ко, задерживая дыхание. - Спишь?..
     Веки  зашевелились,  дыхание  на  секунду  остановилось  и  вылилось  в
полном,  глубоком  вздохе. Варламов повернулся на бок и слегка обнял жену за
плечи.  Елена открыла глаза и, еще не совсем проснувшись, остановила на муже
бессознательный, недовольный взгляд.
     - Ну,  что?  - протянула она, сладко зевая, и прибавила: - Сплю... Ведь
видишь.
     - Леночка,  - заговорил Варламов умильным, просящим голосом. - Вставать
надо... а? Дорогая моя женочка...
     Он  сладко  улыбнулся  и  поцеловал  молодую  женщину  в теплые, темные
завитки  волос  между  шеей  и маленьким точеным ухом. Елена закрыла глаза и
прежним капризным голосом протянула:
     - Оставь, Гриша! Ну, оставь же... Я спать хочу! Оставь, Гриша, ну же!
     Она решительно повернулась к нему спиной.
     В  окнах  пестрел  зелеными отблесками светлый утренний воздух; слабый,
задумчивый  ветерок  наполнял  комнату запахом влажной земли, зелени полевых
трав.  Елена повернула голову, глядя широко открытыми, проснувшимися глазами
в   какую-то  воздушную  точку,  погруженная  в  ленивую  расслабленность  и
приятный  утренний бездумный покой. За ширмой, скрипя стулом, ворочался муж.
Елена  безотчетно представила себе его аккуратную, прямую фигуру с заспанным
румяным  лицом  и  пушистыми  рыжими  усами.  Он  скрипит ботинками, щелкает
пряжками  подтяжек,  фыркает  и  стучит умывальником; вот, кажется, надевает
чесунчовый пиджак.
     Все  это  он  делает  молча,  быть может, сердится за ее холодность. Не
разбуди  он  ее,  пожалуй,  можно  было  бы  отнестись снисходительнее к его
нежности,  но почему надо будить? Как будто нельзя встать и одеться без нее,
напиться  чаю  и  идти  там  по разным своим скучным делам. Утром так сладко
спится.  Хочется  бесконечно блаженно дремать, не думая о разных надоедливых
и тошных обязанностях домашней жизни.
     - Ленуся,  спишь?..  - осторожно спросил Варламов, подойдя к ней. - Моя
маленькая ленивица!..
     Он  взял  ее  голую,  теплую  руку  и  сочно  поцеловал  в  кисть. Жена
нравилась  ему  всегда,  и  он не без удовольствия думал о возможной зависти
знакомых.  Одетая  и  причесанная,  она  казалась слегка чужой, особенно при
посторонних,  но  нагота  ее была доступна только ему, и тогда сознание, что
эта женщина - его жена, собственность, было полнее и спокойнее.
     - Я  бы  еще  спала!  - помолчав, зевнула Елена. - И даже сон видела...
Сон... такой... ну, как тебе сказать? Будто я в цирке...
     - Вот  как?  -  почему-то  удивился  Варламов,  думая  о  близкой плате
поденщикам, работавшим на огороде. - В цирке... Ну... и?..
     - Вот  я забыла только, - озабоченно и серьезно произнесла Елена, - кем
я  была?..  Не  то  наездницей,  не  то  из публики... просто... Я на лошади
скакала,  -  засмеялась  она. - Так быстро, быстро, все кругом, кругом, даже
дух  захватило.  А вся публика кричит: "браво! браво!" И мне хочется скакать
все быстрее, быстрее, а сердце так сладко замирает... Страшно и приятно...
     - Значит,  когда  я тебя разбудил, то снял с лошади, - рассеянно сказал
Варламов.  - Иначе бы ты упала и разбилась... Леночка, я пойду в столовую. А
ты?
     - Я  скоро, иди... - сказала Елена и, заметив, что муж хочет поцеловать
ее в шею, быстро прибавила: - не тронь!.. Я сегодня стеклянная.
     Варламов   прошел   в   большую,   светлую  столовую,  где  на  круглом
белоснежном  столе  слабо  шипел,  попискивая и замирая, серебряный самовар.
Аккуратно  расставленная  посуда,  ножи  и  ложечки  сияли холодной чистотой
сытой  жизни,  а  на  краю  стола,  там, где всегда садился Варламов, лежала
столичная газета.
     Дверь  на  террасу  была  открыта,  и старые пышные деревья сада ровной
толпой  уходили  вдаль,  сливая  в  зеленой  глубине  серые  изгибы дорожек,
запятнанных  солнцем,  черные  стволы и яркие точки цветущих клумб. Щебетали
птицы,  со  двора  неслись  ленивые  выкрики.  Над  террасой стояло июльское
солнце,  золотило комнатный воздух и сотнями микроскопических солнц блестело
в вымытой белизне посуды.
     Варламов  прошелся  взад  и  вперед,  потирая  руки,  свистнул, радуясь
хорошему  дню,  сел  на плетеный стул и развернул газету. Газет он вообще не
любил  и  выписывал  их  единственно  из убеждения, что следить за политикой
необходимо  для  культурного  человека.  Ему хотелось есть и пить чай, но он
терпеливо  ждал прихода жены. Мысль о том, что можно налить чаю самому, даже
не  приходила ему в голову. Кроме того, он не любил пить или есть без жены и
всегда   с   бессознательным  чувством  спокойного  благополучия  следил  за
неторопливыми  движениями  рук  Елены,  наливающей суп или чай. За столом он
мог  совсем  не  говорить  и  не испытывал от этого никакой неловкости. Если
жена  рассказывала что-нибудь, Варламов слушал и кивал головой; если молчала
или  читала,  он,  также  молча,  с  удовольствием  следил  за ней глазами и
добродушно улыбался, когда она, подымая голову, взглядывала на него.
     - Здравствуй!  -  сказала  Елена, входя и привычным движением нагибаясь
для обычного утреннего поцелуя. - Ты поедешь сегодня?..
     - Мы,  собственно  говоря,  проспали,  -  ответил Варламов, нетерпеливо
глотая  слюну.  -  Теперь  я  опоздал  на десятичасовой. Можешь представить,
когда  я  вернусь?  Вечером...  А  отчего  у тебя круги под глазами. Смотри,
какие синие...
     - Круги?  -  равнодушно  переспросила  Елена, открывая сахарницу. - Вот
уж, право, мне совершенно все равно...
     - Ну,  да...  -  улыбнулся  Варламов.  - Так я тебе и поверил. И личико
бледное... Ты, я думаю, переспала... а?
     Елена сердито звякнула ложкой.
     - Я  не  переспала,  а  мало  спала!  -  возразила  она  тем особенным,
раздражающимся  голосом, который почти всегда служил для Варламова признаком
неизбежной   сцены.   -  Я  же  малокровная,  ты  это  прекрасно  знаешь,  а
притворяешься.  В  прошлый  раз  доктор,  кажется,  при  тебе  это  говорил,
Гриша... И что мне нужно больше спать...
     - Я  хотел  сказать... - запнулся Варламов, усиленно прихлебывая чай. -
Впрочем,   что  же  такое?..  Здесь  деревня...  гм...  двенадцать  часов...
По-деревенски это...
     Он  примирительно  кашлянул,  но  Елена  молчала,  притворяясь  занятой
намазыванием на хлеб икры. Варламов подождал немного и снова заговорил:
     - Отчего  ты  сердишься?  Я  не люблю, Еленочка, когда ты начинаешь вот
так сердиться без всякой причины. Ну, что такое, почему?
     - Я не сержусь...
     - Да  как же нет, когда я прекрасно вижу, что ты не в духе и сердишься,
-  настаивал  он,  сам  начиная  ощущать  тоскливое, жалобное раздражение. -
Пожалуйста, не отпирайся!.. Сердишься. А почему, неизвестно...
     Елена еще плотнее сжала губы.
     - Да нет же, я совсем не сержусь...
     Григорий  Семеныч  огорченно пожал плечами и развернул газету. Но через
минуту  помешал  в  стакане  и,  стараясь подавить мгновенную тонкую струйку
обоюдного неудовольствия, сказал:
     - У  меня  разные  дела в городе. Прежде всего надо заказать стекол для
парников...   Потом  с  этими  процентами...  Да  еще  посмотреть  Гущинский
локомобиль,  но  я  думаю,  что  он  врет...  Наверное, с починкой, очень уж
дешево... А тебе... нужно что-нибудь?..
     - Мне? - холодно спросила она. - Что же мне может быть нужно? Нет.
     - Это  уж  тебе  знать,  -  кротко  заметил Варламов. - Что ты... такая
странная? Это невесело.
     - Ну  и  уезжай  себе,  если  скучно! - раздраженно подхватила Елена. -
Разве  я  держу  тебя?  Скучно  -  ну  и  уходи...  Чини  свои  локомобили и
парники...  Можешь  также  пойти  в клуб и проиграть лишних двести рублей...
мне... меня это не касается.
     - Еленочка!  -  взмолился  Григорий Семеныч, вставая и подходя к ней. -
Детка моя! Ну, будет, брось... Я - дурак, довольно, Еленочка.
     Он  взял  ее руку, потянул к себе и поцеловал маленькие, мягкие пальцы.
Она  не  сопротивлялась,  но в ее бледном, капризном лице по-прежнему лежала
тень  застывшего  упрямства  и  скуки.  Варламов  опустил  руку  и  тоскливо
вздохнул.
     - Ты,  я  вижу,  ссориться хочешь, - сказал он печальным голосом, - но,
ей-богу, я ни при чем... Ну, скажи, что я сделал, чем виноват?..
     Елена  сидела неподвижно, упорно рассматривая самоварный кран круглыми,
остановившимися  глазами,  и  вдруг,  неожиданно  для  себя самой, жалобно и
горько  заплакала,  беспомощно  всхлипывая  трясущимся,  побледневшим  ртом.
Крупные,  медленные слезы падали на скатерть, расплываясь мокрыми пятнами. И
так  было  странно,  тяжело  видеть  молодую, хорошенькую женщину плачущей в
уютной,  светлой  комнате, полной веселого утреннего солнца и зеленых теней,
что  Варламов  растерялся  и  беспомощно  стоял  на  одном  месте  с глупым,
покрасневшим  лицом,  не  зная,  что  делать.  Но  в  следующее мгновение он
встряхнулся  и  бросился  к  маленькой,  вздрагивающей  от плача фигурке. Он
обнял  ее  за  плечи,  целуя  в  голову  и  бормоча смешным, детским голосом
ласкательные слова:
     - Крошка  моя...  Ну,  деточка,  ну, милая, ангельчик мой!.. Ну, что же
ты, зачем, Еленочка?..
     Прошло  несколько томительных секунд, и, вдруг, плач прекратился так же
внезапно,  как  и  начался.  Елена  перестала  всхлипывать,  выпрямилась,  с
мокрым,  блестящим от слез лицом попыталась улыбнуться, бросила на Варламова
просительный,  ласковый  взгляд  и заговорила жалобным, но все еще сердитым,
дрожащим голосом:
     - Это  нервы, Гриша... ты не обращай... ну, ей-богу же, просто нервы...
потом,  я  плохо  спала...  голова  болела,  ну...  Вот видишь, я перестала,
вот...
     Она  рассмеялась  сквозь  слезы  и  принялась усиленно тереть кулачками
вспухшие,  красные  глаза.  Варламов  сел,  взволнованно  откашлялся и шумно
передохнул.
     - Ты  просто  пугаешь  меня,  -  сказал  он,  успокаиваясь  и  крупными
глотками  допивая  остывший  чай.  -  Так  вот...  ни  с  того, ни с сего...
Сегодня...  на  прошлой  неделе тоже что-то такое было... К доктору, что ли,
мне съездить, а? Еленочка?
     - Как  хочешь,  все равно, - протянула Елена упавшим голосом. - Но ведь
я здорова, что же ему со мной делать?
     - Доктора  уж знают, что делать, - уверенно возразил Варламов. - Это мы
не  знаем,  а  они  знают...  Вот  ты  говоришь - нервы. Ну, значит, и будет
лечить от нервности.
     - Да-а...  от  нервности...  -  капризно подхватила Елена. - А вот если
мне  скучно,  тогда  как? А мне, Гриша, каждый день скучно, с самого утра...
Ходишь, ходишь, слоняешься, жарко... Мухи в рот лезут.
     - Вот  это  и  показывает,  что у тебя расстроены нервы, - с убеждением
сказал  Варламов, расхаживая по комнате. - Нервы - это... Здоровому человеку
не  скучно,  и  он,  например, всегда интересуется жизнью... Или найдет себе
какое-нибудь занятие...
     Он  чувствовал  себя  немного задетым и в словах жены нащупывал тайный,
замаскированный  укор себе, но так как он ее любил и был искренно огорчен ее
заявлением,  то  и  старался  изо всех сил придумать что-нибудь, могущее, по
его  мнению,  развлечь  и развеселить Елену. Сам он никогда не скучал, вечно
погруженный  в хозяйство, и значение слова "скука" было известно ему так же,
как зубная боль человеку с тридцатью двумя белыми, крепкими зубами.
     - Да,  господи!  -  говорил  он,  останавливаясь и пожимая плечами. - В
твоих  руках  масса возможностей... Ну, хорошо... Гуляй, что ли... поезжай в
город,  в  театр...  навести  родных...  ты,  вон,  цветы любишь, возишься с
ними... Да мало ли что можно придумать?..
     Елена  рассеянно  теребила  салфетку,  и  нельзя было понять, о чем она
думает.  Варламов  помолчал, но видя, что жена не возражает, снова заговорил
довольным, рассудительным голосом.
     - Вот  в  чем дело-то... Кстати, хочешь, приглашу погостить директоршу.
Можно поехать в лес или к Лисьему загону, например...
     - Гриша!  -  сказала  Елена,  поднимая  голову,  и  голос  ее вздрогнул
капризной, тоскливой ноткой. - Гриша, мне скучно! Скучно мне!..
     Варламов  перестал  ходить  и  с  глубоким, искренним удивлением увидел
большие  темные  глаза,  полные слез. Он крякнул, тупо мигнул и вытащил руку
из кармана брюк. Елена продолжала, стараясь не волноваться:
     - Григорий!  Я  же  не  виновата,  что  я  такая...  Мне  все  надоело,
решительно все, и сама я себе надоела... А чего мне хочется...
     Она  беспомощно  развела  руками  и  рассмеялась вздрагивающим, нервным
смехом, покусывая губы. Потом закрыла глаза и грустно прибавила:
     - Хоть бы ребеночка нам, право...
     В  другое  время  Варламов  был бы растроган и умилен этим желанием, но
теперь,  когда  все  его соображения относительно скуки были встречены одним
коротким,  простым словом "скучно", тупое недоумение перед фактом разрослось
в  нем  грустью  и  маленьким,  обидчивым  раздражением.  Он даже не обратил
внимания  на  последние  слова  Елены  и  сказал, стараясь говорить кротким,
сдавленным голосом.
     - Ну,   Елена,  я  за  тебя  знать  не  могу.  Но  я  крайне...  крайне
озадачен...  Кажется,  я  все...  Ты  обеспечена... Я не стесняю... зачем же
так? Я не виноват, Елена!
     - Я  и  не  обвиняю, - холодно возразила молодая женщина. - При чем тут
ты?!.
     "Она  нечаянно  сказала  правду, - подумал Варламов, вытаскивая золотые
часы и прищуриваясь на циферблат. - При чем тут я? Хандрит... Пройдет!"
     - Мне  пора,  -  вздохнул  он,  подойдя  к  жене  и  целуя ее в мягкую,
холодную   щеку.  -  Я  вернусь  к  одиннадцати,  и  ты  еще  успеешь  стать
паинькой...  Знаешь,  -  он  улыбнулся  снисходительно  и  довольно, - когда
человек   расстроен,  ему  лучше  побыть  одному.  А  мое  присутствие  тебя
раздражает.
     - Меня  все  раздражает,  -  тихо  процедила  Елена.  - Все... вот этот
самовар, и тот... И солнце... чего оно лезет в глаза?..
     - Иду,  иду!..  -  деланно  засмеялся  Варламов, махая руками. - Ухожу.
Глафира-а!..
     Вошла  белорусая,  румяная горничная, и Варламов распорядился запречь в
дрожки   Пенелопу,  маленькую,  гнедую  кобылу.  Горничная  ушла,  мимоходом
подобрав  брошенный на пол окурок, а Варламов пошел в кабинет взять деньги и
папиросы.


VII

     Когда  он  уехал,  Елена  пошла к себе, села перед туалетным столиком и
долго  перебирала  шпильки,  внимательно  рассматривая  в  холодной  пустоте
зеркала  свое  хорошенькое,  скучающее  лицо. Потом нашла, что у нее сегодня
очень  томный и интересный вид, вспомнила обиженное лицо мужа и самодовольно
улыбнулась. Пускай чувствует, что такое супружеская жизнь.
     На  скотном  дворе  мычали телки, откуда-то падал в тишину ленивый стук
топора.  Елена  кое-как  собрала  волосы,  напевая  сквозь зубы, потянулась,
зевнула  и,  так  как  одеваться  ей  было лень, решила, что лиловый капот -
самый легкий и удобный домашний костюм.
     Жаркое  летнее  молчание  дышало  в  окно безветренным, сухим воздухом,
томило  и дрожало. И тягучее, расслабленное настроение, овладевшее женщиной,
напомнило  почему-то  ей  серенькие  годы  уездного  девичества, прогулки по
тощему,   высохшему   бульвару,   жидкий   военный   оркестр,   игравший  по
воскресеньям   марши   и   вальсы,  чтение  романов,  беспричинные  слезы  и
беспричинный  смех,  чаепитие  под  бузиной, сплетни и туманные, томительные
мечты  о  "нем",  далеком,  неизвестном человеке, с приходом которого как-то
странно  соединялось  представление  о  яркой, интересной жизни, возможной и
желанной.  Тогда  казалось, что все еще впереди, и что настоящее, где каждый
день  до нелепости похож на другой, только неизбежная ступень к заманчивому,
интересному  будущему. О том, что такое это будущее, и что в нем хорошего, и
почему  это хорошее должно наступить, - даже не думалось. А если и думалось,
то  с неясной, сладкой надеждой, и казалось, что, как ни думай, все же будет
страшно приятно и хорошо.
     Год  замужества  прошел  скоро и бестолково. Первые впечатления брачной
жизни,  новизна  положения, взволнованность и острота ощущений тешили Елену,
как   новая,  неожиданно  купленная  игрушка.  Приезжала  родня  с  острыми,
истерически-любопытными  глазами, ела, пила, ходила по усадьбе, рассматривая
коров,  овец,  ярко выкрашенные новенькие машины, сеялки, веялки, молотилки,
механические  грабли,  вздыхала  и  завидовала.  И  когда  Елена, с сияющим,
смущенным  лицом,  розовая  и оживленная, болтала без умолку о своей новой и
обеспеченной,   завидной   для   всех   жизни,   поминутно   взглядывая   на
торжественное,   довольное  лицо  мужа,  -  жизнь  казалась  ей  приятной  и
восхитительной,  а  Варламов  - милым, добрым и умным человеком, к которому,
кроме  благодарности, нужно чувствовать и любовь. И хотя любви к нему она не
испытывала,  но  была  уверена,  что  спать  с  ним, принимать его подарки и
ласки, а в холодные дни завязывать ему шарф - значит любить.
     А  потом,  постепенно,  с  каждым  новым  днем,  сытно  ускользавшим  в
пространство,  подошло  и укрепилось сознание, что все самое лучшее уже было
и  ничего  нового, неизвестного впереди нет. Были, правда, мечты о ребенке и
возне  с  ним,  но  в  мечтах  этих муж не играл никакой роли и казался даже
странно  чужим,  посторонним  человеком,  которого  все,  и  она сама, будут
называть  "отец", "папа", и который в веселые минуты станет щекотать пальцем
животик  ребенка,  вскидывать  брови и говорить сладким, деревянным голосом:
"Агу! Агу!"
     Елена  закрыла  глаза и вслух, негромко, произнесла: "Гриша - отец". Но
тут  же  ей  стало  смешно,  потому  что  слово  "отец"  непонятным  образом
превратило  лицо  Григория  Семеныча,  мысленно представленное ею, в лицо ее
собственного   отца,   дряхлого   старика   в  поношенном  военном  сюртуке,
страдающего  параличом  и  одышкой.  Елена  нетерпеливо  встряхнула головой,
встала и вышла на террасу, захватив новенький переводной роман.


VIII

     Увидев  хозяйку, огромный черный водолаз Полкан приподнялся на передних
лапах,   выгнул  шершавую  спину,  зажмурился  и  протяжно,  громко  зевнул,
помахивая  хвостом.  Потом  встал,  встряхнулся  и,  мерно  ступая  мягкими,
мохнатыми  лапами,  подошел  к  Елене, заглядывая ей в лицо умными, большими
глазами.
     - Полкан, здороваться! - строго прикрикнула она, протягивая руку.
     Собака   лениво   потянула  воздух  влажным  черным  носом  и  медленно
приподняла лапу, тяжело дыша разинутым от жары ртом.
     - Дрянь   собака,   -   притворно  сердясь,  сказала  молодая  женщина,
оживленная  ярким  солнцем и бодрой, трепетной зеленью старых лип. - Бяка...
У-у!..
     И  так же притворно морда Полкана приняла огорченное, жалкое выражение.
Он  боком,  высунув мокрый язык и опустив голову, смотрел на хозяйку, ожидая
привычных ласковых слов.
     - Ну,  хорошая,  ну,  умная собака!.. - важно сказала Елена, кладя свою
маленькую  руку  на  огромную  мохнатую  голову.  -  Милый мой, добрый песик
Полкан...
     Полкан  утвердительно  гавкнул  басом  и  бодро  замотал  хвостом.  Они
понимали  друг  друга.  Елена  задумалась, не отнимая руки и медленно вдыхая
густой,   сочный  воздух.  Ей  захотелось  пойти  в  какой-нибудь  укромный,
тенистый  уголок,  лечь  на траву и читать, но также хотелось взять удочку и
водить  леской в тихой, прозрачной воде, разглядывая горбатые, темные спинки
рыб, снующих над вязким, илистым дном.
     Из-за  угла дома вышла кухарка, длинная, сухопарая женщина с коричневым
от  загара  лицом.  Еще издали Елена услышала ее быстрый, певучий говор, при
звуках  которого  почему-то  сразу  начинало пахнуть дровами, плитой и сырым
мясом.
     - Вас,  барыня,  ищу-то! - заговорила она, прикрываясь от солнца худым,
желтым  локтем. - На первое, значит, борщ барин вчера заказывал... Я борщ-то
собрала, только свеколки молодой нету, чисто беда...
     Она  подошла  к  террасе  и  остановилась,  вытирая засаленные пальцы о
синий холщовый передник.
     - Жаркого  не  придумаю