вь и молитву.
     Шло  время,  весна пестрела цветами,  лето синело и  ширилось,  желтела
плакучая осень,  стыла и  серебрилась зима.  Но  не было того человека,  той
женщины.
     - Где ты?  Где ты?  Я распущу твои волосы,  я слезами омою их.  Слезами
чистыми, как любовь, как тоске моя. Я буду целовать следы ног твоих...


        "V"

     Иногда он приводил к  себе женщину и  запирался с ней.  Являлись слуги,
ставили на  стол  все,  что  требовала она,  часто голодная и  нетрезвая,  и
скромно уходили,  неслышно ступая мягкими,  дрессированными шагами.  Он пил,
оглушая себя,  женщина садилась против  него,  охорашиваясь и  оголяя локти.
Снимала шляпу с цветными, красивыми перьями, трепала его по щеке и говорила:
     - Давай чокнемся. Ты, душечка, сердитый? Отчего так?
     Но он молчал,  а женщина смеялась преувеличенно громко,  думая,  что не
нравится ему.  Садилась к нему на колени и двигалась телом,  стараясь зажечь
кровь.  Наливала ему и себе,  он пил и слушал,  как падают за окном дождевые
капли. Иногда смотрел на нее и говорил:
     - Зачем ты сняла шляпу? Она тебе к лицу.
     - Я люблю рыбу под белым соусом, - говорила женщина. - Не надеть ли мне
еще калоши, дружочек? Я в комнате не ношу шляп.
     Потом он брал ее за руки и долго молча целовал их.  Она сидела тихо, но
вдруг, вырываясь, вскрикивала обиженным, визгливым голосом:
     - Ревет! Вот дурак!
     - Не нужно...  - бормотал он, качая головой, полной кошмарного бреда. -
Не нужно. Разве ты - она?
     Шли минуты,  часы;  женщина,  пьянея,  прижималась к  нему все крепче и
болтала без умолку,  хохоча,  вскидывая вверх толстые ноги в ажурных чулках.
Он становился перед ней на колени и просил робким, умоляющим шепотом:
     - Погладь меня...  Ну, погладь же... Приласкай... Крепче, крепче обними
меня. Вот так. Еще крепче. Милый я, - милый, да?..
     Она заливалась звонким неудержимым хохотом, сверкая зубами, и тормошила
его, крепко стискивая полными, нагими руками шею человека с загорелым лицом.
Слова ее  прыгали по  комнате,  отскакивая от  его  сознания,  возбужденные,
громкие:
     - Ах ты, мой старичок! Бедняжка! Есть же такие на свете, господи!..
     Кто-то гасил свет:  темнота обнимала их, и в темноте он покрывал голое,
горячее тело поцелуями,  безумными и нежными, как счастье. Прижимался к ней.
Терся лицом о лицо,  трепеща от тоски и боли. Зарывал лицо в темные, пахучие
волосы и думал, что это она, его возлюбленная, его радость.
     Ночь шла,  и ширилась, и закрывала стыдливым покровом опустошенную душу
пьяного человека, и несла отдых красивой, продажной женщине. И снова розовый
рассвет придвигал сонное лицо  свое к  занавескам,  одевая мертвенным светом
спящих людей.
     День идет равнодушный и  шумный.  День за днем рождается и умирает,  но
нет ее. Но нет того человека, той женщины.


        "VI"

     Улицы  становились пустыннее,  глуше;  торопливо стучали шаги  одиноких
прохожих.  Откуда-то  и  как будто со всех сторон двигался отдаленный грохот
экипажей,  катившихся на людных улицах.  В окнах,  блестевших скупым светом,
скользили тени  людей,  и  мир,  скрытый стеклами,  убогий внутри,  с  улицы
казался таинственным и глубоким.
     С  тех пор,  как он  вышел из веселого и  громадного подъезда,  прошел,
вероятно,  час.  Двигаясь во всевозможных направлениях,  пересекая площади и
пустыри,  терпеливо проходя длинные улицы  и  угрюмые переулки,  он  изредка
останавливался,  соображая,  что  сбился с  дороги,  затем опускал голову и,
моментально забывая, где он, - шел снова, без определенного плана, без цели,
погруженный в глубокое раздумье. Прохожие уступали ему дорогу, так как он не
уступал ее  никому,  даже женщинам,  потому что  не  видел их.  Ноги устали,
болели ступни и  сгибы колен,  он чувствовал,  но не сознавал этого.  Нищий,
попросивший у него милостыни, получил в ответ:
     - Не знаю. Я забыл часы дома.
     Неожиданно,  поворачивая за угол, в безмолвии и темноте вечерней улицы,
он заметил кучку людей,  толпившихся на ярко освещенном тротуаре,  и  тут же
забыл  о  них.  Через несколько шагов ему  крикнули прямо в  лицо  хриплым и
назойливым голосом:
     - Приглашаю господина взять билет! Франк, франк, только один франк! Все
новости Америки и Парижа!
     Как человек, разбуженный внезапным, грубым толчком, он вздохнул, поднял
голову и осмотрелся.
     Прямо  перед  ним,  на  шестах,  украшенных лентами и  флагами,  висела
холщовая вывеска,  освещенная электрическим светом.  На  ней  было  написано
красными, затейливыми буквами, по белому фону: "Театр". Слева и справа этого
слова чернели грубо нарисованные руки в манжетах,  с указательными пальцами,
протянутыми к буквам вывески. У широких, распахнутых дверей дощатого здания,
испачканного обрывками афиш,  висел лист  белой бумаги.  Он  подошел и  стал
читать.
     "Неожиданное приключение".  "Добывание мрамора в  Карраре".  "Индейцы и
Ков-Бои"...
     Кругом теснились мальчишки и толкали его, засматривая в лицо. Усталость
одолевала его.  Человек,  кривой на один глаз,  в  рыжем котелке и клетчатом
кашне ходил по тротуару, мокрому от дождя, выкрикивая безразличным гортанным
голосом:
     - Один франк! Только один франк! Начинается! Спешите и удивляйтесь! Все
новости, все новости! Франк!
     Колокольчик  в  его  пальцах  неутомимо  дребезжал  мелким,  бессильным
звоном. Человек с загорелым лицом подошел к прилавку и купил билет у сонной,
толстой  женщины с  напудренными плечами.  Отодвинув драпировки,  он  сделал
несколько шагов и сел на стул.
     Вокруг  сидело десять -  двенадцать человек,  преимущественно рабочие и
мелкий торговый люд.  Они сидели согнувшись,  зевая и  усиленно рассматривая
разноцветные плакаты  развешанные  на  стенах,  обитых  зеленой  с  красными
полосами материей.  Перед  экраном сидел  тапер,  старик с  красным носом  и
артистически-длинными серыми  волосами.  Его  тщедушная фигура в  изношенном
сюртуке сотрясалась от ударов по клавишам,  извлекая жалкие, прыгающие звуки
танца.
     За  стеной  еще  раз  продребезжал колокольчик и  внезапно погас  свет.
Маленькая девочка с большими глазами громко и таинственно сказала матери:
     - Мама, они хотят спать?
     - Тсс! - сказала болезненная женщина, ее мать. - Сиди смирно.
     - Петушки,  -  сказала девочка,  увидя появившуюся на  экране фабричную
марку. - Мама, петушки?
     Но петушки скрылись.  Серая улица с  серыми домами и серым небом встала
перед глазами зрителей.  Беззвучная,  теневая, серая жизнь скользила по ней.
Издалека двигались экипажи, конки, росли, делались огромными и пропадали.
     Шли  люди с  корзинами,  покупками,  смеялись серыми улыбками,  кивали,
оглядывались. Бежали собаки и лаяли беззвучным лаем. Казалось, что внезапная
глухота поразила зрителя.  Движется жизнь,  но беззвучна она и  мертва,  как
загробные тени.
     Из  кондитерской вышел  мальчик  и,  весело  подпрыгивая,  направился с
корзиной, полной пирогов, к поджидавшему его маленькому товарищу-трубочисту.
Они идут, жадно уничтожая пироги заказчика, довольные и счастливые.
     Едет автомобиль. Шофер не видит, что маленький сорванец уже примостился
сзади между колес и весело болтает босыми ногами, вздымая пыль.
     - Он поехал,  -  сказала девочка и тронула за плечо мать.  -  Мама,  он
поехал, тот мальчик!..
     - Молчи, - сказала женщина. - А то придет трубочист и унесет тебя.
     Идут  люди,  смотрят  вслед  уезжающему сорванцу и  смеются.  Женщина в
большой соломенной шляпке с  мешочком в  руках остановилась,  оглядывается и
смотрит,  как  невидимый зрителю  фотографический аппарат  записывает биение
жизни.


        "VII"

     Он вскочил, зарыдал, крикнул и бросился вперед, теряя сознание.
     - Она!
     Она -  его солнце,  его жизнь.  Родная!  Ее грустная,  милая улыбка. Ее
лицо, похудевшее, тонкое. Движения! Все!
     Она -  схваченная игрой света.  Прямо в  душу смотрят ее глаза,  в  его
потрясенную,   задыхающуюся  душу.   Тень  от  шляпки  упала  на  его  лицо.
Остановилась! Пошла!
     Долгий,  пугающий крик убил тишину и потряс стены театра.  Он бросился,
побежал к ней,  уронив шляпу,  расталкивая прохожих,  побежал,  задыхаясь, с
лицом, мокрым от слез. Десять, пятнадцать шагов расстояния...
     - Вера! Вера!
     Женщина обогнула решетку сада  и  остановилась,  удивленная криком.  Он
догнал  ее,   сотрясаясь  от  плача,  взял  на  руки,  поднял  как  ребенка,
поцеловал...
     Она испугалась, побледнела... Узнала! Узнала. Прижалась к нему. Безумие
счастья,  жгучего,  как нестерпимая боль, развернуло свои крылья, осенив их.
Все утонуло, пропало. Только они - их двое...
     Кто-то схватил сзади и грубо потянул в сторону.  Он обернулся,  слепым,
пораженным взглядом обвел улицу и  чужих перепуганных людей,  отрывавших его
от чуда, сокровища и молитвы.
     Огненный снег  завертелся перед глазами,  и  кто-то  огромный,  тяжелой
гирей ударил в сердце.  Стало темно. Два маленьких рыжих петуха выскочили по
бокам,  сверкнули красными, косыми глазами и исчезли. Поплыл тягучий, долгий
звон, усилился, стих и замер.
     Когда потащили к  выходу тело,  ставшее вдруг таинственным и враждебным
для всех этих живых,  перепуганных людей,  - маленький, горбоносый субъект с
грязным  галстуком  и   черными  глазами  сказал   человеку,   звонившему  в
колокольчик:
     - Я заметил его еще раньше...  Он не взял сдачи - вы подумайте - с пяти
франков!..


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     "Она".  Впервые в сокращенном виде под заглавием "Игра света" -  газета
"Наш   день",    1908,    18    февраля.    Первая   полная   публикация   -
"Литературно-художественный альманах". Кн. 1-я, СПб, 1909.
     В  полной  редакции  отсутствуют  строчки,   которые  есть  в  газетной
публикации. После слов "Поплыл тягучий, долгий звон, усилился, стих и замер"
следовало:  "И долго,  целый час после этого,  не оживал в  игре света экран
маленького  театра.   А   потом  снова,   мелко  и  бессильно,   задребезжал
колокольчик, вздрагивая и умирая тупым зовом в осенней мгле".
     Гуттаперчевый -  из  затвердевшего млечного  сока  некоторых  деревьев,
близкого по своим свойствам к каучуку.
     Чичероне (итал. cicerone) - гид, проводник, дающий объяснения туристам.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Наследство Пик-Мика"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     - Посмотрим, что написал этот человек! Этот чудак!
     - Держу пари, что здесь больше всего приходо-расходных цифр!
     - Или черновиков от писем!
     - Или альбомных стихотворений!
     Такие и им подобные возгласы раздались в моей комнате, когда мы, друзья
умершего три дня назад Пик-Мика,  собрались за  ярко освещенным столом.  Все
сгорали от  нетерпения.  В  завещании,  очень  лаконичном и  не  возбудившем
никаких  споров,  было  сказано  ясно:  "Записки мои  я,  нижеподписавшийся,
оставляю всем моим добрым приятелям,  для совместного прочтения вслух.  Если
то,  что  собрано и  записано мной на  протяжении пятнадцати лет  жизни,  им
придется по  вкусу,  то  каждый из  них  должен почтить меня  бутылкой вина,
выпитой за свой счет и в неизменном присутствии моей собаки, пуделя Мика".
     Это  место из  завещания вспомнили все,  когда толстая,  прошнурованная
тетрадь  была  вытащена мной  из  бокового кармана.  На  столе  ярко  горели
старинные  канделябры,   часы  весело  болтали  маятником  и  шесть  заранее
приготовленных бутылок вина светились темным золотом между кофейным прибором
и ароматным паштетом.
     Все закурили сигары,  располагаясь как кому было удобнее. Читать должен
был  я.  Прошла  минута сосредоточенного молчания -  время,  необходимое для
того,  чтобы откашляться,  провести рукой по волосам и  придать лицу строгое
выражение, не допускающее перебиваний и шуток.
     Я  развернул тетрадь  и  громко  прочел  заглавие первого происшествия,
описанного нашим милым покойником.  И  в  тот  же  момент легкая как  туман,
задумчивая фигура Пик-Мика  в  длинном,  наглухо застегнутом сюртуке вышла и
села за стол.


        "НОЧНАЯ ПРОГУЛКА"

     День отвратителен,  не стоит говорить о  нем;  поговорим лучше о  ночи.
Все,  кто встает рано, любуясь восходом солнца, заслуживают снисхождения, не
больше; глупцы, они меняют на сомнительное золото дня настоящий черный алмаз
ночи. Отсутствие света пугает их; проснувшись в темноте, они зажигают свечу,
как  будто  могут  увидеть  иное,   чем  днем.  Иное,  чем  стены,  знакомая
обстановка, графин с водой и часы. Если им нужно выпить немного валериановых
капель,  - это еще извинительно. Но бояться, что не увидишь давно знакомое -
есть ли смысл в этом?
     Всегда пропасть -  мглистая, синяя, серебряная и черная - ночь. Царство
тревожных  душ!  Простор  смятению!  Невыплаканные слезы  о  красоте!  Нагие
сердца,  сияющие отвратительным блеском,  тусклые взоры убийц, причудливые и
прелестные сны, силуэты, намеченные карандашом мрака; рай, брошенный в грязь
разгула,  огромный кусок земли, спящий от утомления; вы - бесценные россыпи,
материал для улыбок,  источник чистосердечного веселья,  потому что, клянусь
хорошо вычищенными ботинками,  я  смеялся как  следует только один раз  и  -
ночью.
     Нас было двое.  Тот,  о котором говорят он,  спокойный,  одетый изящнее
придворного кавалера,  хранил молчание.  Я развлекал его.  Новости,  сплетни
дня,   забавные  анекдоты  падали  с   моих  губ  в  его  лакированную  душу
безостановочно.  И  тем  не  менее он  был недоволен.  Он  хотел впечатлений
пряных, эксцессов, смеха и удовольствия.
     Пройдя  мост,  мы  остановились против  витрины ювелира.  Электричество
затопляло разноцветный град брильянтов,  застывших,  как лед,  в бархатных и
атласных футлярах. Он долго смотрел на них, мысленно оценивая каждую штуку и
внутренне облизываясь. И тихо сказал:
     - Конечно, это - продажная человеческая душа. Крупнее - дороже.
     Я  стал  смеяться,  уверяя,  что  ничего подобного.  Брильянты ввозятся
преимущественно из Африки,  их обделывают в гранильнях и шлифовальнях, потом
скупают. Но он продолжал как духовное лицо, печальным и строгим голосом:
     - Да,  да, можно провести полную параллель. Боже мой, если бы вы знали,
как тонко я  чувствую все окружающее меня.  Но  идем дальше,  дальше от этой
гробницы слез.
     Я  чувствовал,  что  начинаются колики,  но  благоразумно удержался  от
смеха.  Это  печальное человеческое животное  тащило  меня  по  тротуару  от
витрины к  витрине,  пока  не  остановилось перед решеткой гастрономического
магазина. Консервы и прочая смесь дремали в сумраке. Он тихо пробормотал:
     - Немножко усилия,  немножко воображения,  и  это  стекло  покажет  нам
чудеса.  Эти сельди и  шпроты,  -  вернее,  трупы их -  не воскрешают ли они
океан,  свою родину,  подводный мир, чудеса сказок? А эти вульгарные телячьи
ножки -  зелень лугов,  фермы с  красными крышами,  загорелые лица крестьян,
картины голландских живописцев,  где хочется расцеловать коров, так они живы
и энергичны.
     Судорога  перекосила мое  лицо.  Дрожа  от  скованного волей  смеха,  я
выговорил:
     - Не то! Не то!
     - Да,  -  подтвердил он с  видом человека,  понимающего с первого слова
мысли собеседника,  - вы правы. Не то! Здесь что-то иное, быть может, думы о
смерти.  Я  говорю не о  гастрономической смерти,  но на меня каждый остаток
живого существа производит сложное впечатление.
     Асфальт  ясно  отражал  частые  звуки  шагов;   шла  девушка,  одна  из
несчастных.  Все нахальство,  расточаемое на улицах,  светилось в ее глазах,
подрисованных тушью.  Она была еще довольно свежа,  стройна и  поэтому имела
естественное право заговаривать с незнакомыми.
     - Мужчина, угости папироской! - сказала маленькая блудница.
     Он внимательно посмотрел на ее лицо и вытащил портсигар.
     - Конечно,  -  заговорил он,  делаясь недоступным,  - вы хотите не одну
только папиросу.  Вам хочется,  чтобы я взял вас с собой в ресторан, заказал
ужин,  вино и заплатил вам десять рублей. Но это совершенно немыслимо, и вот
почему.  Во-первых,  я боюсь заразиться, а во-вторых, мне недостаточно этого
хочется.  Что  же  касается папиросы -  вот  она,  это финляндская папироса,
десять копеек десяток. Видите, я говорю с вами вежливо, ничем не подчеркивая
разницы нашего положения.  Вы проститутка, живете скверной, уродливой жизнью
и умрете в нищете,  в больнице, или избитая насмерть, или сгнившая заживо. Я
же человек общества,  у меня есть умная,  благородная, чистая жена и нервная
интеллектуальная жизнь;  кроме  того,  я  человек  обеспеченный.  Жизнь  без
контрастов неинтересна,  но все же ужасно,  что есть проституция.  Итак, вот
папироса, дитя мое; смотрите - я сам зажигаю вам спичку. Я поступил хорошо.
     Он  взволнованно замолчал,  боясь  растрогаться.  Девушка торопливо шла
дальше, шаги ее падали в тишину уверенным, жестким звуком.
     - Я вас презираю,  -  вдруг сказал он,  выпуская клуб дыма.  -  Не знаю
хорошенько за  что,  но  мне  кажется,  что  в  вас  есть  что-то  достойное
презрения. В вас, вероятно, нет тех пропастей и глубин, которые есть во мне.
Вы  ограниченны,  это подсказывает мне наблюдение.  Вы  мелки,  не далее как
вчера вы торговались с  извозчиком.  Вы -  мелкая человеческая дрянь,  а я -
человек.
     - Ха-ха-ха!  -  разразился я  так,  что  он  подскочил на  два фута.  -
Хи-хи-хи-хи-хи! Хе-хе-хе-хе! Хо-хо-хо-хо!
     - Хо-хо! - сказал мрак.
     Я плакал от смеха. Я бил себя в грудь и призывал бота в свидетели моего
веселья. Я говорил себе: сосчитаю до десяти и остановлюсь, но безумный хохот
тряс мое тело, как ветер - иву.
     Он сдержанно пожал плечами и рассердился.
     - Послушайте,   это  неприлично.   Смотрите,  прохожие  остановились  и
показывают на вас пальцами. Глаза их делаются круглыми, как орехи. Уйдемте!
     - Я  люблю  вас!  -  стонал  я,  ползая  на  коленях.  -  Позвольте мне
поцеловать ваши ноги! Солнце мое!
     Он не слушал.  Он презрительно отвергал мою любовь,  так же, как отверг
бы  ненависть.  Он  был величествен.  Он был прекрасен.  Он смотрел в  глаза
мраку, призывая восход, жалкую струю мутного света, убийцу ночи.
     Тогда я убил его широким каталанским ножом.  Но он воскрес прежде,  чем
высохла кровь на лезвии, и высокомерно спросил:
     - Чем могу служить?
     Изумленный,  я стал душить его,  стискивая пальцами тугие воротнички, а
он тихо и вежливо улыбался. Тогда пришла моя очередь рассердиться.
     - Пропадай,  черт с тобой!  -  закричал я.  - Брильянты! Телячьи ножки!
Хо-хо-хо-хо-хо-хо!
     Он повернулся три раза,  сделал книксен и  вдруг расплылся в широчайшей
сладкой улыбке.  Она  дрожала в  воздухе,  черная,  как  лицо  негра.  Потом
просветлела,   тронула  крыши  и   купола  церквей  розоватыми  углами  губ,
опустилась бледным туманом и проглотила город.


        "ИНТЕРМЕДИЯ"

     Я человек ленивый,  и для того,  чтобы раскачаться записать что-нибудь,
должен пережить или  услышать настоящее событие.  Каждый понимает это  слово
по-своему;  я  предпочитаю означать им  все,  что  мне нравится.  С  этой и,
по-моему, единственно правильной точки зрения, хороший обед - событие. Точно
так же я  назову событием встречу с человеком,  одетым в красное с головы до
ног. Это было бы ново, мило, а значит и занимательно.
     В один из осенних вечеров я вышел на перекресток двух плохо освещенных,
грязных улиц,  населенных рабочими и жуликами.  Я не знал, зачем и куда иду,
мне просто хотелось двигаться.  Деревья чахоточного бульвара сонно чернели у
фонарей.  Жидкий  свет  окон  пестрил  тьму;  пустынные тротуары  напоминали