ялся ветер,  река вздулась и
потемнела; было холодно, сыро; грести становилось трудно; ветром и волнением
гнало лодки прочь от города к противоположному берегу. Мы выбивались из сил;
ледяной воздух бил  нас в  лицо порывистыми размахами.  Стемнело,  опустился
туман.  Мы  плыли  в  беспокойной тишине  ночи  -  только  гудел  ветер,  да
тревожное,  глухое дыхание сырой тьмы реки уходило без  конца вдаль.  Благир
засветил фонарь и, соскучившись, затянул песню:

                Посушимся, ребята,
                В трактире у Грипата,
                Где на веселый огонек
                Рыбак летит, как мотылек.

     Его перебил Керн:
     - А вот что,  -  сказал он, - ведь нам не выгрести. Переправимся на тот
берег и выждем до утра. Чайник с нами - будем чай пить.
     - Верно, - согласился Женжиль.
     И  через  полчаса мы  пристали к  небольшой песчаной косе,  за  которой
начинались холмы, покрытые низким кустарником.


II

     Мы  разложили огонь и  расположились вокруг трескучего горна,  закрывая
плащами от  ледяного ветра  шеи  и  головы.  Выколотив трубку,  Женжиль взял
чайник и пропал в бушующей тьме.
     Прошло минут пять,  парень не  возвращался.  Вода  была близко от  того
места,  где мы сидели,  -  шагах в пятнадцати,  но там, у воды, шумел только
песок,  заливаемый весенним прибоем; стихли шаги Женжиля, словно он удалился
в глубину берега. Всем надоело ждать, мы озябли, хотелось по кружке чая.
     Самуил крикнул:
     - Женжиль!
     В  то  же  мгновение бледное,  вытянутое лицо Женжиля блеснуло в  кругу
света круглыми,  испуганными глазами.  Он  швырнул пустой чайник,  присел на
корточки и  вытянул к  огню мокрые,  вздрагивающие ладони.  Я  заметил,  что
рукава его куртки мокры до самых плеч.
     - Заблудился?  -  иронически спросил Керн.  - Что случилось? - спокойно
повторил он, заметив неладное.
     Женжиль встал,  встряхнулся и, прежде чем заговорить, помолчал немного,
словно не давая веры собственным чувствам.
     - Я поймал утопленника, - растерянно пробормотал он, нервно поворачивая
лицо к шумевшему в темноте разливу. - Нечаянно схватил его за руку в воде и,
конечно, забыл про чай. Кажется, хотел принести сюда, но не смог, потому что
затряслись поджилки, и я ослабел, как роженица.
     - Хо-хо,  -  протяжно протянул Благир,  выхватывая головню из костра. -
Миас и ты,  Керн,  идем. Нельзя оставлять тело мокнуть, а может быть, он еще
жив.
     Из  всех нас  в  эту  минуту один Керн вспомнил о  чае  и,  нагнувшись,
захватил брошенную Женжилем посуду.  Взволнованные,  хотя и не раз встречали
людей,  плывущих  вниз  по  реке  с  мертвыми  глазами  уснувших рыб,  -  мы
тронулись.  Впереди шел Женжиль с  дядей,  за ними я;  Керн замыкал шествие;
чайник тупо побрякивал в его пальцах.
     Благир поднял головню,  ветер раздул ее - сотни искр взвились волнистым
букетом,  и  дикий  трепет  огня  взволновал мрак,  разбежавшийся уродливыми
лохмотьями.  На песке, у самой воды, я различил темную фигуру с белым лицом.
Это была женщина.
     Мы присели кругом, рассматривая печальный сюрприз реки - бурной равнины
мрака.  Тонкая  и,  по-видимому,  слабая  была  эта  женщина  с  маленькими,
посиневшими кулачками;  хорошее, сшитое по моде, мокрое платье обтягивало ее
липким  футляром,  на  лицо  было  грустно  и  досадно смотреть -  застывшее
страдание лежало на  нем,  и  от этого было оно еще прекраснее,  как молодая
любовь,  обрызганная слезами.  Мокрые,  бронзового оттенка, волосы, свитые в
один жгут, вытягивались на темном песке.
     Благир щелкнул языком, развел руками и встал. Керн сказал:
     - В такую ночь рискованно упасть с парохода.
     - Ничего не известно, - вздохнул Женжиль. - Бывает, что и сами прыгают.
А теперь как? Миас, что делать?
     - Перенесем к огню,  -  сказал я. - А утром все пятеро приедем в город.
Бери за плечи, Женжиль. Я - за ноги.
     Вдвоем  мы  подняли труп  и  перенесли к  костру,  положив его  немного
поодаль,  чтобы глаза наши не  натыкались ежеминутно на  тягостное для живых
зрелище.  А  когда несли ее,  то ноги наши ступали тихо и осторожно,  а руки
прикасались бережно к холодному телу, словно она спала.
     Удаляясь с печальной ношей,  я слышал,  как булькнула позади вода: Керн
наполнял чайник.


III

     Опустив на траву тело,  я  и Женжиль молча стояли некоторое время около
него,  взбудораженные неожиданностью,  с  совершенно  утраченным равновесием
духа,  присущим людям физического труда. Я, правда, не всегда был лодочником
и  знавал лучшие дни,  но  частые,  подавленные вздохи Женжиля были для меня
новостью. Что тронуло и что поразило его?
     Наконец, оба мы, как бы сговорившись, отвернулись и подошли к огню, где
Керн кипятил чай.  Широколицый, бородатый, нахмуренный, он пристально следил
за  огнем,  молча  переживая событие.  Ветер усилился,  раскидывая по  земле
дымное,  фыркающее пламя,  и  осыпал  нас  градом пощечин,  завывая в  ушах.
Разговор не вязался.  Наконец,  мало-помалу, каждый стал разгружаться, строя
нехитрые догадки  и  предположения.  Через  полчаса  говорили уже  о  дочери
миллионера,  замученной  жестоким  отцом.  Мы,  люди  реки,  можем  прилично
фантазировать,  потому что живем на просторе и вечно полны небом, отраженным
в  реке!  Мы  разговаривали негромкими голосами,  невольно оглядываясь в  ту
сторону,  где,  скрытое близким мраком,  лежало молодое тело погибшей, и мне
все время казалось,  что бледное,  замкнутое лицо ее присутствует среди нас.
На душе было невесело.
     Прихлебывая мутный чай, Женжиль заявил:
     - Если временно человек рехнулся, он способен на все. Вот и все, нечего
тут и голову ломать.
     - Дурак,  -  спокойно возразил Керн.  -  Разве это так просто?  Я  знал
умного человека с  ясной головой и  с душой тверже,  чем стальной рельс,  но
человек этот добровольно погиб.
     - Раскис,  -  презрительно проворчал  Благир.  -  Лопаются  и  стальные
рельсы.
     - Ты слушай,  -  сказал Керн. - Он не раскис, но производил вычисления.
Складывал,  умножал,  делил и вычитал свою жизнь. Должно быть, действительно
выходил нуль.  Он  служил  шкипером на  пассажирском катере,  что  ходит  по
городу, и служил десять лет.
     Однажды  я  встречаю  на  пристани целую  кучу  народа  -  все  кричат,
ругаются.  Спрашиваю:  в чем дело?  - Да вот, - говорит мне высокий старик в
цилиндре,  а сам весь дрожит от злости,  - совершено уголовное преступление.
Мы,  -  говорит,  - ехали все тихо и смирно, каждый по своему делу, в разные
концы города на  катере Э  31  (где  и  служил тот  шкипер,  про  которого я
рассказываю).  Подплыли к  этой  пристани,  -  отдали причал,  вдруг  шкипер
отходит от колеса и  заявляет:  -  Господа,  не будете ли так добры очистить
судно?  -  Почему?  -  Да так, - говорит, - надоело, - говорит, - мне возить
разный сброд,  идите,  господа, вон. Возил я вас десять лет, а теперь у меня
нет  для  этого подходящего настроения.  -  Кинулись на  него,  а  он  вынул
револьвер и молча посмеивается.  Спорить было немыслимо. Мы вышли и, прежде,
чем успели позвать полицию,  он прыгнул в машину, крикнул что-то, и машинист
вышел на берег,  без шапки,  бледный.  Мы к нему -  в чем дело? - Не знаю, -
говорит, - с ним что-то неладное.
     Тогда,  - продолжают мне дальше рассказывать, - Грубер (а шкипера звали
Грубер) встал у штурвала и полным ходом стал удаляться вниз,  к морю. Далеко
уплыл он,  катер стал маленький,  как скорлупка,  и смотрим - взвился на нем
флаг.  И  менее  чем  через четверть часа  отправился в  погоню катер речной
полиции.
     Керн остановился и  посмотрел на нас взглядом,  выражавшим Груберу если
не одобрение,  то сочувствие.  Потом продолжал:  - Я ушел с пристани, потому
что делать на ней мне более было нечего, а подробности и конец истории узнал
вечером.
     В тот день на море был сильный шторм, катер Грубера летел полным ходом,
и полицейские,  гнавшиеся за ним, пришли в смятение, потому что Грубер плыл,
не  останавливаясь,  в  бурную морскую даль,  и  нельзя было решить,  что он
намерен сделать.  Расстояние между  обоими  катерами становилось все  меньше
(полицейские жгли  уголь  вовсю,  и  их  судно  все-таки  шло  быстрее),  но
сокращалось чересчур медленно,  а волнение становилось опасным.  Тогда стали
стрелять из дальнобойных кольтовских магазинок, целясь прямо по катеру.
     Погоня и стрельба продолжались еще некоторое время, как вдруг гнавшиеся
за Грубером,  к  великому своему удивлению,  заметили,  что он поворачивает.
Через минуту это сделалось несомненным; тогда решили, что Грубер боится пуль
и решил сдаться. Перешли на малый ход, остановились почти.
     Грубер  же,  действительно,  повернул  катер  и  быстро  приближался  к
преследующим.  Скоро  уже  можно было  видеть его  -  он  стоял без  шапки и
улыбался.  Тягостная была эта улыбка,  но  тогда не  знали еще,  что задумал
безумец, презревший силу людей.
     - Здорово! - прокричал он, когда расстояние между ними и им сократилось
на половину человеческого голоса.  -  Я  сейчас буду борт о борт с вами,  но
прежде позвольте сказать мне несколько слов.
     Ответом ему было молчание - остановились и ждали.
     - Десять лет,  - продолжал Грубер, - я получал от компании каждый месяц
сто долларов и  жил скверно.  Я управлял машиной,  построенной человеческими
руками для того,  чтобы всевозможные ненужные мне субъекты переезжали с моей
помощью из  одного места в  другое.  Но мне ведь это не нужно,  да и  машина
тоже, пожалуй, лишняя.
     Не хочу я изображать сказку про белого бычка -  возить для того,  чтобы
ждать,  и  ждать,  чтобы  возить.  Изобретите для  этого усовершенствованную
машину.
     А  я  захотел сегодня,  как человек,  имеющий право располагать собой и
своим временем, выплыть в море - первый раз за десять лет.
     Еще много говорил он, - много говорил потому, что не было дано ему силы
тремя или четырьмя словами вывернуть себя наизнанку.
     Наверно, страдал он сильно от этого, наверно.
     - Подите к черту! - в заключение сказал он, оскалив зубы. Волны бросали
оба катера из стороны в сторону.  Тогда Грубер дал полный ход,  ударил носом
своего парохода в борт врага, и оба пошли ко дну.
     После этой истории спасся всего один -  кочегар из речной полиции, да и
то бедняге пришлось держаться на спасательном круге,  пока его не заметили с
берега...
     Керн смолк.  Начинало светать,  ветер смирился.  Костер гас,  в бледном
свете зари огонь его казался призрачным и бессильным.
     - Пойдемте к лодкам,  -  предложил я,  - прошла ночь, а ветер переменил
направление.
     Мы встали, продрогшие и сырые от росы, разминая окоченевшие члены.
     Керн и Благир понесли весла, а я с Женжилем подошли к мертвой девушке.
     Первый луч солнца выскользнул из-за далеких холмов, коснулся ее лица, и
стало оно немного живым,  но все-таки безнадежно угасшим и замкнутым в своей
тайне.  Возмущение подымалось в моей душе,  так жалко было эту милую красоту
тела и молодости.  Вероятно,  я чувствовал бы себя не лучше, если бы смотрел
на труп ребенка, раздавленного фургоном.
     Женжиль,  обдумав  что-то,  нагнулся.  Я  скоро  понял  его  намерение.
Действительно,  он стал шарить в карманах юбки.  Все оказалось в порядке, то
есть нашлось письмо, смоченное и скомканное.
     - Прочти-ка, Миас, - сказал он, протягивая бумажку мне.
     - "Хочу умереть. Рита", - прочел я и сунул бумажку за пазуху.
     - Сама хотела, - глубокомысленно произнес Женжиль.
     - Несите, эй! - крикнул Благир.
     Мы перенесли труп в лодку и, выплыв на середину, долго разговаривали об
упрямцах,  предпочитающих скорее разбить об стенку голову,  чем помириться с
существованием различных преград.  Затем  стали грести молча,  потому что  -
мертвый или живой -  человек темен и ничего не скажет, да, может быть, это и
хорошо.
     А  я  все не мог оторваться от милого и  близкого теперь почему-то лица
утопленницы. Вдруг возглас, полный отчаяния, прервал мои размышления:
     - Да ведь я чайник забыл!
     Это вскричал Керн.  Вот это было действительно непонятна, потому что он
и в самом деле забыл его. Но при его положительном и трезвом характере можно
держать пари, что более с ним таких фактов не повторится.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Река. Впервые - журнал "Весь мир", 1910, Э 15.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Рука



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     За окнами вагона третьего класса моросил тусклый,  серенький дождь, и в
запотелых дребезжащих стеклах окон  зелень березовых рощиц,  плывущих мимо в
тревожном полусвете раннего утра, казалась серой и хмурой. Струились линейки
телеграфных проволок,  то поднимаясь,  то падая вниз медленными ритмическими
взмахами.  Сонный  и  сосредоточенный,  Костров провожал взглядом их  черные
линии,  изредка закрывая глаза и  стараясь определить в  это время по  стуку
рельсов,  когда нужно взглянуть снова,  так,  чтобы белые чашечки изоляторов
пришлись как раз против окна.  После бессонной, неуютно проведенной ночи это
доставляло некоторое развлечение.
     Забыться он старался от самой Твери,  но безуспешно.  Хлопали двери,  и
тогда струйки ночного холода ползли за  шею,  раздражая,  как  прикосновение
холодных пальцев.  Или  в  тот момент,  когда Костров начинал засыпать,  шел
кто-нибудь из  кондукторов,  задевал ноги  Кострова и  уходил,  тяжело стуча
сапогами. А за ним убегала и легкая вспугнутая дрема.
     Кроме этого, бессонное настроение, овладевшее Костровым, поддерживалось
и  росло в  нем той смутной,  тревожной боязнью не уснуть,  которая с каждым
звуком,  с  каждым движением тела  усиливается все  больше,  пугая бессилием
человеческой воли  и  досадным  сознанием зависимости от  внешних  и  чуждых
причин.  Он долго ворочался,  курил,  считал до ста, с раздражением замечая,
что это еще более сердит и волнует его,  и, наконец, решил, что уснуть в эту
ночь  -  вещь для  него немыслимая.  Неизбежность,  сознанная им,  несколько
успокоила расходившиеся нервы.  Поднявшись со скамьи, он сел у окна и, глядя
в  холодную темноту  ночи,  стал  курить  папиросу за  папиросой,  тщательно
отгоняя дым от женщины, лежавшей против него.


II

     Когда она села в вагон,  Костров не заметил.  Должно быть,  в то время,
когда неверный,  капризный сон на мгновение приникал к его изголовью,  чтобы
затем снова растаять в  певучем стуке и  ропоте вагонных колес.  Она лежала,
плотно укрытая шалью,  в  спокойном,  крепком сне,  милая и грациозная,  как
молодая кошечка.  Лицо  и  фигура  ее  дышали  нежной  детской доверчивостью
существа юного в жизни телом и духом. От сонных движений слегка растрепались
темные,  пушистые  волосы,  закрывая  змейками  прядей  висок  с  прозрачной
голубоватой жилкой на  нем  и  маленькое раскрасневшееся ушко.  Грудь дышала
ровно  и  глубоко,  а  руки,  сложенные вместе,  лежали под  щекой на  белой
кружевной наволочке высокой пышной подушки.
     Костров некоторое время  с  завистью и  уважением смотрел на  человека,
сумевшего так безмятежно забыться в  сутолоке и неудобствах третьего класса.
Папиросу он держал правой рукой,  а  левой настойчиво отгонял дым,  ползущий
мутными струйками к тонкому чистому профилю маленькой девушки, лежащей перед
ним. Что она - девушка, Костров решил сразу и перестал думать об этом.
     Она  спала,  спала крепко,  но  дым  от  папиросы мог потревожить ее  и
разбудить. Поэтому, не решаясь, с одной стороны, лишить себя удовольствия, а
с  другой  -  причинить неприятность юному  существу,  Костров,  торопливо и
сильно затягиваясь, дососал папиросу, потушил ее и бросил на пол.
     Вагон,  стремительно раскачиваясь,  несся  вперед,  дребезжали  стекла,
дождь барабанил в железо крыши,  но кругом,  в красноватой полутьме грязного
помещения,  спали  все,  кроме  Кострова.  Спал  толстый купец  в  шерстяном
английском  жилете  и  сапогах  бутылками;   спал,   свернувшись  калачиком,
железнодорожный  чиновник,   отчего  зеленые  канты  его   тужурки  казались
ненужными и  бесполезными украшениями;  спала женщина в  ситцевом платке,  с
корзиной под головой, спала девушка.


III

     Было бы странно и  сложно,  если бы в городе,  в шаблоне и устойчивости
человеческих  отношений,   около   спящей,   незнакомой   женщины   очутился
бодрствующий,  незнакомый ей  мужчина  и,  сидя  в  двух  шагах  расстояния,
пристально смотрел в  лицо спящей.  Но  здесь,  в  дороге,  теплое,  немного
сентиментальное  чувство   к   молодому   сну   девушки-полуребенка,   такое
естественное, несмотря на искусственно созданную близость, казалось Кострову
только   хорошим   и   нежащим.    Молодой,   сильный   мужчина   непременно
воспрепятствует всему,  что могло бы нарушить покой женщины, уже в силу того
только,  что  она спит,  а  он  нет.  И  сознание этого,  логичное в  данном
положении,  тоже  было  приятно Кострову.  Тем  более приятно,  что  девушка
симпатична и привлекательна.
     Он  ласково усмехнулся и  закинул ногу  на  ногу,  стараясь не  ударить
сапогом о  скамейку;  отяжелевшие,  полузакрытые глаза его  с  удовольствием
отдыхали  на  мягких  линиях  маленького  сонного  тела,   такого  милого  и
спокойного в  стремительном шуме  ночного  поезда.  Одинокий  и  полусонный,
Костров размечтался о  том,  что он женат и  едет с  молодой женой в далекое
путешествие.  Жена его -  вот эта самая девушка;  она тихо спит,  счастливая
близостью  любимого  человека.  Пройдет  минута,  две;  в  сонных  движениях
раскроется ее шея,  шаль будет скользить все ниже,  на пол,  открывая ночной
свежести шею и  грудь.  А  он  подойдет и  тихо,  стараясь не  разбудить ее,
поднимет шаль и снова укутает милое спящее существо,  греясь сам от заботы и
нежных ласковых движений своей души.  А когда она проснется, открывая сперва
один, потом другой глаз, - солнечный свет ударит в них и засмеется в глазах,
добрых, знающих его, верных ему.
     Девушка спала,  изредка шевеля губами, пухлыми и влажными, как росистые
бутоны.  Взгляд Кострова остановился на них,  и что-то детское усмехнулось в
нем, как струна, задетая веселой рукой.
     Глубоко  вздохнув  и  поджимая  ноги,  пассажирка выпростала одну  руку
из-под щеки,  и она,  медленно скользнув по краю скамейки,  тяжело свесилась
вниз. Бессознательно избегая неловкого положения, рука согнулась в локте, но
усилие было  слабо  и,  уступая тяжести,  она  снова  упала  в  воздух.  Так
повторилось несколько раз,  но  сон  был,  очевидно,  слишком крепок,  чтобы
девушка могла проснуться немедленно и освободить руку.


IV

     Костров с жалостью следил за беспомощными,  сонными движениями соседки.
Пройдет минута,  две,  усилится чувство неловкости,  и  девушка проснется и,
быть может,  уже не заснет снова,  а  будет сидеть,  как и  он,  с  тяжелой,
неотдохнувшей головой, хмурая и раздраженная.
     Осенняя ночь бежала, цепляясь за вагоны, дрожала в окнах черным лицом и
блестела таинственными,  мелькающими огнями. Костров нерешительно нагнулся и
тихо,  бережно,  ладонью приподнял руку девушки. Она была тяжела и тепла. Но
когда он  хотел согнуть ее  и  уложить на  скамейку,  непонятное,  стыдливое
чувство остановило его  и  выпустило руку  девушки.  Она  могла  проснуться,
по-своему истолковать его услугу и,  быть может -  обидеться.  Теплота ее  -
чужая теплота, он не имел права заботиться.
     "В чем дело?  В  чем,  в  сущности,  тут дело?  -  сказал себе Костров,
закуривая новую  папиросу и  усиливаясь понять  ту,  несомненно существующую
между ним и  ею преграду,  которая мешала оказать маленькую дружескую услугу
сонному человеку.  - Я вижу, что ей нел