юбви к будущему своему
капиталу.
   Однажды вечером к  поселку,  расположенному  на  берегу  большой  реки,
пришли два грязных бородатых субъекта.  Их  ногти  были  черны,  одежда  в
земле. Они вошли в небольшой  дом,  где  молодцеватый,  крупный  старик  и
молодая девушка, красивая, как весенняя зелень, садились ужинать.
   - Вы куда? - осведомился старик.
   - К Серым горам, - сказал Нэф.
   - Далеко.
   - Пожалуй.
   - Зачем?
   - Слитки.
   -  Дураки,  -  заявил  старик.  -  Туда  многие  ходят,  да  мало   кто
возвращается.
   - Мало ли что, - возразил Нэф, - ведь я иду в первый раз.
   Старик хмыкнул, как на лепет ребенка.
   - Нерра, покорми их и положи спать, - сказал он дочери. - Пусть они  во
сне целуются с золотом, а наяву - со смертью.
   - Шутки не наполняют кармана, - возразил Нэф.
   Девушка засмеялась. Пек сел к пирогу  со  свининой;  Нэф  выпил  водки,
потом занялся и едой.
   Ужин прошел в молчании. Затем Нерра сказала:
   - Сумасшедшие, ваша постель готова.
   - Ты любишь умных? - спросил Нэф.
   - Должно быть, если не люблю глупых вопросов.
   - Какой принести тебе подарок?
   - Свой скальп, если ты разыщешь его.
   - Бери сейчас. - Нэф нагнулся, подставив лохматую голову.
   Старик, вынув изо рта трубку, густо захохотал. Девушка рассердилась.
   - Идите спать! - вскричала она.
   Нэф скоро заснул; Пек, ворочаясь, вспоминал круглые руки Нерры.  Утром,
когда Нэф занялся чисткой ружья. Пек  вышел  во  двор  и  сел  на  бревно,
осматриваясь.
   Вдали, за цветущей изгородью, виднелись холмы хлебных  полей.  В  сарае
толкались свиньи, розовые с  черными  пятнами.  На  другом  дворе  бродили
коровы великанского вида. Под ногами Пека суетились крупные цветные  куры,
болтливые индейки; вечно падающие гуси шипели, как тещи; синие с золотом и
хохолками на голове утки охорашивались на солнышке.
   Старик вышел из хлева. Увидев Пека, он подошел к нему и сказал:
   - Любезный, в горах дико и дрянно, а у меня много  работы.  Два  месяца
назад утонул мой сын. Если хочешь, живи работником. Мы всегда  спокойны  и
сыты.
   В это время через двор прошла Нерра, улыбаясь себе, в  солнце  и  ярком
платье, богатая молодостью. Она скрылась. Вся картина знакомой  фермерской
жизни была для души  Пека,  как  оттепель  среди  суровой  зимы,  -  тоска
мучительного и опасного странствования.
   - Хорошо, - сказал Пек.
   Старик подбросил лопату. Пек пошел  в  дом,  где  столкнулся  с  Нэфом,
одетым и готовым к походу.
   - Скорее, идем, - сказал Нэф.
   - Нэф... я...
   - Где же твое ружье?
   - Послушай...
   - Время дорого. Пек.
   - Я здесь останусь работником.
   Нэф отвернулся. Постояв с минуту, он прошел мимо Пека, как мимо пустого
места. У ворот он обернулся, увидев Нерру, смотревшую на него из-под руки.
   - Ну, я пошел, - сказал он.
   - Прощай. Береги скальп.
   Нэф досадливо отмахнулся. Девушка презрительно фыркнула  и  повернулась
спиной к дороге, уходящей к горам.



   4

   Жизнь знает не время, а дела и события. Поэтому без точного  исчисления
месяцев, разделивших две эти главы, мы останавливаемся у окна, только  что
вымытого Неррой до блеска чистой души. Около нее стоял Пек.
   - Что же мне теперь делать?
   - Купать лошадей.
   - Нерра!
   - Отстань, Пек. Твоей женой я не буду.
   Он смотрел на ее гибкую спину, тяжелые  волосы,  замкнувшиеся  глаза  и
маленькие, сильные руки. Так, как смотрит рыбак без удочки на игру  форели
в быстром ключе. Он вдруг  озлобился,  вышел  и  повел  лошадей,  а  когда
возвращался с ними, то заметил спускающегося по склону холма  неизвестного
человека в лохмотьях, так густо обросшего волосами,  что  сверкали  только
глаза и зубы. Человек шел сильно хромая.
   - Пек! - сказал бродяга, взяв под уздцы лошадь.
   - Нэф!!
   - Я. Я и мое золото...
   - Так ты не умер?
   - Нет, но умирал.
   Они вошли в дом. Пек привел старика, Нерру; все  трое  обступили  Нэфа,
рассматривая его с чувством любопытной тревоги.
   Его вид был ужасен. В дырах рубища сквозило черное тело; шрамы на  лице
и руках, склеенные запекшейся кровью, казались страшной татуировкой; босые
ноги раздулись, один глаз был  завязан.  Он  снял  мешок,  ружье,  тяжелый
кожаный пояс и бросил все в угол, потом сел.
   - Скальп цел, - кратко сообщил он.
   Девушка улыбнулась, но ничего не ответила.
   Ему дали еды и водки. Он сел,  выпил;  на  мгновение  заснул,  сидя,  и
мгновенно проснулся.
   - Рассказывай, - сказал старик.
   - Для начала... - заметил Нэф, отворачивая левый рукав.
   От плеча  до  кисти  тянулись  обрывки  сросшихся  мускулов  -  подарок
медвежьей лапы. Затем, поправив рукав, Нэф спокойно, неторопливо рассказал
о таких трудах, лишениях, муках, ужасе и тоске, что Пек, посмотрев в угол,
где лежал мешок с кожаным поясом, почувствовал,  как  все  это  на  взгляд
стало приземистее и легче.
   На другой день выспавшийся Нэф побрился, вымылся и оделся. Он  перестал
быть страшным, но вид его все же говорил красноречиво о многом.
   Оставшись с ним наедине, Пек сказал:
   - Ты меня предательски бросил здесь, Нэф. Я колебался... Ты  не  утащил
меня, как следовало бы поступить верному другу. И вот - ты миллионер, а  я
- по-прежнему нищий.
   Нэф усмехнулся и развязал пояс. Взяв чайный стакан, он насыпал  его  до
краев мутным, желтым песком.
   - Возьми! - сказал он покрасневшему от жадности Пеку.
   К вечеру Пек исчез. На кровати Нэф нашел его записку и показал Нерре.
   "Жадный, вероломный приятель! Прибыв  страшным  богачом,  ты  дал  мне,
всегдашнему твоему спутнику, жалкую часть. Будь проклят. Я уезжаю от  тебя
и развратной девки Нерры к своему дяде,  где  постараюсь  лет  через  пять
разбогатеть больше, чем ты, хитрый бродяга".
   - Закурим этой бумажкой, - весело сказал  Нэф.  -  Не  бледней,  Нерра;
знай, дурак кусает лишь воздух. Послушай... Я сберег скальп для тебя.
   Она помолчала, затем положила на его плечо руку, а потом мягко перевела
руку на вьющиеся волосы Нэфа.
   - Через неделю будет пароход сверху, - сказала Нерра, - если хочешь,  я
поеду с тобой.
   - Хочу, - просто ответил Нэф.
   Так началась их жизнь. Одним мужем и одной женой стало больше на свете,
богатом разными парами, но весьма бедном любовью и уважением.


   У подъезда каменного  зурбаганского  театра  сидел  наш  знакомый  Хин,
рассматривая по профессиональной привычке ноги  прохожих;  выше  он  почти
никогда не поднимал глаз, считая это убыточным.
   Прошло несколько времени. На ящик Хина ступила небольшая мужская нога в
лакированном сапоге; после нее -  другая.  Хин  заботливо  их  почистил  и
протянул руку.
   То, что оказалось в руке, сначала удивило его своим цветом,  цветом  не
ассигнаций. Цвет был коричневый с розовым. Развернув бумажку. Хин,  встав,
с трепетом и почтением прочел, что это чек на  предъявителя,  на  сумму  в
пятьдесят тысяч. Подпись была "Нэф".
   Он судорожно огляделся, и показалось ему, что  в  зурбаганской  пестрой
толпе легли тени пустыни и  грозное  дыхание  диких  мест  промчалось  над
разогретым асфальтом, тронув глаза Хина свежестью неумолкающих водопадов.



        "Александр Степанович Грин. Система мнемоники Атлея"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Грустное  событие  имеет  то  преимущество перед  остальными  событиями
жизни,  что  кладет  на  однообразное существование человека неуловимую тень
прекрасного, о котором начинают вздыхать все, тронутые печалью.
     Случилось, что когда мы начали забывать о юре молодой женщины, носившей
странное имя Зелла, вся эта история с исчезновением ее мужа после долгих лет
получила в  наших  глазах неотразимое обаяние -  впечатление,  покоившееся в
основах на воспоминании о том летнем вечере, когда Пленер пел в дубовой роще
свою лучшую песню о "Графе в изгнании". Начальные слова песни были таковы:

                Земля не принимает моих следов,
                Они слишком легки, небрежны
                                 и оскорбительны для нее,
                Привыкшей к толстым сапогам поденщиков,
                К осязательным следам жизни,
                Ненужной для себя самой.

     Когда он кончил,  солнце садилось и  ветер пошевелил листву,  затканную
сонным,  очаровательным румянцем зари. После этого Пленер исчез. Может быть,
это  было для него так же  неожиданно,  как и  для нас,  потому что никто не
успел заметить момент его исчезновения.  В  памяти всех,  как сейчас,  так и
тогда,  осталась его высокая, прямая фигура, с рукой, прикрывающей глаза. Он
пел в этой позе,  а затем его не стало.  Через неделю,  когда добровольные и
полицейские  розыски  оказались  безуспешными,   Зелла  перешла  от   острых
припадков горя к тихому отчаянию.
     Все,  что  ум  человеческий  может  противопоставить  роковому  в  виде
вопросов и неуклюжих догадок,  было сделано нами, пересмотрено, отвергнуто и
забыто.  Но  от исчезновения человека осталось веяние таинственной прелести,
жуткой  и  заманчивой глубины потрясения.  Всех  нас,  бывших в  тот  вечер,
связало нечто сильней нашей воли в  рассеянную жизнью,  но  плотно связанную
одним и тем же чувством группу людей тоски.


        "II"

     В  июне  прошлого года,  ровно  через  десять  лет  после  исчезновения
Пленера,  утром,  когда я  занимался в  саду  опытами с  прививкой растениям
некоторых невинных болезней,  способных изменить их окраску,  -  Дибах,  мой
брат,  вошел  через  боковую  калитку в  сопровождении неизвестного пожилого
человека,  остановившегося на  некотором расстоянии от  клумбы.  Я  не сразу
обратил внимание на возбужденное лицо брата;  помню,  что только его нервный
смех  заставил меня  пристально посмотреть на  обоих.  Я  вытер  запачканные
землей руки и поклонился.
     - Атлей,  -  сказал брат,  оборачиваясь в сторону неизвестного,  -  это
Пленер.
     Должно быть, кровь ударила мне в голову при этих словах, потому что, не
более как на  один момент,  ясное небо затуманилось и  задрожало перед моими
глазами.  Помню,  что,  когда я заговорил, голос мой звучал слабо и глухо. Я
сказал:
     - Вот шутник.  Подумайте, Пленер, что он говорит!! Возможно ли это? Как
ваше здоровье?
     Думаю, что эта чепуха внушила ему все же некоторое представление о моем
состоянии.  Пленер неопределенно улыбнулся, но не сказал ничего; может быть,
он считал свое положение в некотором роде щекотливым и странным.
     Я  рассмотрел его  трижды,  пока  он  стоял на  этом красноватом песке,
освещенный солнцем и зелеными отблесками акаций. Пленер изменился, как может
измениться человек,  перевернувший свою жизнь.  В густых, темных волосах его
пестрела   седина,   лицо   утратило  женственную  нежность  кожи;   темное,
осунувшееся,  но  с  бодрыми складками вокруг глаз,  оно  напоминало портрет
старинной живописи.  В дорожном светлом костюме, могучий и статный, стоял он
предо мной - все-таки он, Пленер.
     Мы молчали.  Удивляюсь,  как я не забросал его обычными в таких случаях
вопросами. Дибах сказал:
     - Я  ухожу,  Атлей,  Зелла смеется и плачет,  нельзя оставлять ее одну.
Сегодняшний день мы будем помнить всю жизнь.
     Он направился к калитке,  и я в первый раз в жизни увидел,  как тучный,
семейный человек может лететь вприпрыжку.
     Тот  миг  чудесного напряжения,  когда  мы  остались  вдвоем,  сели  на
скамейку и начали говорить,  -  кажется мне и теперь обвеянным зноем летнего
утра;  сказочные стада представлений бродили в  моей голове,  я  мог  только
улыбаться и кивать головой. Пленер сказал:
     - Не нужно вопросов,  Атлей; они будут бесполезны в точном смысле этого
слова.  Я  ничего  не  знаю,  но  все-таки  попытаюсь рассказать вам  начало
истории.
     Как вы помните, я пел в роще, неподалеку от железнодорожного моста, где
происходил пикник.  Собственно говоря,  начало  моих  воспоминаний служит  и
концом их.
     Мне кажется,  что не  было этих десяти лет,  по  крайней мере,  в  моей
памяти не осталось от этого периода никаких следов.  В следующий,  доступный
воспроизведению словами,  момент я  увидел себя пассажиром второго класса за
двести миль отсюда; я возвращался домой.
     Момент не был тревожен и поразителен, я удивился, и только. По временам
мне казалось, что я уехал лишь вчера, по делу, о котором забыл.
     Поезд  мчался;   томление  духа   сменилось  глубокой  рассеянностью  и
сонливостью;  перед вечером я  посмотрел в зеркало и обернулся,  ища глазами
другого пассажира,  но я был один в купе.  Неожиданность взволновала меня, я
снова посмотрел в зеркало.  Это был я,  изменившийся, поседевший, тот самый,
что сидит перед вами.
     Пленер умолк и застенчиво улыбнулся. Взволнованный не меньше его, я мог
только жестами выразить свое сочувствие и удивление.
     - Встреча с  Зеллой,  -  продолжал он,  -  неопровержимый факт  долгого
отсутствия,  усвоенный,  наконец,  мною.  Рассказать все  это,  значит снова
пережить странную смесь радостного ужаса и тоски.  Меня не хватит на это,  я
разрыдаюсь.  Между прочим,  вот уже три дня,  как я здесь.  Меня мучит новое
ощущение -  болезненное желание вспомнить все,  пережитое за те таинственные
десять  лет;   желание,  доходящее  до  галлюцинации,  до  грандиозной  игры
воображения.  Вы знаете,  мне кажется, что если это удастся, жизнь моя будет
озарена таким  светом,  перед которым радость спасения жизни -  то  же,  что
блеск  металлической пластинки  перед  солнцем.  Это  -  ясное,  устойчивое,
музыкальное ощущение забытого прекрасного.
     Он  снова умолк,  и  я  не  осмелился прервать его  тягостное молчание.
Искренность  его   тона   делала   для   меня   излишними  всякие  сомнения.
Необычайность положения почти раздавила меня;  сад, знакомые аллеи, клумбы -
все,   что  имело  до  сих  пор  будничный  оттенок,   казалось  в  тот  час
торжественным и странным, как этот человек, вернувшийся из позабытого мира.
     - Я  делал  попытки вспомнить,  -  продолжал он,  -  но  все  оказалось
неудачным. Дубовая роща и поезд, поезд и роща - вот все, что я знаю.
     Не  знаю почему -  в  этот момент я  решил произвести попытку,  которая
показалась бы  в  другое время забавной,  но  тогда она имела в  моих глазах
решающее значение. Я сказал:
     - Пленер,  можете вы представить дубовую рощу в том виде,  как это было
вечером?
     - Да,  -  сказал он,  закрывая глаза,  -  я ясно вижу ее. Низкие ветви:
сквозь них блестит река. Я стоял у большого дерева, лицом к воде.
     - Вот так, - заметил я, вставая. - Правая ваша рука прикрывала глаза. Я
попросил бы вас встать в этом положении.
     Он пристально следил за моими движениями, сомнительно склонив голову, и
вдруг, как бы внутренне соглашаясь со мной, встал посредине площадки. Правая
его рука нерешительно приподнялась и прикрыла верхнюю часть лица.
     - Пленер,  - сказал я, - сзади вас, на примятой траве, сидит Зелла. Еще
дальше - Дибах, я и другие. Ваша верховая лошадь бродит у ручья, слева. Так.
     Он молча кивнул головой, не отнимая руки. Теперь он понимал мою мысль.
     - Вы пели о "Графе в изгнании",  -  продолжал я. - Советую вам начать с
первой строки. Ну, Пленер, милый!
     Он запел, и голос его задрожал, как тогда, в роще:

                Земля не принимает моих следов,
                Они слишком легки...

     Песня  окрепла и  зазвучала так  полно,  что  я  боялся пошевельнуться.
Напряжение мое было слишком велико, я ждал чуда.
     Отдельные моменты этой сцены сливаются в  моем воспоминании в  ощущение
чужой, мучительной радости. Когда он дошел до слов:

                Вы вспомните мою тоску - и благословите ее...

     И дальше, до заключительных:

                Я ухожу от грустных улыбок -
                Для полноты торжества
                Над теми, кто дешево сожалеет -
                И трусливо царит...

     Лицо  его  повернулось ко  мне.  Он  смеялся долгим  счастливым смехом,
сотрясаясь от глухих слез, вызванных ярким и внезапным воспоминанием.
     Приблизительно через месяц,  в одну из красивых ночей, Пленер рассказал
мне свою забытую и воскресшую жизнь. В ней не было ничего особенного. Жил он
под  другим  именем.   Любил,   был  любим,   путешествовал,  испытал  много
оригинальных приключений и впечатлений. Но он в тот день, когда пел у меня в
саду,  вспомнил только  радостные моменты  прошлого.  Теневая  сторона жизни
осталась для него по-прежнему забытой и - навсегда.
     Если  это  неудача,   то  пусть  она  будет  благословенна.  Избранных,
способных воскресить радость пройденного пути и щедро, как миллионер, забыть
долги жизни - совсем немного. Пусть будет больше одним таким человеком.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Система мнемоники Атлея. Впервые - журнал "Пробуждение", 1911, Э 9.
     Мнемоника -  совокупность приемов,  имеющих целью облегчить запоминание
большего числа фактов, сведений и т.п.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Рассказ Бирка"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Вначале разговор носил  общий  характер,  а  затем перешел на  личность
одного  из  присутствующих.  Это  был  человек  небольшого роста,  крепкий и
жилистый,  с  круглым бритым лицом  и  тонким голосом.  Он  сидел у  стола в
кресле.  Красный абажур лампы бросал свет на всю его фигуру,  за исключением
головы,   и   от   тени  лицо  этого  человека  казалось  смуглым,   хотя  в
действительности он был всегда бледен.
     - Неужели,  -  сказал  хозяин,  глотая  кофе  из  прозрачной фарфоровой
чашечки,  -  не-у-же-ли  вы отрицаете жизнь?  Вы самый удивительный человек,
какого я когда-либо встречал. Надеюсь, вы не считаете нас призраками?
     Маленький  человек  улыбнулся  и   охватил  руками   колени,   легонько
покачиваясь.
     - Нет,  - возразил он, принимая прежнее положение, - я говорил только о
том,  что все мои пять чувств причиняют мне постоянную, теперь уже привычную
боль.  И было такое время, когда я перенес сложную психологическую операцию.
Мой  хирург  (если  продолжать сравнения) остался  мне  неизвестным.  Но  он
пришел, во всяком случае, не из жизни.
     - Но и не с того света? - вскричал журналист. - Позвольте вам сообщить,
что я  не  верю в  духов,  и  не трогайте наших милейших (потому что они уже
умерли) родственников.  Если же  вам действительно повезло и  вы удостоились
интервью с  дедушкой,  тогда  лучше  покривите душой  и  соврите  что-нибудь
новенькое: у меня нет темы для фельетона.
     Бирк  (так  звали  маленького человека) медленно обвел  общество серыми
выпуклыми  глазами.  Напряженное ожидание,  по-видимому,  забавляло его.  Он
сказал:
     - Я мог бы и не рассказывать ввиду почти полной безнадежности заслужить
доверие слушателей. Я сам, если бы кто-нибудь рассказал мне то, что расскажу
я, счел бы себя вправе усомниться. Но все же я хочу попытаться внушить вам к
моему рассказу маленькое доверие;  внушить не фактическими,  а  логическими,
косвенными доказательствами.  Все знают, что я - человек, абсолютно лишенный
так называемого "воображения",  то  есть способности интеллекта переживать и
представлять мыслимое не абстрактными понятиями,  а образами. Следовательно,
я не мог бы,  например,  правдоподобно рассказать о кораблекрушении,  не быв
свидетелем  этой  катастрофы.  Далее,  каждый  рассказ  убедителен лишь  при
наличности мелких фактов,  подробностей, иногда неожиданных и редких, иногда
простых,  но  всегда  п