостях убили трех стариков и  съели их.  Я  слышал
издали,  как дерутся и  сквалыжничают из-за какой-то лодыжки.  Я  же потирал
руки,  предвкушая высокое наслаждение, - выйти из надоевшего шалаша к морю и
всей земле.
     В эту же ночь некая согбенная тень,  припадая к земле, в мраке и тишине
спящего острова пробралась на  отмель,  где перевернутые вверх дном,  лежали
тридцать узких пирог,  и  оставалась возле них около двух часов.  Это был я.
Рискуя рукой и  жизнью,  я  продырявил днища всех  тридцати пирог с  помощью
птичьей  кости,  наделав много  хорошеньких круглых отверстий,  и  тщательно
замазал  их  клейкой  глиной,  которая  по  предварительному испытанию могла
выдержать с  полчаса воду,  не  размокая.  Всю эту ажурную работу я  искусно
покрыл илом  и  гнилью водорослей.  От  нервного напряжения я,  вернувшись в
шалаш,  долго не мог уснуть и проснулся на рассвете,  когда,  в светлом огне
зари, дымится трава.


        "VI"

     Ничего особенного во  время сборов и  отправления дикарей за пуговицами
не произошло.  С ясными и спокойными лицами садились бедняги в предательские
пироги,  изредка забегая ко мне справиться, подтвердил ли сегодня Усосо свое
щедрое обещание.  Я  важно  говорил с  ними  и  предрекал большое количество
пуговиц.  В  пироги расселись все,  и  ни  единой живой души человеческой не
осталось в деревне, кроме меня.
     Знаменательное событие это произошло 15 августа 1988 года.  К полудню я
рискнул выйти из шалаша,  плача от радости.  Я  подошел к морю.  В спокойной
дали  его  нельзя  было  заметить  никаких  признаков человеческого дыхания.
Свершилось. Я направился в священную рощу и посшибал идолы Хамигея, Таконтея
и  Вакоса,   не  пощадив  также  Усосо.  Я  выместил  им  глупое  "табу"  на
раскрашенных их физиономиях,  посидев поочередно на каждой.  Затем я  поджег
рощу и все шалаши, наблюдая пожарище с ближайшего холмика. Я был свободен.
     После этого я  стал  жить в  лесу,  устраивая ловушки зверям и  птицам.
Полтора года я  поддерживал ночью на береговой скале сильный огонь,  пока не
заманил бельгийского шкипера.  Все  кончилось,  как  дурной  сон.  Я  утопил
деревню,  но совесть моя чиста и сон крепок.  Я сделал это по праву насилия,
употребленного надо мной,  хотя -  видит бог -  предпочел бы другие способы.
Нельзя жевать человека.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Табу.  Впервые  -  журнал  "Аргус",  1913,  Э  7.  Печатается по  изд.:
А.С.Грин. Полн. собр. соч., т. 13, Л., Мысль, 1929.
     Фламмарион,  Камиль (1842-1925) -  французский астроном и популяризатор
науки, автор ряда романов на темы астрономии.
     Румпель - рычаг для поворота руля.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Тайна леса"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Гудок заревел.  И толпа черных людей ринулась в фабричные ворота. Спеша
и перегоняя друг друга, они наполнили вечерний воздух смутным гулом, криками
и ругательствами.
     Дорога в город шла лесом. Лес, пьяный от воздуха, очаровательная тишина
чащи,  пахучий сумрак  полян,  -  чего  еще  требовать от  земли  -  жалкой,
пригородной земли севера? Бродить в лесу вечером - значит купаться в теплой,
смолистой ванне.
     Лес,  или парк -  как угодно,  был прорезан тропинками.  Каждая из  них
довольно болтливо говорила о том, кому принадлежат ноги, проложившие ее.
     Там,  где  бродили влюбленные,  образовались петли,  спирали,  неровные
причудливые  зигзаги,  прерываемые более  или  менее  широкими,  утоптанными
местами,  где она садилась,  а  он клал ей голову на колени,  примащиваясь в
траве. Охотники оставляли глубокие, запутанные следы, терявшиеся в зарослях.
Рабочие проложили широкую,  почти прямую тропу,  ведшую от  опушки к  городу
через самое сердце леса. Им некогда было ни останавливаться, ни сворачивать.
     Так  шли  они  каждый  вечер,  прямой,  скучной тропой  возвращения,  в
одиночку,  попарно,  группами, задыхаясь от быстрой ходьбы. Кругом благоухал
лес,  невидимые цветы  кропили воздух  ароматным благословением.  "Спокойной
ночи,  земля!"  -  говорило небо,  закрывая глаза.  Но голубые зрачки их еще
долго, полусонные и ласковые, следили за миром.
     Угрюмый  полировщик  двигался  медленным  развалистым  шагом.  Попутные
кабачки вставали перед его  глазами,  и  пьяный дух  стойки заносил над  его
душой властную руку демона.  Это был человек, за неимением водки прибегающий
к  лаку и  политуре,  ибо  всякому порядочному человеку известно,  как много
спирта в этих вещах.
     Темнело,   благодать  сумерек  окутывала  стволы  сосен,  ели  казались
черными,  замолкли иволги,  осторожно стучал дятел.  Зеленые огни  светляков
вспыхнули крошечными, двигающимися изумрудами: погасло небо.
     Все медленнее шел полировщик -  и были тому причины. Жена поджидала его
с сжатыми кулаками. Он знал это так же верно, как то, что вчера была получка
и  он,  отец  трех  детей,  ночевал  не  дома,  а  на  кровати  с  ситцевыми
занавесками,  бок о  бок с  купленным за два рубля телом.  И пропил он,  как
последняя каналья, все свое жалованье.
     Совесть его  была спокойна.  Давным-давно,  полируя дерево для вагонных
окон,  обдумал он,  день за днем,  год за годом,  всю свою жизнь и отчетливо
решил плюнуть на  всех и  на все.  Угнетенный промозглым воздухом городского
подвала,  кислым ароматом пеленок,  ненавистным до  одури  утомлением труда,
долгами и драками с женой в дни получек,  - он отводил душу в зеленом тумане
хмеля,  где  плавают  красные глаза  пьяниц  и  пахнет  свалками.  Это  была
ничтожная, нелепая месть дикаря ушибившему его дереву.


        "II"

     Когда  последний  рабочий  торопливо обогнал  полировщика,  стремясь  к
горшку с  кашей и  сну,  -  полировщик свернул с тропы и углубился в темноту
леса,  путаясь в серых от росы кустах и кочках,  покрытых упругим мохом.  Он
выдумал кое-что и  хихикал,  улыбаясь новизне положения.  Один день отсрочки
казался ему б