утри светом  детской
елки,  - маленький, плывущий вверх, повинуясь несложному физическому закону.
В   воспоминании  этом  был  смутный  оттенок  далекого  от  дел  и   борьбы
спокойствия.  А  жюри  все-таки  должно уделить Киршину часть общих призовых
сумм...
     Подумав это,  летчик  заметил городового,  спокойно подошел к  нему  и,
улыбаясь привычно-рассеянной улыбкой человека,  стоящего на  виду,  объяснил
положение...


ПРИМЕЧАНИЯ

     Тяжелый воздух.  Впервые под  заглавием "Летчик Киршин" -  журнал "Весь
мир", 1912, Э 26.

     Фарман - тип самолета, названный по имени конструктора.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Убийство в рыбной лавке



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


              Действительное происшествие в городе Зурбагане,
                          пережитое другом автора,
                       учителем математики Пик-Миком.

                            Изложено А.С.Грином.

     Мои несчастья происходили от неумеренности во всем,  от нерасчетливости
в трате сил организма, могущего, как всякий бешено эксплуатируемый организм,
давать  лишь  краткое  повышенное состояние того  или  другого  рода.  Закон
реакции способен испытать даже боров,  дома валяющийся в  грязи,  а личность
современного неврастеника -  весьма хрупкая арфа для  продолжительных бурных
мелодий.  Пользуясь иногда  (очень редко) модными шаблонными выражениями,  я
могу сказать,  что "устал жить"; слова эти не вполне искренни, но объясняют,
в чем дело.  Я стал замороженным судаком,  духовной развалиной,  или, что то
же,  акробатом со сломанными ногами. Однако желания не угасли и были (в силу
бездействия) довольно разнообразны.
     Весну  прошлого  года  мне   случилось  провести  в   Зурбагане.   Этот
удивительно живой  южный  город  увеличил несколько мой  аппетит  и  улучшил
дыхание,  но  лукавая  апатичность сделалась  уже,  по-видимому,  постоянной
окраской  моего  духа,  и  я  был  бессилен пожелать даже  прекращения этого
состояния.   Все   существо   мое   пропиталось   бесцветной   томностью   и
бессодержательной задумчивостью.  Я  мог  часами слушать разные пустяки,  не
проронив ни слова,  или сидеть у окна с видом на море,  зевая, как мельник в
безветренный день.
     Старушка,  у которой я снял комнату,  толстенькая и свежая, без единого
пятнышка на  ослепительной белизны переднике,  без  конца рассказывала мне о
выгнанном ею из дома пьянице-муже или семейных делах соседей,  в которых она
открывала качества самого противоположного свойства:  или ангельскую доброту
или же самое черное злодейство.  Слушая болтовню этой полустарухи, полудамы,
я   часто  по  ее  просьбе  помогал  ей  мотать  нитки,   растягивая  их  на
растопыренных пальцах.  В  конце концов я привык к этому глупому занятию,  -
моему  бездействующему уму  нравилось течение  бесконечной нитки,  обходящей
вокруг клубка, здесь не над чем было думать и не о чем беспокоиться.
     Однажды  в  жаркий  полдень  я  дремал  у  окна  над  книгой,  когда  в
полуотворенную дверь просунулась седая голова почтенной женщины.
     - Ах,  господин Пик-Мик!  -  сказала хозяйка,  качая головой.  - Вот уж
скучно вам,  как посмотрю.  Не  будете ли  вы так любезны помочь мне с  этой
голубой шерстью?
     - Это очень кстати,  -  шутливо заявил я,  -  идите,  идите сюда.  -  Я
воспрянул духом, как боевой конь.
     Полезное занятие началось.  Однако, не успели мы смотать десяти саженей
шерсти, как в прихожей залился звонок, и хозяйка встала.
     - Вот и  угли принесли!  -  вскричала она тоном полководца,  бросающего
резервы.  -  Я  ему,  этому  негодяю,  глаза  выцарапаю.  Каково  это  утром
обходиться без углей, подумайте-ка, господин Пик-Мик!
     Она отправилась,  по  своему образному выражению,  "выцарапывать" глаза
носильщику, а я положил шерсть на подоконник и закурил. Помню, я размышлял в
это  время о  только что прочитанном описании Фарнезского Геркулеса в  книге
г-на Лабазейля,  и  то что последовало немедленно не имело и  не могло иметь
никакого отношения к данному состоянию моего ума.
     Я  услышал на  каменном тротуаре под  окном торопливый гул шагов группы
людей,  свернувших на нашу улицу из соседнего переулка.  Я их не видел,  они
шли  быстро  и  громко  переговаривались.   Голоса  их  звучали  тревожно  и
возбужденно.  Кто-то  сказал:  -  "Незадача вашему  отцу,  Крисс,  помер  он
страшной смертью". - "Только попадись мне убийца! - вскричал, я полагаю, сын
Крисса.  -  Я поступлю с ним,  как жернов с мукой!" -  "И вот,  -  подхватил
третий,  - надо же было снять лавку в таком глухом месте!" - "Кто же знал, -
возразил второй,  -  угол Черногорской и Вишневого Сада всегда давал пользу.
На рыбу там большой спрос".  -  "Дар-бер-гур-бун-мум"... Шумели, уже неясно,
голоса, удаляясь. На улице стало тихо.
     Поспешные шаги,  торопливый разговор, из которого было совершенно ясно,
что на углу улиц Черногорской и Вишневого Сада недавно,  вернее, только что,
произошло  убийство,   сильно  разожгли  мое  любопытство,  вспыхивающее  за
последнее время только от  неожиданных резких толчков,  подобных настоящему.
Содержание разговора точно  указывало жертву.  Убили  хозяина рыбной  лавки,
какого-то Крисса,  и вот его сын спешил,  надо думать,  с товарищами к месту
преступления, извещенный полицией о сем печальном событии. Я с удовольствием
ощутил нестерпимое желание поглазеть на  труп  Крисса,  вздохнуть атмосферой
уличного возбуждения, толкаться в толпе зрителей, ахать и охать.
     Стараясь не  дать угаснуть этому редкому для меня проявлению интереса к
человеческой жизни,  я  поспешно надел шляпу,  взял свою трость с серебряным
набалдашником,   изображающим  кулак,   и   быстро  пошел   на   улицу  мимо
разгоряченной старушки, копавшейся с причитанием и бранчливостью в кошельке.
Угольщик,  видимо,  сдал товар и  ждал за  него уплаты.  Ни тот,  ни другая,
кажется, не заметили моего ухода.
     Угол  Черногорской и  Вишневого Сада  был  действительно изрядно глухим
местом,   обретаясь  среди  пустырей,   в  самом  конце  гавани,  населенном
инвалидами,  спившимися матросами, судовыми рабочими и мелкими огородниками.
Имя  "Вишневый Сад" было дано не  иначе как  в  насмешку.  Эта  кривая улица
изобиловала сорными травами и полуразрушенными заборами.  Не лучше выглядела
и  Черногорская,  выходя  одним  концом  к  безотрадному пейзажу свалок.  За
дальностью расстояния пришло мне в  голову нанять фаэтон,  но я почему-то не
сделал этого. Шагая, шагая и шагая, появился я наконец на этом углу, где над
фасадом одноэтажного дома  виднелась черная  от  дождей  вывеска с  зелеными
буквами, возвещавшими, что здесь "Рыбная торговля Крисса".
     Двери  лавчонки были  открыты  настежь,  у  распахнутых половинок двери
стояли в полном порядке устричные корзины. На улице не было ни души. Великое
разочарование испытал я,  когда,  подойдя к лавке,  увидел спокойно сидящего
внутри ее на табурете хозяина.  В  одной руке держа чашку с  кусками вареной
рыбы, таскал он из этой посуды свободной рукой рыбье мясо, аппетитно совал в
рот и аппетитно проглатывал,  время от времени гоняя мух, стайками бунчавших
над чаинкой.
     Решив,  что  разговор,  слышанный мною под  окном,  был лишь интересной
слуховой галлюцинацией,  я,  желая окончательно осветить положение,  вошел в
лавку.  Хозяин,  встав,  выжидательно смотрел на  меня.  Произошел следующий
диалог:
     Я. Здравствуйте!
     Он. Мое почтение, господин!
     Я. Это лавка Крисса?
     Он. Она самая, Криссова.
     Я. Вы и есть - Крисс?
     Он (величаво). Я - Крисс.
     Здесь со  мной случился один из  тех припадков рассеянности,  благодаря
которым я не раз попадал в странные положения.  Я проникся духом этой рыбной
лавки,  некоторой яркостью ранее безразличных для меня впечатлений.  Глубоко
задумавшись,  рассматривал я огромные столы, заваленные телами рыб. Тут были
палтусы, форели, миноги, угри, камбала, сазаны, морские окуни и много пород,
коим я не слыхал названия.  Хвосты свешивались со столов, розоватые, белые и
пятнистые  брюха   оканчивались  разинутыми  щелями  жабр,   спины  отливали
темно-зеленым золотом,  червленым серебром,  сталью и красной медью. Солнце,
кидаясь в  груды  оперенных плавниками спин,  мыло  их  чешую желтым светом,
похожим на  одуванчики.  За головами самых темных,  черных и  огромных рыб в
стенную  щель  лился  более  бледный,  отраженный  свет  двора,  и  какой-то
застывший,   выпученный  глаз  в  костлявой  орбите  маячил  в  этом  свете,
вспоминая, должно быть, давно угасший свет подводного мира.
     Очарованный  лавкой,  я  почувствовал зависть  к  Криссу.  Мне  страшно
хотелось (хорошо и  то,  что я  стал способен пожелать хоть таких пустяков),
страшно хотелось быть  Криссом,  хозяином рыбной  торговли,  есть,  как  он,
пальцами из глиняной чашки,  рубить ослепительно широким ножом упругие рыбьи
хвосты,  пачкать чешуей руки и  дышать этой причудливой,  свежей атмосферой,
полной запахов моря.
     - Какой рыбы и сколько? - грубо спросил Крисс.
     Я  опомнился.  Мой  блуждающий взгляд,  как  видно,  разбудил в  Криссе
подозрительность. Всякий хозяин рыбной лавки имеет право знать, зачем пришел
к нему ничего не говорящий, а лишь тупо и долго осматривающий товар человек.
Может  быть,   Крисс  видел  во  мне  нищего,  или  переодетого  санитарного
чиновника, или вора.
     - Крисс,  -  издалека начал  я.  -  Бывали у  вас  когда-нибудь сильные
капризы, такие - понимаете - сильные... такие...
     - Что вам угодно,  наконец?  - взревел он, подтягивая передник. Большая
толстогубая голова Крисса склонилась,  как у  козла перед ударом рогами.  Он
близко подступил ко мне, выпятив грудь. - Идите-ка, молодец, проспитесь!
     Я знал прекрасно,  что Крисс,  как лавочник, не мог говорить иначе, и в
то  же  время сильно досадовал,  что из этого примитивного цельного человека
нельзя вытянуть другого Крисса,  такого,  который понял и  оценил бы мое,  в
конце  концов,  весьма похвальное восхищение родом занятия,  имеющего прямую
связь с  природой,  что всегда ценно.  Собираясь уйти,  я  только лишь начал
объяснять, как мог популярнее - что лавка и товар мне очень понравились, как
вдруг,  не дослушав,  приняв, может быть, мои слова за издевательство, Крисс
сильно ударил меня по голове выше уха.
     Я - человек смирный, однако, принимая во внимание обстоятельства дела -
разочарование при виде живого Крисса,  нелепость положения и сильную боль от
мастерски направленного удара,  -  счел нужным ответить тем же.  Я  взмахнул
тростью,  Крисс бросился на меня, и увесистый металлический набалдашник моей
палки  резко хватил его  в  левую височную кость.  Крисс постоял с  внезапно
остановившимся взглядом секунды три,  всхлипнул и  грохнулся на пол,  тяжело
проехав затылком по ножке стола.
     Не зная -  жив Крисс,  мертв или же, как говорится, полумертв, я быстро
выглянул на  улицу,  опасаясь свидетелей.  Только вдали брела некая одинокая
фигура,  но и  она шла не по направлению к  лавке.  Естественно,  что я  был
сильно возбужден и  расстроен;  злобное оживление драки еще держало меня вне
испуга за совершившееся;  тем не менее я,  удаляясь как мог быстрее, свернул
окольными переулками к  центру.  На  ходу мне  пришло в  голову,  что теперь
разговор под окном,  который я слышал - или мне показалось, что слышал - час
назад,  -  что  подобный разговор теперь  никак  нельзя было  бы  принять за
галлюцинацию.  Почему  я  слышал  именно такой  разговор,  когда  Крисс  был
совершенно здоров и  неопровержимо жив?  Что если он лежит не оглушенный,  а
мертвый -  к  какому  порядку сверхъестественного отнесу я  в  таком  случае
недавний мой слуховой бред?  "Мы еще подумаем над этим", - сказал я, пугаясь
необычности происшедшего и свирепо колеся палкой по воздуху. Здесь бросилось
мне в глаза,  что палка лишена набалдашника;  он,  видимо,  отлетел в момент
удара.  Странно,  что это обстоятельство,  могущее послужить уликой,  скорее
обрадовало,  чем испугало меня,  белый излом палочного конца выглядел вестью
из  мира реальности,  доказательством,  что я  не  сплю и  не болен.  Однако
поравнявшись с невысоким забором,  за коим шумел сад, я швырнул палку туда и
с глухо тоскующим сердцем поспешил домой.
     Когда я  помогал старухе мотать шерсть,  стул мой стоял у окна и теперь
оставался там же; войдя в свою комнату, я почувствовал большую усталость, но
сесть на этот стул мне было противно:  я опасался его.  Мне казалось,  что у
окна  должно  произойти  нечто  еще  более  тягостное  и  необъяснимое,  чем
совершившееся.  Пока я стоял среди комнаты, в состоянии полного упадка сил и
странной оторванности от  всего в  мире,  как  бы  рассматривая этот  мир  в
потайную щель, - вошла старушка. Неоконченный моток шерсти висел на ее руке.
На ее расспросы,  куда я ходил,  я,  кажется, пробормотал что-то про аптеку,
забытый рецепт и, видя ее суетливое желание заняться мотанием шерсти, - сел,
поборов мнительность,  на стул к окну.  Мне хотелось немудрых,  механических
действий,  способных рассеять жуткий наплыв чувств.  Я  взял  моток  и  стал
отпускать нитку.
     Тогда,  и  снова в  полной тишине временно затихшей улицы,  услышал я с
ужасом и отвращением перед непостижимым гулкий,  торопливый стук шагов кучки
людей,  проговоривших на  ходу то  же,  что  слышал я  ранее,  и  с  теми же
интонациями,  как повторенную пластинку граммофона: - "Незадача вашему отцу,
Крисс, помер он страшной смертью!" - "Только попадись мне убийца! Я поступлю
с ним, как жернов с мукой!" - "И вот надо же было снять лавку в таком глухом
месте".  -  "Кто же  знал;  угол Черногорской и  Вишневого Сада всегда давал
пользу. На рыбу там большой спрос". - Дальнейший разговор, как ранее, слился
в непроницаемый гул, и шаги стихли за поворотом.
     - Вы слышали что-нибудь? - вскричал я, хватая старуху за руку.
     Мой вид и, вероятно, бледность поразили старуху.
     - Кого-то убили,  кажется, - нерешительно сказала она, - что-то болтали
сейчас под окном об этом; да наш город, как вы знаете, не из тихих, здесь на
каждом шагу...  Что с вами,  о,  что это с вами? - вдруг крикнула она, - вам
дурно?  -  но я эти ее слова припомнил лишь через несколько минут, очнувшись
от сильного головокружения, близкого к обмороку.
     Вечерняя газета мало что нового принесла мне. Вот текст заметки: "Около
трех часов дня в  рыбной лавке,  что на углу Черногорской и  Вишневого Сада,
убит  рыбник Крисс.  Мотивы преступления неизвестны.  Деньги и  товар  целы.
Стремительный удар  нанесен  в  висок,  по-видимому,  стальным набалдашником
палки;  набалдашник этот,  имеющий  форму  сжатого кулака,  поднят  тут  же,
предполагают,  что  он  сломался  в  момент  удара.  Это  массивный стальной
предмет, весом около пяти восьмых фунта. Следствие производится.
     A propos... Нам сообщают, что единственный сын Крисса, студент местного
университета,  узнав  о  смерти  отца,  пережил  сильное нервное потрясение,
осложнившееся  интересным   психическим   эффектом.   Именно:   он   говорил
пользовавшему его доктору Паульсону (Площадь Процессий, 5), что, отправляясь
с  товарищами к месту печального происшествия,  не в силах был отделаться от
убеждения (впечатления), что некогда шел уже, в таком же состоянии духа, и с
той же печальной целью по тем же самым улицам.  Явление это, довольно частое
и испытанное каждым по какому-либо поводу, подробно разработано г.Паульсоном
в его книге "Рефлексы сознания".
     Я постарался,  насколько мог,  забыть об этой истории... Паульсон умело
пристегнул свое имя к  убийству.  Это реклама.  Приятно видеть в запутанной,
таинственной сущности нашей жизни господина, отовсюду вылавливающего рубли.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Убийство в рыбной лавке. Впервые - журнал "Аргус", 1915, Э 4.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Возвращение "Чайки"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Черняк сел на большой деревянный ящик, рассматривая обстановку низкого,
сводчатого помещения.
     Известка в некоторых частях стен обвалилась, и эти, словно обглоданные,
углы  выглядели угрюмо,  в  то  время как  три  хороших цветных ковра висели
неподалеку от  них,  стыдливо расправляя в  таком неподходящем для них месте
свои узорные четырехугольники.
     Несколько деревянных скамеек торчали вокруг  стола,  заваленного самыми
разнообразными предметами. Толстая связка четок из розового коралла валялась
рядом с пятифунтовым куском индиго:  куски материи, валики скатанных кружев,
ящики  с  сигарами,  жестяная коробка,  полная  доверху  маленькими дамскими
часиками;  нераспечатанные бутылки  с  вином;  пачка  вееров,  маленький тюк
перчаток и  еще  многое,  чего нельзя было разглядеть сразу.  Три койки,  из
которых одна выглядела меньше и  легче,  потянули Черняка к своим заманчивым
одеялам; он только вздохнул.
     Человек, сидевший у заткнутого свертками тряпок окна, встал и подошел к
прибывшим,   попыхивая  короткой  трубкой.   Свеча,  посаженная  на  гвоздь,
торчавший из стены,  бросала впереди этого человека уродливую огромную тень,
совершенно не идущую к его невыразительным, крупным чертам, вялому взгляду и
прямой,  крепкой фигуре. Он был гладко причесан; одет, как одеваются матросы
на берегу - смесь городского и корабельного.
     - Теперь познакомимся,  -  сказал первый вошедший с Черняком. - Имя мое
Шмыгун, а этого господина Строп*, потому что он хочет всегда много. А вы?
     ______________
     * Строп - особый канат для поднятия груза.

     Черняк назвал себя.
     - Имею основания,  -  сказал Шмыгун,  -  думать,  что это тоже не  имя.
Впрочем, вы в этом свободны.
     Он повернулся и вышел за дверь; тогда Строп сел против Черняка, положил
руку на колени, вынул изо рта трубку и осведомился:
     - Где вы плавали?
     - Нигде.
     Строп задержал дым,  отчего щеки его  как  бы  вспухли,  поднял брови и
похлопал слегка глазами.
     - Хорошо плавать,  -  заявил он  через  минуту несколько сухим голосом.
Слова его падали медленно и тяжеловесно,  словно прежде,  чем произнести их,
он каждое зажимал в  руке,  потихоньку рассматривал,  а затем уже выбрасывал
эту непривычную тяжесть. - Ну, а дела как?
     - Скверно.
     - Скверно?! - Строп подумал. - Это хорошо, - с убеждением произнес он.
     - Разве? - улыбнулся Черняк. - Что хорошо?
     - Плавать хорошо, - сказал Строп. - Чудесная работишка!
     Черняк молчал.  Тусклые глаза моряка обратились к двери - вошел Шмыгун.
В руках у него были две тарелки, под мышками, с каждой стороны тела, торчали
увесистые бутылки.  Он подошел к  столу,  где не было свободного уголка даже
для воробьиного ужина,  и  приостановился,  но тотчас же поднял ногу,  ловко
отстранил ею с краю стола разную рухлядь.
     - Я тебе помогу, - сказал Строп, когда Шмыгун поставил тарелки и принес
нож. - У тебя руки заняты.
     - Помоги есть! - Шмыгун пододвинул скамейки, вытащил пробки. - Кушайте,
господин Черняк!
     Черняк взял кусок хлеба, откусил, и вдруг им овладело тяжелое, голодное
волнение.  Ноги  запрыгали под  столом,  проглотить первый прием пищи стоило
почти слез.  Он справился с этим,  удерживаясь от хищного влечения истребить
моментально все,  и ел медленно, запивая мясо вином. Когда он поднял наконец
голову,  пьяный  от  недавней