ивнул  головой.  Старик  показался ему забавным,
важность,  с  которой  он  назвал себя, таила неискреннее и хитрое ожидание.
Горн сказал:
     - А я - Горн.
     Ланфиер сильно расхохотался.
     - Горн?  -  переспросил  он,  подмигивая  левым  глазом, в то время как
правый  тускнел,  поблескивая  зрачком.  - Ну, да - Горн, конечно, кем же вы
можете еще быть.
     Горн   нахмурился,   развязность  каторжника  пробудила  в  нем  легкое
нетерпение.
     - Я,  - сказал он, - могу быть еще другим. Человеком, который не привык
вставать  рано. А вы, кроме того, что вы Ланфиер, можете быть еще человеком,
только случайно заставшим меня так, как я есть, - не спящим.
     Ланфиер  молча оскалил зубы. Он не ответил, его пьяные мысли, ползающие
на  четвереньках,  сбивались  в  желание щегольнуть явной бесцеремонностью и
апломбом.
     - Я  первый  стал жить в этой дыре, - вызывающе произнес он, усаживаясь
на  жесткое  ложе  Горна.  -  Черт  и зверь прокляли колонию раньше, чем мой
первый  удар  заступа  прогрыз  слой земли. Я хочу с вами познакомиться. Про
меня много болтают, но, клянусь честью, я был осужден невинно!
     Горн молчал.
     - Я  всегда уважал труд, - сказал Ланфиер с видимым отвращением к тому,
что  выговаривали  его  губы.  -  Вы мне не верите! Пожили бы вы со мной лет
сорок назад...
     Двусмысленная улыбка прорезала его сухой рот.
     - Смерть   люблю  молодцов,  -  продолжал  каторжник.  -  Вы  приехали,
устроили  себе  угол,  как  независимый  человек,  никого  не спрашивая и не
советуясь.  Вы  -  сам  по  себе.  Таких я и уважаю; да, я хлопнул бы вас по
плечу,  если  бы  знал,  что вы не рассердитесь. Держу пари, что вы способны
кулаком  проломить  череп  и  не  дадите себя в обиду. Здесь иначе и нельзя,
имейте  это  в  виду...  Если  кто  из  колонии  не  нюхал крови, так это я,
безобидный и, даю слово, самый порядочный человек в мире.
     - К  делу, - сказал Горн, теряя терпение. - Если вам нужно что-нибудь -
говорите.
     Зрачки   Ланфиера   съежились   и   потухли.   Он   что-то   соображал.
Проспиртованный  мозг  его  искал  хотя  бы  маленького, но цепкого крючочка
чужой души.
     - Я,  -  хмуро  заговорил  он,  -  ничего  не имею, если даже вы меня и
выгоните.  Несчастному  одна  дорога  -  презрение. Клянусь огнем и водой, я
чувствую  к  вам  расположение  и зашел узнать, как ваше здоровье. Я ведь не
полисмен,  черт возьми, чтобы строгать вас расспросами, не оставили ли вы за
собой  чей-нибудь косой взгляд... там, за этой лужицей соленой воды. Мне все
равно.  Всякий  живет  по-своему.  Я  только хочу вас предупредить, чтобы вы
были  поосторожнее.  О  вас,  видите  ли,  говорят  много. Отбросив болтовню
дураков,  получим  следующее  летучее мнение: "Приехал не с пустыми руками".
Видите  ли,  когда  покупают  кофе  или  табак,  пластырь,  порох, - следует
платить  серебром.  Лучше  всего  менять  деньги  на  родине.  Здесь горячее
солнце,  и кровь закипает быстро, гораздо скорее, чем масло на сковороде. О!
Я  не  хочу  вас пугать, нисколько, но здесь очень добрые люди и половина их
лишена  предрассудков.  Что  делать? Не всякий получает достаточно приличное
воспитание.
     Глаза   Горна   прямо   и   неподвижно  упирались  в  лицо  каторжника.
Покачиваясь,  дребезжащим,  неторопливым  голосом  Ланфиер выпускал фразу за
фразой,  и они, правильно разделенные невидимыми знаками препинания, таяли в
воздухе,   подобно   клубам   дыма,  методически  выбрасываемым  заматерелым
курильщиком.   Взгляд   его,  направленный  в  сторону,  блуждал  и  прыгал,
беспокойно  ощупывая  предметы,  но  внутренний,  другой  взгляд  все  время
невидимыми  клещами  держал  Горна в состоянии нетерпеливого раздражения. Он
спросил:
     - Почему вы не вошли сразу?
     Старик открыто посмотрел на хозяина.
     - Боялся  разбудить вас, - внушительно произнес он, - а дверь чертовски
тугая.  Застав  вас  спящим, я тотчас же удалился бы попреть в окрестностях,
пока вам не надоест спать.
     Лицо его приняло неожиданно плаксивое выражение.
     - Боже  мой!  -  простонал  он,  усиленно  мигая сухими веками, - жизнь
обратилась  в  пытку.  Никакого уважения, никто из местных балбесов не хочет
помнить,   что  я,  отверженный  и  презренный,  положил  начало  всей  этой
трудолюбивой  жизни.  Кто  знает,  может  быть,  здесь впоследствии вырастет
город,  а  мои  кости, обглоданные собаками, будут валяться в грязи, и никто
не   скажет:   вот   кости  старика  Ланфиера,  безвинно  осужденного  судом
человеческим.
     - Я  бы  стыдился,  -  сухо  проговорил  Горн,  - вспоминать о том, что
благодаря   вашему   случайному   посещению  этих  мест  полуостров  загажен
расплодившимся  человеком. Мне теперь неприятно говорить с вами. Я предпочел
бы,  чтобы  здесь  никогда  не  было  ни  вас, ни крыш, ни плантаций. Что же
касается  добрых  людей, получивших скверное воспитание, - передайте им, что
всякая неожиданная любезность с их стороны встретит надлежащий прием.
     - Речь  волка, - сказал каторжник. - Для первого знакомства недурно. Вы
меня  презираете, а мне нужно, чтобы здесь жило много людей. У меня со всеми
есть  счеты.  Относительно  одних,  видите ли, у меня очень хорошая память -
выгодная  струна.  Другие  - как бы вам сказать - туповаты и мирно пасутся в
своих  полях.  Этих  я  стригу  мирно,  - ну, пустяки, - хлеб, табак, иногда
мелочь  на  выпивку.  И  есть  еще  чрезвычайно дерзкие невежи - те, которые
могут  пустить кровь, облизываясь, как мальчуган, съевший ложку варенья. Все
они  говорят  тихо  и  рассудительно,  ступают  медленно,  и у них постоянно
раздуваются ноздри...
     Ланфиер  понизил  голос  и,  согнувшись,  словно  у него заболел живот,
широко  улыбнулся  ртом,  в  то  время  как  глаза  его  совершенно утратили
подвижность и щурились.
     - Лодка! - вскричал он. - Откуда лодка?
     Горн   посмотрел   в   окно.  Сияющее,  прозрачное  озеро,  наполненное
тонувшими  облаками,  было  так  явно  безлюдно,  что в тот же момент он еще
быстрее,  с  заколотившимся  сердцем,  повернулся  к вскочившему каторжнику.
Неверный  удар  ножа  распорол  блузу.  Горн сунул руку в карман и мгновенно
протянул к бескровному, мечущемуся лицу Ланфиера дуло револьвера.
     Старик  прижался  к  стене,  охватив голову сморщенными руками, затем с
растерянной  быстротой движений очутился у подоконника, выпрыгнул и нырнул в
чащу.   Три  пули  Горна  защелкали  в  листьях.  Нервно  смеясь,  он  жадно
прислушался  к затрещавшему камышу и выстрелил еще раз. Внезапно наступившая
тишина  наполнилась  шумом крови, ударившей в виски. Ноги утратили гибкость,
мысли   завертелись  и  понеслись,  как  щепки,  брошенные  в  поток.  Утро,
обольстившее    Горна,   вдруг   показалось   ему   дешевой,   отталкивающей
олеографией.
     В  раздумье,  не  выпуская  револьвера,  он  сел  на  плохо сколоченную
скамейку,  чувствуя, как никогда, полную темноту будущего и хрупкость покоя,
тянувшегося   четырнадцать  дней.  Его  жизнь  приближалась  к  напряженному
существованию   осторожных   четвероногих,  превращаемых  в  слух  и  зрение
подозрительной  тишиной  дебрей, и сам он должен был стать каким-то мыслящим
волком.  В сознании необходимости этого таилась тяжесть и, отчасти, грустная
радость человека, которому не оставили выбора.
     Теперь  он страстно хотел, чтобы женщина с мягким лицом, выкроившая его
душу  по своему желанию, как платье, идущее ей к лицу, прошла мимо холмов, и
леса,   и  его  взгляда,  погружая  дорогие  ботинки  в  мягкий  ил  берега,
заблудилась  и  постучала в дверь его дома. Неясно, обрывками, Горн видел ее
утренний  туалет  в  соседстве  глинистых  муравьиных  куч,  и  это  нелепое
сочетание  казалось  ему возможным. Его представления о жизни допускали все,
кроме  чуда,  к  которому  он питал инстинктивное отвращение, считая желание
сверхъестественного признаком слабости.
     Худая,  высоко занесенная рука Ланфиера мелькнула перед глазами, бросив
в  дрожь Горна. Колония, неизвестно почему названная именем человека, только
что   охотившегося   за   ним,  представилась  ему  заштопанным  оборванцем,
выглядывающим из-за изгороди. Выходя, он тщательно запер дверь.


V

     Шагая  к  равнине,  на  самой  опушке  леса  Горн был настигнут быстрым
аллюром  маленькой  серой  лошади.  Эстер сидела верхом; ее сосредоточенное,
спокойно-веселое  лицо  взглянуло  на  Горна  сверху,  из-под тенистых полей
шляпы.  Горн оживился и с довольной улыбкой ждал, пока девушка спрыгивала на
землю,  а затем, молча оборачиваясь к нему, поправляла седло. Одиночество не
тяготило  его,  но  отпускало поводья самым бешеным взрывом тоски, и теперь,
когда  явился  громоотвод  в  образе  человека,  Горн  был  чрезвычайно  рад
ухватиться  за  возможность  поговорить.  Они пошли рядом, и маленькая серая
лошадь,  медленно  шевеля ушами, как будто прислушиваясь, вытягивала на ходу
морду за спиной девушки.
     - Я  рад  видеть вас, - сказал Горн. - Мы так забавно расстались с вами
тогда, что я и теперь смеюсь, вспоминая о своем выстреле.
     Эстер подняла брови.
     - Почему  забавно? - подозрительно спросила она. - Здесь часто стреляют
в цель, и я также.
     Горн не ответил.
     - Отец  послал к вам, - сказала девушка, вглядываясь в линию горизонта.
-  Он сказал: "Поди съезди. Этого человека давно не видно, бывают лихорадки,
а змей - пропасть".
     - Благодарю,  -  сказал  удивленный  Горн.  - Он видел меня раз, ночью.
Странно, что он заботится обо мне, я тронут.
     - Заботится!  -  насмешливо произнесла девушка. - Он - заботится! Он не
заботится  ни  о  ком.  Вы  просто не даете ему покоя. Да о вас все говорят,
куда  ни  пойди.  Кто-то на прошлой неделе утверждал, что вы просто-напросто
дезертир  с  материка.  Но  вас  никто не спросит, будьте уверены. Здесь так
живут.
     Горн сердито повел плечами.
     - Так  бывает,  - холодно сказал он. - Когда человек не просит ничего у
других  и  не  желает  их  видеть,  он  -  преступник.  С  полгоря, если его
ненавидят, могут избить и выругать.
     Эстер  повернулась  и  внимательно  осмотрела  фигуру  Горна,  - как бы
соображая, даст ли этот человек избить себя.
     - Нет,  не вас, - решительно сказала она. - Вы, кажется, сильны, даром,
что бледноваты немного. Здесь скоро будете смуглым, как все.
     - Надеюсь! - сказал Горн.
     Он  помолчал и сморщился, вспомнив нападение Ланфиера. Рассказывать ему
не  хотелось, он смутно угадывал, что это происшествие может подогреть басни
о  его  якобы припрятанном золоте. Эстер что-то вспомнила; остановив лошадь,
она  подошла к седлу и вынула из кожаного мешка нечто колючее и круглое, как
яблоко, утыканное гвоздями.
     - Ешьте,  -  предложила Эстер. - Это здешние дурианги, они подгнили, но
от этого только еще вкуснее.
     Оба  стояли на невысоком плато, окруженном шероховатыми уступами. Горн,
смущенный  отталкивающим  запахом прогнившего чеснока, нерешительно повертел
плод в руках.
     - Привыкнете,  -  беззаботно  сказала  девушка.  -  Зажмите  нос,  это,
честное слово, не так плохо.
     Горн  отковырнул  твердую кожицу дурианга и увидал белую киселеобразную
мякоть.  Попробовав  ее,  он  остановился  на  одно  мгновение  и затем съел
дочиста  этот  удивительный  плод.  Его  нежный,  непередаваемо сложный вкус
тянул  есть  без  конца.  Эстер озабоченно следила за Горном, бессознательно
шевеля губами, как бы подражая жующему рту.
     - Каково? - спросила она.
     - Замечательно, - сказал Горн.
     - Я  дам вам еще. - Она повернулась к лошади и проворно сунула в карман
Горна несколько штук. - Их здесь много, вы сами можете собирать.
     Она  подумала,  раскрыла рот, собираясь что-то сказать, но остановилась
и исподлобья, по-детски скользнула по лицу Горна немым вопросом.
     - Вы хотели меня спросить, - сказал он. - Что же? Спрашивайте.
     - Ничего,  -  поспешно возразила Эстер. - Я хотела спросить, это верно,
но  почему  вам это известно? Я хотела спросить, не скучно ли вам со мной? Я
не  умею  разговаривать.  Мы все здесь, знаете, грубоваты. Там вам, конечно,
лучше жилось.
     - Там?
     - Ну да, там, откуда вы родом. Там, говорят, много всякой всячины.
     Она   повела   рукой,   как  бы  стараясь  нагляднее  представить  себе
сверкающую громаду города.
     - Ни  там,  ни  здесь,  - сдержанно сказал Горн. - Если хорошо - хорошо
везде, плохо - везде плохо.
     - Значит, вам плохо! - торжествующе вскричала она. Расскажите.
     - Рассказать? - удивленно протянул Горн.
     Он  только  теперь  вполне ясно представил и ощутил, какое нестерпимое,
хотя  и  обуздываемое,  любопытство  должен  возбуждать  в ней. Неизгладимый
отпечаток   культуры,   стертый,  обезображенный  полудиким  существованием,
рельеф  сложного мира души сквозил в нем и, как монета, изъеденная кислотой,
все  же,  хотя  бы и приблизительно, говорил о своей ценности. Он размышлял.
Ее  требование  было  законно  и  в  прямоте своей являлось простым желанием
знать,  с  кем ты имеешь дело. Но он готов был вознегодовать при одной мысли
вывернуться  наизнанку  перед  этой  простой  девушкой.  Солгать не пришло в
голову;  в  замешательстве,  не  зная, как переменить разговор, он посмотрел
вверх, на дальнюю синеву воздуха.
     И  пустота  неба  легла  в  его  душу  холодной  тоской свободы, отныне
признанной  за ним каждым придорожным листом. Резкое лицо прошлого светилось
насмешливой  гримасой,  и  ревнивая  деликатность  Горна  по отношению к той
показалась   ему   странной  и  даже  лишенной  самолюбия  навязчивостью  на
расстоянии. Прошлое вежливо освободило его от всяческих обязательств.
     И  он  ощутил  желание  взглянуть  на  себя со стороны, прислушиваясь к
словам  собственного  рассказа,  проверить тысячи раз выверенный счет жизни.
Девушка  могла  истолковать  его иначе, но ведь ей важно знать только канву,
остальное скользнет мимо ее ушей, как смутные голоса леса.
     - Моя  жизнь,  -  сказал  Горн,  -  очень  простая. Я учился; неудачные
спекуляции  разорили  моего  отца.  Он  застрелился  и переехал на кладбище.
Двоюродный  брат  дал  мне  место, где я прослужил три года. Сядемте, Эстер.
Путаться в оврагах не представляет особенного удовольствия.
     Девушка  быстро  села, не выпуская повода, на том месте, где ее застали
слова  Горна.  Он  сделал  по  инерции  шаг  вперед,  вернулся  и сел рядом,
покусывая сорванный стебелек.
     - Три года, - повторила она.
     - Потом,  - продолжал Горн, стараясь говорить как можно проще, - я стал
бродягой  оттого, что надоело сидеть на одном месте; к тому же мне не везло:
хозяева  предприятия,  где  я служил, умерли от чумы. Ну, вот... я переезжал
из  города  в  город, и мне наконец это понравилось. И совсем недавно у меня
умер друг, которого я любил больше всего на свете.
     - У меня нет друзей, - медленно произнесла Эстер. - Друг; это хорошо.
     Горн улыбнулся.
     - Да,  - сказал он, - это был милейший товарищ, и умереть с его стороны
было  большим  свинством.  Он  жил так: любил женщину, которая его, пожалуй,
тоже  любила.  До  сих  пор  это осталось невыясненным. Он избрал ее из всех
людей  и верил в нее, то есть считал ее самым лучшим человеческим существом.
Женщина эта была в его глазах совершеннейшим созданием бога.
     Пришли  дни,  когда перед ней поставлен был выбор - идти рука об руку с
моим  другом,  все  имущество  которого  заключалось  в  четырех  стенах его
небольшой  комнаты,  или  жить,  подобно  реке в весеннем разливе, красиво и
плавно,  удовлетворяя  самые  неожиданные  желания.  Она  была  в  это время
немного  грустна  и  задумчива,  и  глаза  ее  вспыхивали особенным блеском.
Наконец между ними произошло объяснение.
     Тогда  стало ясно моему другу, что жадная душа этой женщины ненасытна и
хочет всего. А он был для нее только частью, и не самой большой.
     Но  и он был из той же породы хищников с бархатными когтями, трепещущих
от  голосов жизни, от вида ее сверкающих пьедесталов. Вся разница между ними
была в том, что одна хотела все для себя, а другой - все для нее.
     Он  думал заключить с нею союз на всю жизнь, но ошибся. Женщина эта шла
навстречу готовому, протянутому ей другим человеком. Готовое было - деньги.
     Он  понял  ее,  себя,  но  сгорел  в  несколько дней и сделался молодым
стариком.  Удар был чересчур силен, не всякому по плечу. Все продолжало идти
своим  порядком,  и  через месяц, собираясь уехать, он написал этой женщине,
жене  другого  -  письмо.  Он просил в нем сказать ему последний мучительный
раз, что все же ее любовь - с ним.
     Ответа  он  не  дождался. Тоска выгнала его на улицу, и незаметно, не в
силах  сдержать желания, он пришел к ее дому. О нем доложили под вымышленным
им именем.
     Он  проходил  ряд  комнат,  двигаясь как во сне, охваченный мучительной
нежностью, рыдающей тоской прошлого, с влажным и покорным лицом.
     Их  встреча  произошла  в  будуаре. Она казалась встревоженной. Лицо ее
было чужим, слабо напоминающим то, которое принадлежало ему.
     - Если  вы  любите меня, - сказала эта женщина, - вы ни одной минуты не
останетесь здесь. Уйдите!
     - Ваш муж? - спросил он.
     - Да, - сказала она, - мой муж. Он должен сейчас придти.
     Мой  друг  подошел  к  лампе  и  потушил  ее.  Упал мрак. Она испуганно
вскрикнула, опасаясь смерти.
     - Не  бойтесь,  -  шепнул  он. - Ваш муж войдет и не увидит меня. Здесь
толстый  ковер,  в  темноте  я  выйду  спокойно  и безопасно для вас. Теперь
скажите то, о чем я просил в письме.
     - Люблю,  -  прошептал  мрак.  И он, не расслышав, как было произнесено
это  слово,  стал  маленьким, как ребенок, целовал ее ноги и бился о ковер у
ее ног, но она отталкивала его.
     - Уйдите, - сказала она, досадуя и тревожась, - уйдите!
     Он  не  уходил.  Тогда  женщина  встала, зажгла свечу и, вынув из ящика
письмо  моего  друга,  сожгла  его. Он смотрел, как окаменелый, не зная, что
это - оскорбление или каприз? Она сказала:
     - Прошлое  для  меня  то  же,  что этот пепел. Мне не восстановить его.
Прощайте.
     Последнее  ее  слово  сопровождал  громкий стук в дверь. Свеча погасла.
Дверь  открылась,  темный  силуэт загораживал ее светлый четыреугольник. Мой
друг  и  муж  этой  женщины  столкнулись лицом к лицу. Наступило ненарушимое
молчание,  то,  когда  только одно произнесенное слово губит жизнь. Мой друг
вышел,  а  на  другой  день  был  уже  на  палубе  парохода.  Через месяц он
застрелился.
     А  я  приехал  сюда  на торговом голландском судне. Я решил жить здесь,
подалее  от  людей,  среди  которых погиб мой друг. Я потрясен его смертью и
проживу здесь год, а может и больше.
     Пока   Горн   рассказывал,   лицо   девушки   сохраняло   непоколебимую
серьезность  и  напряжение.  Некоторые  выражения остались непонятыми ею, но
сдержанное волнение Горна затронуло инстинкт женщины.
     - Вы  любили ту! - вскричала она, проворно вскакивая, когда Горн умолк.
-  Меня  не  обманете. Да и друга у вас пожалуй что не было. Но это мне ведь
одинаково.
     Глаза  ее  слегка заблестели. За исключением этого, нельзя было решить,
произвел  ли  рассказ  какое-нибудь  впечатление на ее устойчивый мозг. Горн
ответил не сразу.
     - Нет, это был мой приятель, - сказал он.
     - Меня   обманывать   незачем,  -  сердито  возразила  Эстер.  -  Зачем
рассказывали?
     - Я  или  не  я,  -  сказал  Горн,  пожимая  плечами,  -  забудем  это.
Сегодняшний  день  исключителен  по  числу  людей и животных. Вон - еще едет
кто-то.
     - Молодой Дрибб, - сказала Эстер. - Дрибб, что случилось?
     - Ничего!  -  крикнул гигант, сдерживая гнедую кобылу перед самым лицом
Горна.  - Я упражнялся в отыскании следов и случайно попал на твой. Все-таки
я могу, значит. А этот человек кто?
     Горна  он  как  будто  не видел, хотя последний стоял не далее метра от
стремени.  Горн  с любопытством рассматривал огромное нескладное - тулови