аливой девушке:
     - Я пережил тонкие, очаровательные минуты.


        "IV"

     Евгения держала в  руках письмо,  с  недоумением рассматривая школьный,
полумужской почерк.  Наконец,  потеряв надежду угадать,  от кого это письмо,
так как в  уездном городе знакомых у  нее не  было,  а  штемпель на конверте
гласил: "Сабуров", девушка приступила к чтению.
     - Что,  что такое?..  -  вскричала она вне себя от  изумления и  обиды.
Держа  письмо  дрожащей  рукой,   она  нагнулась  к  нему,  растерявшись  от
неожиданности,   -   так   много  было  в   нем  обдуманной  злобы,   яда  и
издевательства.

                          "Милостивая государыня,
                        Госпожа Евгения Алексеевна.
     Не   знаю,   прилично  ли   молодой  девушке  из   благородных  (хороши
благородные) таскаться с  женатым  человеком.  Вас,  видно,  этому  обучают.
Скажите,  как вам не стыдно.  Если вы так ведете себя,  значит,  хороши были
ваши  родители.  Аполлоша  мне  все  рассказал.  Некрасиво довольно с  вашей
стороны,  барышня. Хотя мы и не венчаны, а живем, слава богу, четвертый год.
А  я  отбивать своего мужчину не позволю.  Если вы в него влюблены,  советую
забыть,  треплите хвост в  другом месте.  На интеллигентность вашу никого вы
себе не поймаете, лучше оставьте про себя.
                                                           Готовая к услугам
                                                            Мария Тихонова".

     Прочитав  до  конца,  Евгения  Алексеевна опустила  руки  и  беспомощно
осмотрелась.  Болезненный,  нервный смех душил ее. Она даже не сразу поняла,
от  кого это письмо.  Отдельные фразы,  и  наиболее оскорбительные,  одна за
другой  появились перед  нею  в  воздухе,  как  на  экране,  подавляя  своей
внушительной безапелляционностью;  это походило на  сон,  в  котором,  желая
бежать от страшного явления, не можешь двинуться с места. Она даже подумала,
не  мистификация ли это того же Чепракова,  грубая,  сумасшедшая,  но все же
мистификация;  однако трудно было придумать нарочно что-либо подобное такому
письму.  Старый  страх  перед  жизнью охватил девушку,  она  угадывала,  что
человек роковым образом беззащитен душой и  телом;  и  даже  у  Зигфрида,  с
головы до  ног  покрытого роговой кожей,  было на  спине место,  величиною с
древесный лист,  пропустившее смерть.  Вся  печально-смешная сцена  третьего
дня, с "бурса мукозой" и целованием рук, ожила перед девушкой; жгучая краска
стыда залила ее с  ног до головы при мысли,  что -  это было больнее всего -
случайная  ее  откровенность  известна  Марии  Тихоновой  в   подозрительной
передаче,   приобретая  смысл  нелепо  позорный  и   вызывающий,   вероятно,
хихиканье.
     Евгения сидела у  себя наверху одна,  и  это  помогло ей  оправиться от
оскорбительной неожиданности.  Случись такая история лет на пять позже, она,
должно быть,  отнеслась бы,  внешне,  к этому несколько иначе: или совсем не
ответила бы  на  письмо,  или написала бы  спокойный,  внятный ответ.  Но  в
теперешнем своем возрасте она  не  научилась еще  взвешивать обстоятельства,
продолжая считаться с  людьми  близко и  очень  подробно,  до  конца.  Адрес
Тихоновой в письме был;  автором,  видимо,  руководило известное любопытство
вызова. Евгения Алексеевна посмотрела на часы: шесть. Желая прекратить лично
и как можно скорее то, что она еще считала недоразумением, девушка, приколов
шляпу и взяв письмо, сошла вниз.
     Ей  предстояло одолеть четыре версты пешком;  не было никакого предлога
сказать,  чтобы запрягли лошадь.  Она  вышла с  заднего крыльца на  деревню,
обернулась,  посмотрев,  не  следит ли  за  ней кто из  домашних,  и  быстро
направилась к  городу,  видимому  уже  с  ближайшего  холма  красным  пятном
казенного винного склада, белыми колокольнями и садами. Волнение не покидало
ее,  наоборот:  чем  ближе  она  подходила к  темным  заборам Сабурова,  тем
нестерпимее казалось медленно сокращающееся расстояние.  Девушка была твердо
уверена, что заставит слушать себя и что ей дадут все нужные объяснения.
     Наконец,  она  вошла в  город.  Евгения бывала здесь раньше.  Ступая по
нетвердым доскам тротуаров,  густо  обросших крапивой с  ее  острым,  глухим
запахом,  девушка  вспомнила  один  вечер,  когда,  возвращаясь  с  концерта
заезжего пианиста в гостиницу,  где поджидал ее,  чтобы уехать вместе, Павел
Павлыч,  неторопливо шла по улицам.  Городок засыпал.  Еще светились кое-где
красные и лиловые занавески;  на высокой голубятне сонно гурлили голуби;  на
площади,  у  всполья,  доигрывали последнюю партию в рюхи слободские мещане;
старый нищий,  стоя в темноте на углу,  разводил, бормоча нетрезвое, руками;
из  раскрытых окон  квартиры воинского начальника неслась  плохо  разученная
"Молитва девы";  мужики,  сидя на тумбочках у  трактира,  галдели о  съемных
лугах. От оврагов веяло сыростью ледяных ключей. Чистый блеск звезд теплился
над черными крышами.  У пристани,  бросая мутный свет фонарей в мучные кули,
стоял пароходик "Иван Луппов"; мачтовые огни его против черных, как разлитые
чернила, отмелей противоположного берега казались иллюминацией.
     Она  вспомнила эту  мирную  тишину,  удивляясь обманчивости тишины,  ее
затаенным жалам;  ей  было  даже  неловко идти  со  своим  возмущением среди
маленьких,   опрятных,   в  зелени,   домов,  покосившихся,  хлипких  лачуг,
деревенской пыли,  безобидной желтой краски и дремлющих мезонинов.  Разыскав
дом и улицу,  Евгения с тяжелым нервным угнетением, наполнившим ее внезапной
усталостью,  позвонила у желтой парадной двери. Ей открыла унылая беременная
женщина.
     - Госпожа Тихонова дома?  -  спросила Евгения,  и  вдруг ей  захотелось
уйти,  но она пересилила страх.  Женщина,  разинув рот, смотрела на нее; это
было нелепо к тяжко.
     - А я сейчас... они дома, - сказала, скрываясь в сенях, женщина.
     В окне,  сбоку, метнулось приплюснутое носом к стеклу лицо с выражением
жадного любопытства.
     - Просят  вас,  -  сказала,  возвратясь после  томительно долгих минут,
унылая женщина.  Она широко распахнула дверь и уставилась на Евгению, как бы
сторожа ее взглядом.  Девушка,  глубоко вздохнув,  вошла в  низкую комнату с
канарейками,  плющом  и  венскими стульями.  У  дальней  двери,  скрестив на
высокой груди пышные,  как булки, руки, стояла чернобровая, с розовым лицом,
дама в сером капоте.
     - Кого имею честь?.. - процедила дама, осматривая Евгению Алексеевну.
     Девушка заговорила с трудом.
     - Я  -  Мазалевская,  -  сказала она,  сжимая  пальцы,  чтобы  сдержать
волнение,  -  я хочу вас спросить,  почему вы, не дав себе труда... Вот ваше
письмо.  -  Она протянула листок гордо улыбающейся Тихоновой.  - Пожалуйста,
объясните мне все, слышите?
     - И  при  чем тут труд?  -  громко заговорила дама,  внушительно двигая
бровями.  -  И нечего мне вам объяснять. И нечего мне говорить с вами. А что
Аполлон передо мной свинья,  это я  тоже знаю.  И  уж,  если,  поверьте мне,
милая, мужчина говорит: "Ах, ах, ах! Она имеет ко мне склонность", - да если
завлекать  человека  разными  там  материями,  то  уж,  простите,  нет;  ах,
оставьте.  Я не девчонка, чтобы меня за нос водить. И более всего удивляюсь,
что вы даже пришли; это так современно, пожалуйста.
     У   девушки  задрожали  ноги,   она  посмотрела  на  Тихонову  взглядом
ударенного человека и растерялась.
     - Ну,  послушайте,  -  задыхаясь,  выговорила она,  - это бессмысленно,
разве же вы не понимаете? Я...
     - Где же уж понимать, - сказала дама, - мы - уездные.
     Евгения не  договорила,  повернулась,  вышла  на  улицу и  разрыдалась.
Стараясь  удержаться,  она  поспешно  прижимала  ко  рту  и  глазам  платок;
машинально шла и машинально останавливалась;  редкие прохожие, оборачиваясь,
смотрели на  нее подолгу,  а  затем переводили взгляд на  заборы,  деревья и
крыши, словно именно там скрывалось нужное объяснение; один сказал, гаркнув:
"Что,  сердешная,  завинтило?" Осилив спазмы,  девушка увидела Чепракова, он
переходил улицу,  направляясь к  квартире Тихоновой.  Нисколько не удивляясь
тому,  что  случайно  встретила  этого  человека,  скорее  даже  с  чувством
облегчения,  Евгения Алексеевна остановила его на углу.  Чепраков,  перестав
махать тросточкой,  снял  фуражку,  попятился и  замигал так  тревожно,  что
нельзя было сомневаться в том, что о письме он знает.
     Чепраков,  выдавая себя,  молчал,  не  здороваясь,  даже не притворяясь
удивленным, что видит Мазалевскую в городе.
     - Вы знаете про письмо? - сурово спросила девушка.
     Чепраков, изгибаясь, развел руками.
     - Я... я... я... - спутался он. - Я хотел ее посердить.
     Евгения  Алексеевна  пристально  посмотрела в  его  спрятавшиеся глаза,
махнула рукой и пошла из города медленной походкой усталого человека.


        "V"

     Прежде,  чем  выйти к  чаю,  Евгения тщательно умылась холодной водой и
подошла  к  зеркалу.  Следы  недавнего  расстройства исчезли.  Причесываясь,
окутав себя  пушистыми,  ниже  колен,  волосами,  девушка в  сто  первый раз
переживала этот,  неизгладимый в ее возрасте, случай, но все тише, все ближе
к  спокойной грусти.  Она уже не возмущалась,  а  недоумевала.  В  ее жизни,
проходившей в  тени,  было  похожим на  это  случаям место и  ранее,  но  не
образовалось привычки к ним,  -  она переживала их каждый раз всеми нервами;
нечто похожее на боязнь людей выработалось в ней постепенно и незаметно. Она
и сейчас уловила резкое пробуждение этого чувства.
     - Чего же бояться?  -  вслух сказала Евгения Алексеевна, пытаясь понять
себя.  Воспоминания образно  показывали ей,  что  страшно  незаслуженны злое
отношение людей,  злорадство и  бессознательная жестокость,  от  которых  не
защищен никто.  Она вспомнила несколько примеров этого по отношению к себе и
другим...  Особенно ясно Евгения Алексеевна увидела себя на улице Петербурга
и в Крыму.
     На улице,  поравнявшись с девушкой,  человек,  внушительной и степенной
осанки,  остановился,  ударил ее  очень  сильно кулаком в  грудь и  спокойно
прошел,  даже не обернувшись.  А  в  Крыму,  за пансионным столом,  во время
обеда, упитанный щеголь-коммерсант, еще молодой человек, блистающий кольцами
и  алмазами,  очень хорошо видя,  что  слова его неприятны и  возмутительны,
спокойно  говорил  о  своих  кражах  во  время  Японской войны,  обращаясь к
любовнице и другу-проводнику. Изредка он обращался и к остальным.
     - Вы просите перестать?  Ну,  что вы!  Вы жертвовали на раненых,  а эти
деньги у меня в кармане. Сорок тысяч.
     Евгения Алексеевна,  сойдя вниз,  выпила крепкого чаю.  Обычный,  почти
беспредметный разговор с родственниками она вела машинально.
     - Женечка,  -  сказала под конец,  как бы невзначай,  Инна Сергеевна, -
позавчера Аполлон... мне показалось... вы не поссорились?
     - Нисколько. - Она спокойно посмотрела на тетку и улыбнулась.
     Уже  смеркалось,  когда,  желая  побыть одной,  Евгения обогнула полный
облаков  пруд.  Она  шла  опушкой,  сумеречные поля  открывались слева,  под
утратившей блеск  сонной  синевой неба  птицы  глухо  перекликались в  лесу,
опущенное забрало полутьмы скрыло его  низкие дневные просветы.  У  изгороди
дергал  коростель.   Евгения  остановилась,  пустынная  тишина  окрестностей
понравилась ей; она стояла и думала.
     - Ложись спать, - сказал позади голос, - хотя ты дятел и рабочая птица,
однако береги силы.
     Мазалевская вздрогнула и повернулась к невидимому оратору.  Его не было
видно, он сидел или лежал в темных кустах.
     Дятел, не переставая, звонко долбил дерево.
     - Несговорчивый,  - продолжал голос, - хотя бы ты обучился моему языку.
А-мм-меэм-ма-ам, а-ам, ме-е. Хохлатик.
     Голос смолк,  а из кустов вышел человек с котомкой за плечами, в старом
картузе,  лаптях и  с  клюкой,  вроде употребляемых богомольцами;  он  хотел
перескочить изгородь, но, заметив Евгению, скинул картуз и протянул руку.
     - А-м-м-мее-ма-а-ам-ме-е, - промычал он, показывая на рот.
     - Немой? - спросила Евгения.
     Человек кивнул, выразительно смотря на руку и кошелек барышни.
     - Хоть  ты  и  рабочая птица,  -  неожиданно для  себя сказала Евгения,
протягивая мелочь, - однако береги силы.
     - Подслушали,  -  вдруг  произнес совершенно отчетливо мнимый  немой  и
конфузливо усмехнулся.
     - Это вам для чего же?
     - Есть надобность, - уклончиво сказал человек.
     - Вы не бойтесь меня,  -  подумав, сказала Евгения. Любопытство ее было
сильно задето.
     Человек осмотрелся.
     - Так что же,  неинтересно вам ведь,  - неохотно заговорил он. - Просто
беглый солдат. Невелика птица. Видите - паспортишко есть, купил кое-где, но,
извините, - брехать не умею. На ночлеге же, известное дело, или на меже где,
мужик напоит,  -  поболтать любят,  интересуются прохожим.  Ну, понимаете, -
проврешься,  а  особенно на ночлеге.  Опасно.  Я  от одного железнодорожного
сторожа бегом спасался;  охотиться,  видите ли,  за мной старик начал, а что
ему в этом?  Разумеется,  подумав,  прикинулся я немым, так и иду. В Одессу.
Там у  меня знакомые есть;  устроят.  За месяц,  верите ли,  десятка слов не
сказал с  людьми,  иногда разве поболтаешь сам с собой от скуки;  да вот вы,
вижу, вреда не сделаете, - заговорил.
     - Не сделаю, - рассеянно подтвердила Евгения.
     - То-то. Спасибо за мелочишку.
     Соткин  перескочил изгородь,  махнул  картузом  и  зашагал,  встряхивая
котомкой, к деревне.
     - Ну,  слава богу,  -  сказала Евгения, подымаясь на крыльцо усадьбы, -
теперь я, пожалуй, тоже кое-что знаю.
     Она думала,  что надо жить подобно этому солдату, что человек, скрывший
себя от других,  больше и  глубже вникнет в  жизнь подобных себе,  подробнее
разберется в  сложной путанице души  человеческой.  Это  бродило в  ней  еще
смутно, но повелительно. Она начинала понимать, что в великой боли и тягости
жизни редкий человек интересуется чужим "заветным" более,  чем своим,  и так
будет до тех пор,  пока "заветное" не станет общим для всех, ныне же оно для
очень многих -  еще упрек и страдание. А людей, которым и теперь оно близко,
в светлой своей сущности - можно лишь угадать, почувствовать и подслушать.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Тихие будни. Впервые - журнал "Современник", 1913, Э 10.
     Домби - персонаж романа Диккенса "Домби и сын".
     Тянуть  жребий -  при  наборе в  солдаты деревня должна была  поставить
определенное количество рекрутов;  кто  именно пойдет служить,  -  определял
жребий, который тянули люди, не имеющие льгот и отсрочек.
     Гольдсмит, Оливер (1728-1774) - английский писатель.
     Зигфрид - герой древнегерманского эпоса "Песнь о Нибелунгах".
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Трюм и палуба"


                              Морские рисунки


     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     С медленным, унылым грохотом ворочались краны, торопливо стучали тачки,
яростно гремели лебедки. Из дверей серых пакгаузов тянулись пестрые вереницы
грузчиков.  С  ящиками,  с  бочонками на  спине люди поднимались по  отлогим
трапам,  складывали свою ношу возле огромных,  четыреугольных пастей трюма и
снова бежали вниз,  цветные, как арлекины, и грязные, как земля. Албанское и
анатолийское солнце покрыло их лица бронзовым загаром,  пощадив зубы и белки
глаз.
     "Вега"  оканчивала погрузку.  Ее  правильная,  однообразная жизнь  была
известна всему городу:  два  рейса в  месяц,  один  круговой и  один прямой.
Подчищенный и  вымытый,  украшенный с носа и кормы золотой резьбой,  пароход
этот  производил впечатление туриста средней руки,  окруженного грузчиками -
угольными шхунами и нефтяными баркасами.  Он был всем:  гостиницей, буфетом,
носильщиком, коммивояжером... скучный, каботажный* старик.
     ______________
     * Каботаж - плавание в пределах одного моря.

     А невдалеке от него,  у веселой и грязной набережной, в пыльном грохоте
и  звоне  труда  отдыхали сумрачные бродяги из  Тулона  и  Гавра,  Лондона и
Ньюкэстля, Бомбея и Сингапура. Неведомое волнение тянуло к ним, как будто от
грязных,  стройных  корпусов  их  летело  дыхание  океана  и  глухая  музыка
отдаленных бездн.  Казалось,  что  в  своем  коротком  плену,  прикованные к
стальным кольцам молов толстыми тросами,  они спят,  вспоминая тайны опасных
странствий,  бешенство тропических бурь,  вулканы и рифы,  цветущие острова,
всю  яркую роскошь тропиков,  -  истинно царский подарок,  брошенный солнцем
своей возлюбленной.
     Когда розовый дым утреннего тумана гаснет над дрожащей от холода, тихой
и  зеленой водой,  -  подымаются сонные матросы и чистят плавучие гостиницы.
Моют палубы, трут медные части, подкрашивают ватервейс*. Но бродяги спят еще
в это время: они устали, и кокетство им не к лицу.
     ______________
     * Ватер-вейс - желоб для стока воды, проходит у бортов.

     Вокруг  "Веги"  громоздились  закопченные  трубы  пароходов,   бесшумно
выкидывая ленивый,  густой дым. Из города, убегавшего вверх кольцеобразными,
каменными уступами,  несся шум экипажей и неопределенное звуковое содрогание
жизни сотен тысяч людей.
     Гавань сверкала и пела. Громадное напряжение звуков и красок, брошенное
в  небольшой уголок земли,  как гнездо золота в расщелину кварца,  утомляло,
рассеивало мысли,  воскрешало сказки.  Эта неровная, голубая бухта с желтыми
берегами и  тысячами судов  таила в  себе  жуткое,  шумное очарование веками
накопленных богатств, риска и опьянения, смерти и жизни.
     "Вега" поглощала груз жадно и безостановочно. Бегали агенты, размахивая
желтыми пачками ордеров,  кричали и  исчезали в складах.  Взвивались стропы,
охватывая двойной петлей сотни пудов,  гремела цепь, грохотала лебедка; цепь
натягивалась, вздрагивая под тяжестью добычи, кто-то кричал: "Майна!.."*, и,
плавно колыхаясь,  груз устремлялся в  глубину трюма,  где уже ждали десятки
рук,  отцепляли стропы,  тащили  мешки  и  ящики  в  темные,  сырые  углы  и
складывали их там плотными возвышениями.
     ______________
     * Майна - вниз (жарг.).

     - Хабарда!* - кричали турки, стремительно пробегая с тяжестью на спине.
     ______________
     * Хабарда - берегись.

     - Вира! - надрывались внизу, в трюме, глухие, гулкие голоса.
     - Изюм в Анапу, двадцать четыре места!
     - Пипа двести ящиков - Новороссийск!
     - Железо в Туапсе!
     - АБ или АС? - черт вас побери!
     - Давай живей! Давай живей! Ходи веселей!
     - Не лезьте под руку, говорят вам!
     - А вы не толкайтесь!
     - Хабарда!
     - Говорят вам, не мешайте!
     - Я желаю видеть старшего помощника.
     - Помощника? Вакансий нет.
     - Мне нужно старшего помощника.
     - А вам зачем?
     - Я не ищу вакансий. Я желаю видеть его по делу.
     - Станьте же в сторону.
     - Хорошо.
     Вахтенный матрос поправил съехавшую на  затылок фуражку,  обтер рукавом
вспотевшее лицо и  устало покосился на  собеседника.  Тот  встал подальше от
трюма и рассеянно осмотрелся.
     Это  был  плотный,  медленный в  движениях человек,  слегка сутулый,  в
парусинном пиджаке  и  черных  матросских брюках.  Вместо  жилета  он  носил
тельник  с  широкими  синими  полосами  и  красный  кушак.  Черные,  коротко
остриженные волосы прикрывала серая "джонка", шапка английского покроя. Лицо
его казалось типичным лицом человека случая, молодца на все руки: если нужно
- кок  или матрос,  в  нужде -  поденщик,  при случае -  угольщик,  иногда -
сутенер,  особенно в  периоды "смертельного декофта"*,  столь  частого среди
мелкого морского люда.  Низкий лоб, серые глаза, полные угрюмой беспеч