рьян как-то совсем особенно, растроганно
и грустно взглянул ему в глаза.
     - Ну,  так как? - тихо сказал он. - Когда же выезжать вам, как думаете,
а?
     И  как  бы  опасаясь,  что  слишком  скоро  и  неделикатно задел острый
вопрос, быстро переспросил:
     - Скучно было здесь, да?
     Кольцо,  схватившее  горло  Сергею,  медленно разжалось, и он, стараясь
быть равнодушно-твердым, сказал:
     - Н-нет... не очень... Я охотился, читал... Страшно люблю природу.
     - Природа,  да...  -  рассеянно  подхватил  Валерьян, и сосредоточенное
напряжение  легло  в  мускулах  его  желтого  смуглого  лица.  - Ну... это -
приготовились вы?
     Он  понизил  голос  и  в  упор  смотрел  на Сергея задумчивым, меряющим
взглядом.  Сразу  почему-то  слиняло все забавное в его манерах и фигуре. Он
продолжал, как бы рассуждая с самим собой:
     - Я  думаю  -  вам  пора  бы,  пожалуй,  двинуться... Штучку я привез с
собой.  Она  в  комоде у вас. Слушайте, - осторожнее, смотрите!.. Если ее не
бросать  об  пол  и  не играть в кегли - можете смело с ней хоть на Камчатку
ехать. Вот первое. Затем - деньги. Сколько их у вас?..
     Вопрос  повис в воздухе и, замерев, все еще звучал в ушах Сергея. Стало
мучительно  стыдно  и  жалко  себя  за всю ложь этого разговора, с начала до
конца   бесцельную,   убого   прикрывшуюся   беспечностью   и   спокойствием
товарищеской  беседы.  Он глупо усмехнулся, деланно просвистал сквозь зубы и
сказал тонким блуждающим голосом:
     - Валерьян!  Ужасно  скверно...  То,  что  вы ведь в сущности... совсем
напрасно, то есть... я хочу сказать... Видите ли - я... раздумал. Только...
     С  тяжелым,  мерзким  чувством  Сергей  повернул голову. В упор на него
взглянули  близорукие,  черные,  растерянно  мигающие  глаза. Валерьян криво
усмехнулся  и,  подняв  брови,  вопросительно  поправил пенсне. В его тонкой
желтой  шее  что-то  вздрагивало,  подымаясь  и  опускаясь,  как  от  усилий
проглотить твердую пищу. Он сказал только:
     - Как?! Да подите вы!..
     Звук  его  голоса,  странно  чужой  и  сухой,  делал  излишними  всякие
объяснения.  Он сидел, плотно закусив нижнюю губу, и тер ладонью вспотевший,
выпуклый  лоб.  И  весь,  еще  минуту  назад  уверенный, нервный, он казался
теперь усталым и жалким.
     - Валерьян!  - сказал, помолчав, Сергей. - Во всяком случае... Валерьян
- вы слышите?
     Но,  пристально взглянув на него, он с удивлением заметил, что Валерьян
плачет.  Крупные,  неудержимые  слезы быстро скатывались по смуглым щекам из
часто  мигающих,  близоруких  глаз,  а в углах губ сквозила нервная судорога
усмешки.   И   так   было  тяжело  видеть  взрослого,  закаленного  человека
растерявшимся и жалким, что Сергей в первую минуту опешил и не нашелся.
     - Слушайте,  ну  что  же  это  такое?  -  беспомощно заговорил он после
короткого, тупого молчания. - Зачем, ну, зачем это?
     - Ах,  оставьте!  Оставьте!  Ну,  оставьте  же! - раздраженно взвизгнул
Валерьян,   чувствуя,   что   Сергей  трогает  его  за  плечо.  -  Оставьте,
пожалуйста...
     Но  тут  же,  быстрым  усилием воли подавил мгновенное волнение и вытер
глаза.  Затем  вскочил,  укрепил  пенсне  и  заторопился  неровным,  стихшим
голосом:
     - Мы   с   вами  вот  что:  пойдемте-ка!  Слышите?  Нам  нужно  с  вами
побеседовать!  Куда  пойти,  а?  Вы  знаете?  Или  просто - пойдемте в поле!
Просто в поле, самое лучшее...
     Они  вышли  во  двор,  жаркий  после  прохлады садика; зеленый, в белой
кайме  бревенчатых строений. На крыльце стояла Дуня, в ситцевом, затрапезном
платье  и Глафира, ее мать, рыхлая, толстая женщина. Обе кормили кур. Увидев
Сергея, Глафира осклабилась и переломилась, кланяясь юноше.
     - Здравствуйте,  Сергей Иваныч! - запела она. - Это вы никак гулять ужо
направились!  Чай-то не будете, штоль, пить? Гостя-то вашего попойте, право!
Экой вы недомовитый, непоседливый, пра-аво!..
     - Мы  после,  -  сказал Сергей и рассеянно улыбнулся Дуне, глядевшей на
него  из-под  округлой, полной руки. - Вы самовар-то, конечно, поставьте. Мы
после...
     В  груди  его  что-то  волновалось,  кипело,  и смущенные, всколыхнутые
мысли  несвязно метались, отыскивая ясные, твердые слова успокоения. Но все,
попадавшееся  на  глаза,  отвлекало и рассеивало. С криками и грохотом ехали
мужики,  блеяли  козы,  гудел  и  таял  колокольный  звон,  стучали  ворота.
Валерьян  шел  рядом,  черный,  маленький,  крепко  держа Сергея за локоть и
резко  жестикулируя  свободной  рукой.  Усталый и взвинченный, он крикливо и
жалобно повторял, трогая пенсне:
     - Но  как  вы  могли,  а? Как? Что? Что вы наделали? Ведь это свинство,
мальчишество, а? Ведь вы же не маленький, ну? Ах, ах!..
     Он  ахал,  чмокал  и  быстро, быстро что-то соображал, едва поспевая за
крупными  шагами товарища. По тону его, более спокойному, и легкой, жалобной
и  злобной  усмешке  Сергей видел, что главное уже позади, а теперь остались
только разговоры, ненужные и бесцельные.
     - Ну, что же вы теперь, а? Ну?
     И  вдруг  Сергею захотелось, чтобы этот стремительный человек, хороший,
глубоко  обиженный им человек понял и почувствовал его, Сергея, слова, мысли
и  желания  -  так,  как  он  сам  их  понимает  и чувствует. И, забывая всю
пропасть,  отделявшую  его  душевный мир от мира ясных, неумолимо-логических
заключений,  составлявших  центр,  смысл  и  ядро  жизни маленького, черного
человечка,  идущего  рядом,  он  весь вздрогнул и взволновался от нетерпения
высказаться просто, правдиво и сильно.
     - Валерьян, послушайте!..
     Сергей  набрал  воздуху  и остановился, подбирая слова. Внутри все было
ясно  и  верно,  но  именно  потому,  что  простота  его  чувств вытекала из
бесчисленной   сложности  впечатлений  и  дум  -  необходимо  было  схватить
главную, центральную ноту своих переживаний.
     - Ну? - устало протянул Валерьян. - Вы - что? Говорите.
     - Вот  что,  -  начал Сергей. - Другому я, конечно, ни за что бы, может
быть,  не  высказал  этого...  Но  уж  так подошло. Я хотел вам привести вот
такой  пример...  н-ну  -  такой  пример:  случалось  ли вам... ходить около
витрин, и... ну... смотреть - на... это... бронзовые статуэтки? женщин?
     - Случалось... Далее!..
     - Так  вот:  когда  я  смотрю  на эти овальные, гармоничные... линии...
ясные...  которые  навеки  застыли  в форме... которую художник им придал, -
мертвые,  и  все-таки,  -  мягкие  и одухотворенные, - я думаю всегда, - что
именно,  знаете  ли  -  такой  должна  быть душа революционера... - Мягкой и
металлической,  определенной...  Ясной,  вылитой  из  бронзы, крепкой... и -
женственной...   Женственной   -   потому...   ну,  все  равно...  Так  вот:
...Слушайте...  себя  я  отнюдь таким не считал и не считаю... Это, конечно,
смешно  было  бы...  Но  именно потому, что я - не такой, я хотел жить среди
таких...  Металл  их  -  альтруизм,  а  линии - идея... Понимаете? Ноне один
альтруизм тут, а...
     - Да, конечно, - рассеянно перебил Валерьян. - Ну, что же из этого?
     - ...а  оказалось  совершенно,  быть может, то же, что и у меня, - тише
добавил Сергей.
     Возбуждение  его  вдруг упало. Ему показалось, что настоящие, искренние
мысли  по-прежнему  глубоко  таятся  в  нем, и говорит он не то, что думает.
Валерьян молчал.
     - Да...  -  медленно  продолжал  Сергей.  -  Все то же, все как есть: и
честолюбие,  и  жажда  ярких  переживаний,  и,  наконец,  часто одна простая
взвинченность...  А  раз  так, значит я тем более не могу быть металлом... А
поэтому не хочу и умирать в образе ничтожества...
     - Удивительно!   -  насмешливо  процедил  Валерьян.  -  Ах  вы,  чудак!
Разумеется,  все  люди - как люди, и ничто человеческое им не чуждо! Ну, что
же? Вы разочарованы, что ли?
     - Ничего!.. - сухо оборвал Сергей.
     И  быстро,  лукаво  улыбаясь,  пробежали  его  другие,  тайные  мысли и
желания  широкой,  романтической  жизни,  красивой,  цельной,  без  удержа и
страданий.  Те,  которые  он  высказал  сейчас  Валерьяну,  - были тоже его,
настоящие  мысли,  но они мало имели отношения к тому, чего он хотел сейчас.
Вместо  всего  этого  сложного  лабиринта  мелких  разочарований,  остывшего
увлечения  и  недовольства  людьми  - просился на язык властный, неудержимый
голос молодой крови: - "Я хочу не умирать, а жить; вот и все".
     - Удивительное  дело,  -  сказал  Валерьян, повыше вскидывая пенсне и с
любопытством  рассматривая  разгоревшееся лицо товарища. Вы рассуждаете, как
женщина.  -  В  вас, знаете, сидит какая-то декадентщина... Не начитались ли
вы  Макса  Штирнера,  а?  Или,  ха...  ха!..  - Ницше? Нет? Ну, оставим это.
Деньги-то у вас есть?
     - Нет,  Валерьян, не то, - снова заговорил Сергей, сердясь на себя, что
хочет  и  не  может  сказать  того простого и настоящего, что есть и будет в
нем,  как  и  во  всяком  другом  человеке.  - Вы знаете - я вышел из тюрьмы
издерганный,  нервно-расстроенный,  злой... Я был, как пьяный... Впечатления
подавляли,  -  и  вот  -  созрел  мой  план...  Нервы реагировали болезненно
быстро...  Но - я уже сказал вам: быть героем я не могу, а винтиком в машине
- не желаю...
     - Нет!  -  рассмеялся  Валерьян,  -  вы мне еще ничего не сказали!.. А?
Конечно,  -  вам,  как  и  всякому  другому  -  хочется жить, но при чем тут
бронзовые  статуэтки?  Какие-то  обличения?  И зачем вы... Ах, ах! Я ведь, в
вас, знаете - ни секунды не сомневался!..
     Он  недоумевающе  поднял  брови  и  замедлил  шаг.  Поле  дышало зноем,
городок пестрел в отдалении серыми, красными и зелеными крышами.
     - Вы  надоели центральному комитету! Вы всем уши прожужжали об этом! Вы
чуть  ли  не со слезами на глазах просили и клянчили... Ведь были же другие?
Эх  вы!  Все  скачки,  прыжки...  Впрочем,  теперь что же... Но - хоть бы вы
отсюда написали, что ли? А?
     Сергей молчал. Раздражение подымалось и росло в нем.
     - Во-первых,  я  не  ожидал, что так скоро... - жестко сказал он... - А
теперь - я вам сказал... Там уж как хотите.
     - Ну, ну... Что же вы теперь намерены?
     - Не знаю... Да это неважно.
     - Д-да... пожалуй, что так... Дело ваше... Ну, ладно. Так прощайте!
     - Куда же вы? - удивился Сергей.
     - А  туда!  -  Валерьян  махнул  рукой в сторону, где, далеко за рощей,
краснело  кирпичное  здание  станции.  -  На  поезд  я поспею, багаж сдан на
хранение... Ну, желаю вам.
     Он  крепко  пожал  Сергею  руку  и  пристально  взглянул на него сквозь
выпуклые стекла пенсне черными, быстрыми глазами.
     - Да!  -  встрепенулся он, - я ее оставил там у вас, в комнате. Она мне
теперь  не  нужна...  Вы  ее  бросьте  куда-нибудь,  в  лес  хоть,  что  ли,
где-нибудь в глушь...
     - Хорошо,  -  грустно сказал Сергей. Ему было жаль Валерьяна и хотелось
сказать  что-то  теплое  и  трогательное,  но не было слов, а была тревога и
отчужденность.
     Маленький,  черный  человек  быстро  шел  к станции, размахивая руками.
Сергей  долго  смотрел  ему  вслед,  пока худая, низенькая фигурка совсем не
превратилась  в  черную, ползущую точку. Через мгновение ему показалось, что
Валерьян  обернулся,  и  он быстро махнул платком, смотря в зеленую пустоту.
Ответа не было.
     Черная  точка  еще  раз  приподнялась,  переходя  пригорок, и скрылась.
Солнце  беспощадно  палило  сухим,  желтым  светом,  и  зелень молодой травы
сверкала  и  нежилась  в  нем.  Вдали  дрожал  и  переливался воздух, волнуя
очертания  тонких,  как  линейки нотной бумаги, изгородей. За рощей вспыхнул
белый, клубчатый дымок и тревожно крикнул паровоз.
     Идя  домой,  Сергей  вспоминал  все  сказанное  Валерьяну.  И жаль было
прошлого, неясной, смутной печалью.


VI

     Ходить  взад  и  вперед  по  маленькой комнате, задевая за угол стола и
медленно  поворачиваясь  у желтенькой, низенькой двери, становилось скучно и
утомительно.  При  каждом  повороте  Сергей  прислушивался к упругому скрипу
сапожного  носка  и  снова  шел,  механически  отмечая  стук  шагов. Думать,
расхаживая,  было  удобнее. Он привык к этому еще в тюремной камере, которую
чем-то, должно быть, своим размером, странно напоминала его комната.
     Волнение  давно  улеглось,  и  осталось  чувство,  похожее  на  чувство
человека,   посетившего  дневной  спектакль:  вечерний  свет,  музыка,  игра
артистов...  Несколько  часов  он  видит  и  слышит  прибранный, поэтический
уголок  жизни...  А  потом  белый, назойливый день снова царит и грохочет, и
снова хочется обманного, золотистого вечернего света.
     Плоские,  самодовольные  обои  пестрели  вокруг намалеванными, грязными
цветочками.  Ветер  вздувал  занавеску, и она слабо шуршала на столе, шевеля
клочки  бумаги  и  обгрызанный  карандаш.  Заглавия  книг  кидались в глаза,
вызывая  скуку и отвращение. Серьезные, холодные и нестерпимо надоевшие, они
рождали  представление  о  монотонной  жизни  фабричного  мира, бесчисленных
рядах  цифр,  пеньке,  сахаре,  железе;  о  всем  том, что бывает, и чего не
должно быть.
     День  гас,  убегая  от городка плавными гигантскими шагами, и следом за
ним  стлалась  грустная  тень.  Где-то  размеренно  и  сочно застучал топор;
перебивая  его,  быстро  заговорил  молоток,  и два стука, тяжелый и легкий,
долго  бегали  один  за  другим в затихшем воздухе. Сергей сладко, судорожно
зевнул, хрустнул пальцами и остановился против стола.
     Между  книгами  и  письменным  прибором лежала небольшая, металлическая
коробка,  формой  и  тускло-серым  цветом  скорее напоминавшая мыльницу, чем
снаряд.  Было  что-то  смешное  и вместе с тем трагическое в ее отвергнутой,
ненужной  опасности,  и казалось, что она может отомстить за себя, отомстить
вдруг, неожиданно и ужасно.
     Он   вспомнил  теперь,  что,  войдя  в  комнату,  сразу  ощутил  в  ней
присутствие   постороннего,  почти  живого  существа.  Существо  это  лукаво
глядело  на  него  и  щупало  взглядом,  безглазое,  - сквозь стенки комода,
покорное  и  грозное,  как  вспыльчивый  раб,  готовый выйти из повиновения.
Теперь  оно лежало на столе, и Сергей смотрел на квадратную стальную коробку
с  жутким,  любопытным  чувством,  как  смотрят  на  зверя,  беснующегося за
толстыми  прутьями  клетки.  Хотелось знать, что может выйти, если взять эту
скучную  с  виду вещь и бросить об стену. Острый, тревожный холод пробежал в
нем  при  этой мысли, зазвенело в ушах, а домик, в котором он жил, показался
выстроенным из бумаги.
     Сумерки  вошли в комнату неслышными, серыми тенями. Скука томила Сергея
и  нетерпеливым  зудом  тревожила  тело.  Стараясь  прогнать ее, он вспомнил
грядущий  простор  жизни,  свою  молодость и блеск весеннего дня. Но темнота
густела  за  окном,  и  скованная  ею  мысль  бессильно трепетала в объятиях
нудной,  тоскливой  неуверенности. От этого росло раздражение и робкая тихая
задумчивость.  И  вдруг, сначала медленно, а затем быстро и яснее зародилась
и прозвенела в мозгу старинная мелодия детской, наивной песенки:

                ...Да-ца-арь, ца-арь, ца-арев сын,
                Наступи ты ей на но-жку-да ца-арь, ца-арь,
                          Ца-арев сын,
                Ты прижми ее к сер-деч-ку, да-ца-арь, ца-арь,
                          Ца-арев сын...

     Слабое  воспоминание  детства  колыхнулось  как  смутный, древний сон и
резко  заслонилось  черной, прыгающей спиной Валерьяна. Она таяла, удаляясь.
Сергей  стиснул  зубы  и  тупо  уставился в стену. И стена, одетая сумраком,
смотрела на него, молча и сонно.
     "У  меня  дурное настроение, - подумал он. - Это приходит так же, как и
уходит.  Оно  пройдет.  Тогда  станет опять весело и интересно жить. В самом
деле - чего мне бояться?"
     - Сергей - чего тебе бояться? - сказал он вполголоса.
     Но  мозг не давал ответа и не зажигал мысли, а только грузно и медленно
перекатывал  камни  прошлого.  Там были всякие большие и маленькие, темные и
светлые.  Темные  -  сырые  и скользкие, торопливо падали на старое место, и
больно было снова тревожить их.
     Он  будет жить. Каждый день видеть небо и пустоту воздуха. Крыши, сизый
дым,  животных.  Каждый день есть, пить, целовать женщин. Дышать, двигаться,
говорить  и  думать.  Засыпать  с  мыслью о завтрашнем дне. Другой, а не он,
придет  в  назначенное  место  и,  побледнев от жути, бросит такую же серую,
холодную  коробку, похожую на мыльницу. Бросит и умрет. А он - нет; он будет
жить  и услышит о смерти этого, другого человека, и то, что будут говорить о
его смерти.
     За  стеной  пили  чай,  кто-то  ворочался  на  стуле  и тяжело скрипел.
Бряцали  блюдца, смутный гул разговора назойливо лез в уши. В сенях хлопнула
дверь, и затем в комнату тихо постучали.
     - Что там? - встряхнулся, вздрогнув, Сергей.
     За дверью женский голос спросил:
     - Лампу зажечь вам?
     - Зажгите, Дуня. Войдите же.
     Девушка,  не торопясь, вошла и остановилась темной, живой тенью. Сергей
несколько  оживился,  точно звуки молодого, звонкого голоса освобождали душу
от когтей вялого беспредметного уныния.
     - Ничего-то  ровнешенько не вижу, - сказала Дуня, шаря в темноте. - Где
лампа?
     - Без керосина совсем, вот здесь - нате!
     Он  подал ей, осторожно двигаясь, дешевую лампу в чугунной подставке, и
пальцы его коснулись тонких, теплых пальцев Дуни.
     - Я заправлю, - сказала она. - Сию минуту.
     - Ничего, я подожду... Слушайте, Дуня: ну как - катались вчера?
     - Ничего  мы  не катались, - досадливо протянула девушка. - Лодок-то не
было.  Все, как есть, поразобрали, такая уж досада... А своя еще конопатчика
просит... Я сию минуту...
     Она  бесшумно  скользнула  в мрак сеней, хлопнув дверью. Сергей заходил
по  комнате,  насвистывая  старинную  песенку  о  царе - цареве сыне и видел
горячую,  курчавую головку мальчика, сонно шевелящего пухлыми губками. Он ли
это  был?  Как  странно.  Но  уже  становилось  веселее  и  тверже  на душе,
захотелось  уютного  света,  чаю, интересной книги. То, что думает Валерьян,
принадлежит  ему и таким, как он; то, что думает Сергей, принадлежит Сергею.
В этом вся штука. Не нужно поддаваться впечатлениям.
     Далекий  призрак  каменного  города пронесся еще раз слабым, оторванным
пятном  и  растаял, спугнутый шагами прохожих. Шаги эти, тяжелые и неровные,
смутно раздались под окном и замерли, встревожив тишину.


VII

     Вошла  Дуня,  и  желтый свет прыгнул в комнату, обнажив стены и мебель,
закрытые  тьмой. Стало спокойно и весело. Девушка поставила лампу на комод и
слегка прикрутила огонь.
     - Вот так, - сказала она. - Что вы?
     - Я  ничего  не сказал, - улыбнулся Сергей, подымаясь со стула. Заложив
руки в карманы брюк, он остановился против Дуни.
     - Так-то, - сказал он. - Ну - как вы?
     Ему  хотелось  говорить,  шутить  и  казаться  таким, каким его считали
всегда:  ласковым, внимательным и простым. Никаких усилий это ему никогда не
стоило, а сознавать свои качества было приятно и давало уверенность.
     Девушка  стояла у дверей в ленивой, непринужденной позе, касаясь косяка
волосами  устало  откинутой  головы.  Сергей смотрел на ее крепкое, стройное
тело  с  завистливым  чувством  больного, наблюдающего уличную жизнь из окна
скучной, бесцветной палаты.
     - Что  поделывали  сегодня?  -  спросил  он,  заглядывая  в  ее темные,
смущающиеся глаза.
     - Вот  спать  скоро  пойду! - рассмеялась девушка и зевнула, закрыв рот
быстрым движением руки. - Уж так ли я устала - все суставчики болят.
     - Разве ходили куда?
     - Ходила...  В  лес  за  шишками.  -  Дуня  снова  протяжно  зевнула  и
потянулась  ленивым,  томным движением. - За шишками еловыми для самовара...
Целый мешок приволокла...
     "Красивая...  -  подумал Сергей. - Выйдет за какого-нибудь портного или
лавочника.  Будет  шить, стряпать, нянчить, много спать, жиреть и браниться,
как Глафира".
     - А  вы,  небось  -  опять,  поди,  за книжку сядете? - быстро спросила
Дуня.  -  Хоть  бы  мне  ко