ли,  украшенные  грандиозными
шляпками.  Ноги мои болели,  я методично прохаживался,  тоскуя и представляя
будущее.  Вопрос -  кто  эта женщина?  -  не  давал покоя.  Жена,  артистка,
куртизанка,  девушка,  вдова?  - на каждый я отвечал утвердительно. Лет пять
назад я  слышал рассказ одного моего знакомого,  как,  путешествуя по берегу
моря,  он захотел пить.  Сумасшедшая жара калила песок,  слева горела степь,
кричали тарбаганы и суслики,  расплавленное море лежало у его ног. Ближайший
рыбный промысел,  где  этот человек мог  напиться,  лежал не  ближе двадцати
верст.  Человек шел тихо, стараясь не утомляться, но быстро выпотел, ослабел
- и  жажда  постепенно  превратилась  в  ощущение  глыбы  соли,  разъедающей
внутренности нестерпимой болью.  Он  пошел  быстрее,  затем  побежал,  теряя
сознание.  У  ног его тихо плескалась вода.  Он  продолжал бежать.  Это была
вечность нечеловеческого страдания. Завидев низкие крыши промыслов, он пулей
промчался  сквозь  кучку  рабочих,  испуганных  его  тусклыми  от  бешенства
глазами,  повалился на  край бочки с  водой и  пил.  Затем с  ним  произошел
обморок.
     Похоже на  это чувствовал себя я.  Возможные последствия моей решимости
казались мне не стоящей внимания чепухой.  Прильнув глазами к  подъезду,  я,
наконец, вздохнул глубоким, как сон, вздохом и пересек мостовую. Он вышел, я
видел,  как он  сел на извозчика,  купил у  подбежавшего мальчишки газету и,
теряясь в разорванной цепи экипажей,  скрылся.  Тогда я,  замирая и холодея,
прошел в подъезд, а когда ступил на площадку шестого этажа, соображение, что
я не знаю,  в которой из квартир живет богиня, на мгновение остановило меня;
затем  я  увидел,  что  на  каждой площадке находится только одна  дверь,  и
успокоился.
     Самое трудное для меня было позвонить:  я  знал,  что как только сделаю
это    -    прекратится   трусливое    волнение,    сменившись   напряженной
осмотрительностью, стиснутыми зубами и хладнокровием.
     Так это и было.  Я позвонил; далеко, чуть слышно прозвенел колокольчик;
звук его казался чудесным,  необыкновенным.  Мне открыли;  я  вошел и первое
время не в состоянии был заговорить,  но, сделав усилие, поклонился высокой,
в переднике с кармашками, горничной и приступил к делу.
     В  передней,  где я стоял,  было почти темно;  блестело темное зеркало,
откуда-то,  вероятно,  из коридора,  тянулась игла света, падая на кружевное
манто.
     - Вам что? - вертясь по привычке, спросила горничная.
     - Серьги госпоже из магазина Дроздова,  - сказал я, держа руки по швам,
- расписочку пожалуйте.
     - Я скажу, обождите.
     Она  внимательно осмотрела меня  и  остановилась,  подошла к  дверям  и
исчезла,  а я, машинально тиская вспотевшей ладонью футлярчик, тяжело дышал.
Виски  болели  от  напряжения,  было  душно  и  страшно.  В  голове носились
отрывочные,  подходящие  к  делу  слова:  "Красавица...  объятия...  поцелуи
твои...  у  ног..."  Я переступал с ноги на ногу,  входя в роль,  хотя через
несколько  минут  приказчик должен  исчезнуть,  уступая  место  влюбленному.
Горничная вернулась, бойко щелкая каблучками.
     - Идите сюда, барыня на балконе...
     Я нервно хихикнул. Девушка посмотрела на меня с изумлением, и я сказал:
     - Чудесно! Квартирочка у вас замечательна!
     Промолчав,  она  быстро пошла вперед,  а  я,  невольно расшаркиваясь на
скользком паркете,  семенил сзади.  Меня словно вели на виселицу.  Я  смутно
замечал в сумерках просторных высоких комнат отдельные предметы; дремлющая в
полутьме роскошь дышала чужой,  таинственно налаженной жизнью. Мы, как духи,
скользили по  анфиладе четырех или пяти комнат;  по мере приближения к  цели
вокруг становилось светлее,  в  последней -  круглом небольшом зале  -  меня
окружил грустный свет  вечера,  падавший из  растворенной настежь двери,  за
ними  вытянулся к  разбросанным внизу  крышам полукруглый балкон.  Там  было
нечто восхитительное и неясное.  Вокруг меня,  по стенам и у потолка, что-то
сверкало,  висело; на полу все нежное, круглое, цветное; картины меж окон; к
потолку  тянулись  выхоленные  тропические  растения.  Золоченые  решетки  у
ленивых креслиц,  коврики и  меха,  улыбки темных статуэток -  все я  забыл,
ступив на порог последней, неземной двери.
     Она сидела в  качалке,  склонив голову вперед и  чуть-чуть на  бок,  ее
детские,  тонкие руки в разрезах сиреневой материи поглаживали гнутый бамбук
сиденья.  Я видел,  что шея ее открыта; у меня перехватило дыхание; слабый и
близкий к обмороку, я усиленно раскланялся, овладел собой и проговорил:
     - Извините, господин Дроздов, мой хозяин, поручил доставить брильянты.
     - От   кого?   Какие  брильянты?   -   спросила  убивающая  меня  своим
существованием женщина. - Скажите, от кого?
     Изгрызанный страстью,  я  понял,  что  это важный момент.  Я  ненавидел
горничную, сонно дышавшую за моим плечом, ей следовало удалиться.
     - Тайна,  - глухо сказал я и посмотрел многозначительно. Мой тоскующий,
полный  просьбы взгляд скрестился с  ее  взглядом;  маленькие,  тонкие брови
медленно поднялись,  все  лицо стало замкнутым и  рассеянным.  Она испытующе
смотрела на меня.
     Я сказал:
     - Тайна.
     Затем приложил палец к губам, кашлянул и опустил глаза.
     - Катерина, - сказала женщина, - посмотрите, не звонят ли с парадного.
     Я повернулся к горничной и посмотрел на нее в упор.  Она вышла,  смерив
меня  с  головы  до  ног  великолепным взглядом  служанки,  разъяренной,  но
обязанной слушаться.
     - Говорите,  что это значит?  -  осторожно,  тем тоном, от которого так
легок переход к выражениям удовольствия или гнева, произнесла она.
     Медленно, вспотев от стыда и страха, я стал на колени, продолжая нервно
улыбаться.  Я  увидел край нижней юбки и  пару несоразмерно больших глаз.  Я
слышал стук своего сердца; он напоминал швейную машину в полном ходу.
     - Я действительно принес серьги,  - сказал я, возбуждаясь по мере того,
как говорил,  -  но это,  я должен сказать,  уловка.  Я торжественно, свято,
безумно люблю вас.  Я не знаю вашего имени,  я видел вас три часа тому назад
на улице - и моя жизнь в ваших руках. Делайте со мной, что угодно.
     Я видел,  что она побледнела и хочет вскочить.  Вместе с тем,  высказав
самое главное,  я  почувствовал,  что  мне  легче;  я  мог действовать более
развязно и умоляюще протянул руку.
     - Несравненная,  -  сказал  я,  -  мне  тяжело  видеть испуг  на  вашем
божественном лице.  Я  уйду,  если хотите,  но  не относитесь ко мне,  как к
уличному нахалу. Я не мог поступить иначе.
     - Тайна!  -  воскликнула она,  едва переводя дыхание и вставая.  Я тоже
встал.  -  Нечего сказать,  тайна!  -  Какая-то мысль, вероятно, смутила ее,
потому что она вдруг покраснела и неловко пожала плечами. - Кто вы такой?
     - Гинч,  - покорно ответил я. - Я из хорошей фамилии. Могу вас уверить,
что...
     - Нет,  - сказала она, прислонившись к решетке и глядя на меня так, как
если бы прямо ей в лицо летела птица.  -  Нет,  вы меня решительно испугали.
Как вы смели?
     - Выслушайте,  - подхватил я, инстинктом чувствуя, что паузы могут быть
гибельными.  Руки я  держал перед собой,  сложив их  наполовину молитвенным,
наполовину скромным жестом, а говорил сдавленным, хватающим за душу голосом.
- Я  презираю бедную жизнь мою,  она заставляет ненавидеть людей и землю.  Я
жажду  глубоких страданий,  вздрагивающего от  смеха  счастья,  хочу  дышать
полной грудью.  Я увидел вас и затрясся.  Вы наполняете меня, я задыхаюсь от
вашего присутствия.
     Я  стиснул пальцы сложенных рук  так  сильно,  что они хрустнули.  Она,
сдвинув брови,  подошла к  столику,  взяла крошечную папироску и  поднесла к
губам,  тут  я  нашелся.  Выхватив из  кармана дрожащей рукой десятирублевый
билет,  я  чиркнул спичкой,  зажег  ассигнацию и  поднес  красавице.  Искоса
взглянув на  меня  и  не  торопясь,  хотя  обгоревшая бумага начинала палить
пальцы,  она закурила,  тотчас же  пустив из  пленительно оттопыренных губок
облачко дыма, опустила глаза и произнесла:
     - Я успокоилась. До свиданья.
     Я  застонал и шагнул вперед;  она отскочила в сторону,  лениво протянув
руку к львиной голове с кнопкой.
     - Вы жестоки! - мстительно прошептал я. - За что? Я раб ваш.
     - Я не могу любить каждого,  -  нетерпеливо и быстро сказало прекрасное
чудовище,  -  каждого, который придет с улицы, и, наконец, вы мне неприятны.
Затем -  я несвободна.  Уйдите с воспоминанием, что я осталась к вам добра и
не приняла мер против вашего вторжения.
     - Я богат, - грубо сказал я. - Вот брильянты.
     Встав между ней и  звонком,  я хлопнул футляром о столик.  Мне хотелось
броситься на это двигающееся, живое, красивое тело.
     - Вы забываетесь,  -  бледнея от испуга и гнева, сказала она, - уходите
сию минуту! Вон!
     Футляр  полетел  мне  в  лицо  и  рассек  бровь.  Я  невольно отступил;
оскорбленный,  я почувствовал желание задеть и унизить ее, смешать с грязью.
Я сказал, наслаждаясь:
     - Врете вы.  Врете.  Вам лестно,  что приходит человек именно с  улицы,
потеряв голову. Вы такая же, как и все. Вы лжете перед собой, боитесь своего
любовника. Возьмите меня!
     - Ради бога...  -  сказала она,  с усилием поднимая руку к лицу и роняя
папироску. - Вы...
     Не договорив, она неловко села в качалку боком и запрокинула голову.
     Испуганный, я тихо подошел к ней; она, плотно сжав губы и закрыв глаза,
осталась недвижимой.  Это был обморок.  С  минуту я  стоял,  полный тревоги,
думая о  стакане воды,  о  докторе,  о том,  что лучше всего уйти;  а затем,
похолодев,   наклонился  и  поцеловал  влажные  губы  с  воровским  чувством
случайной власти;  готовый на все, я приподнял красавицу, прижимая ее грудью
к своей груди,  и тотчас выпустил,  почти бросил:  сзади послышались быстрые
шаги, кто-то шел к нам, рассеянно напевая из "Жосселена".
     "Херувимы-ы хранят... те-е-бя-я!"
     Я отскочил, заметался, глаза мои неудержимо, бессознательно отыскивали,
где скрыться.  В дверях мелькнул силуэт идущего - и секунду спустя мы стояли
лицом к лицу: он и я.
     Он посмотрел на меня,  на женщину,  бросился к ней, приподнял ее голову
и, тотчас же вернувшись ко мне, загородил дорогу. Было жутко и тихо.
     - Гинч, - с фальшивой твердостью сказал я, - позвольте представиться. -
Мне казалось,  что я растворяюсь в атмосфере грозного ожидания,  распыляюсь,
превращаюсь в бестелесный контур. Было мгновение, когда мне хотелось закрыть
голову руками и согнуться; сзади раздался слабый крик.
     Насилу оторвав глаза от  моего страдальческого в  этот момент лица,  он
подошел к  качалке;  я видел,  как женские руки легли ему на плечи,  и почти
разобрал   несколько   быстро   сказанных   вполголоса   слов,   но   тотчас
парализованное  сознание  потеряло  их  смысл;   по  всей  вероятности,  она
объясняла,   в  чем  дело.  Мне  хотелось  бежать,  но  я  был  не  в  силах
пошевелиться,  я  растерялся.  Он  снова подошел ко  мне,  верхняя губа  его
приподнялась,  обнажив зубы;  гневно хмыкнув,  он качнулся вперед и  дал мне
пощечину.  Это  был умелый,  хлесткий удар:  голова как будто оторвалась,  а
затем,  обваренная,  возвратилась на свое место. Захрипев от стыда и боли, я
кинулся,  не видя ничего, вперед, получил еще два удара и, нелепо размахивая
руками, полетел к выходу.
     Стулья цеплялись за меня,  острый удар в  голову дал мне на один момент
потерянную решимость; сжав кулаки, я обернулся и увидел занесенную надо мной
палку и  искаженное преследованием лицо  с  черными усиками;  посыпался град
ударов;  я защищался,  как мог,  но, прижатый в угол, с разбитыми руками, не
мог  ничего сделать.  Он  бил  меня,  как хотел;  мы  оба молчали;  наконец,
заплакав  навзрыд  и  взвизгивая,  я  вырвался от  него,  прошел,  дрожа  от
слабости,  в переднюю,  сразу же нашел шляпу и вышел, унося памятью какие-то
испуганные лица, глядевшие на меня в передней.


        "X"

     Описать  всепожирающее чувство стыда,  сумасшедшей ненависти и  полного
внутреннего разорения я  бессилен.  Я напоминал раздавленную колесом собаку,
объеденный саранчой сад.  Это было ощущение совершенной потери жизни, тупое,
безразличное всхлипывание,  смесь  мрака  и  подлости.  Выйдя  на  улицу,  я
закружился,  не помня - куда идти; я принимал одно за другим сотни отчаянных
решений,  и  такова была сила моего озлобления,  что представление о способе
мести  давало мне  некоторое насыщение.  Я  быстро свернул в  боковые улицы,
прикрывая руками  пылающее лицо;  прежде  всего  следовало купить револьвер,
вернуться и убить. Остановившись на этом, последовательно дойдя воображением
до каторги и виселицы,  я несколько охладел к убийству и вспомнил о дуэли. В
глазах моих  она  равнялась проявлению бессмысленного атавизма,  варварству.
Ничто не  могло изгладить побоев;  хорошо -  я  убью  его,  но,  умирая,  он
посмотрит на меня с торжеством. "Я бил тебя", - скажут его потухающие глаза.
Это не  годилось.  Благополучно выскочив из-под трамвайного вагона,  едва не
перерезавшего меня  пополам,  я  быстро составил план  западни для  женщины,
которую только что насильно поцеловал, и решил отомстить ей. Это было бы для
него больнее.  Как?  То,  что мне представилось в  ответ на  этот вопрос,  -
достаточно мрачно.
     Быстрая   ходьба   вернула  мне   то   ненормальное  состояние  унылого
равновесия,  которое называют висельным.  Я осмотрел руки - они были покрыты
ноющими ссадинами и  опухолями;  к глазу было больно притронуться;  спина не
болела,  но  по  ней  разливалась особенно неприятная теплота.  Проходя мимо
какого-то   универсального  магазина  с   сотнями   блестящих  предметов  за
освещенными электричеством окнами,  я  понял,  что наступил вечер.  Я  думал
беспорядочно и зло о жизни;  она вдруг представилась мне в новом, хихикающем
и  подмигивающем  виде;   она  была  омерзительна.   Я  чувствовал  глубокое
отвращение к женщинам,  земле, людям, самому себе, мостовой, по которой шел,
к  разгорающимся в темноте огонькам папирос.  Город был как будто весь облит
сероводородом, замазан грязью, населен идиотами. "Я не хочу этого, - твердил
я,  десятый раз переживая мелочи своего унижения. - Это не жизнь, а пытка; я
всегда страдал,  томился,  грустил,  я  не  жил,  где конец этому?"  Смерть,
умереть сгоряча,  сразу,  пока кажется немыслимым жить. "Смерть", - повторил
я,  прислушиваясь к  этому пустому,  как скелет,  слову;  это было безносое,
выеденное, таинственное соединение букв, обещавших успокоение.
     Я осмотрелся;  незаметно,  в горячке стыда и ярости,  я прошел половину
города;  передо мной уходил к небу синий туман Невы;  чернели судовые мачты;
холодные отражения огней  разбивались в  светлую чешую  волнением от  быстро
снующих пароходиков.  Пахло свежей рыбой и  сыростью.  Я ступил на печальную
дугу моста,  лелея темные мысли,  развивая и укрепляя их.  Я думал,  что все
бесцельно и скоропреходяще,  что слава,  любовь,  радость и горе кончаются в
гробу, что миром правят черт и растительная клеточка.
     Остановившись над серединой реки,  я посмотрел вниз. Там невидимо текла
глубокая холодная вода - и мне захотелось погрузиться в равнодушную нежность
ее и тайно приобщиться к величавому покою чистой материи.  Я чувствовал себя
в душной, накуренной комнате подошедшим к бьющей в лицо холодной форточке; в
черном кружке ее горела маленькая звезда - смерть.
     - Умирать,  так умирать!  - сказал я и, поняв, что решился, был удивлен
искренно:  это  оказалось  простым.  Механическое  представление  о  прыжке,
коротком ощущении сырости и тьме.  -  Женя! - сказал я, - я ведь тебя люблю.
Ей-богу.
     Затем,  вспомнив,  что самоубийцы в критический момент видят ряд картин
золотого детства,  я  попытался воскресить памятью  что-либо  значительное и
светлое,  а  в голову мне назойливо лезло воспоминание о том,  как я однажды
прищемил кошке хвост и как меня за это били скалкой по голове.
     Я  перегнулся через перила,  повиснув на  них,  как мешок,  от страха и
слабости;  озяб,  наклонил голову,  повалился в  пространство,  пронзительно
закричал,  исступленно желая,  чтобы меня  вытащили,  звонко ушел  в  воду и
задохнулся.
     Не знаю -  прежде,  сейчас,  или это еще случится,  -  у  меня осталось
смутное ощущение водяных,  влекущих в  неизвестное вихрей,  словно все  тело
вбирает и высасывает большой рот, полный холодной жидкости.
     - Встань! Держись за стол! Ну, не падай! Да ну же, черт!
     Сильная  рука,   стискивая  мне  плечо,  качалась  вместе  со  мной.  Я
чувствовал тоску, слабость и заплакал.
     Чувствуя, что все кружится, я повалился навзничь; было тепло и мягко.
     Я  долго не  открывал глаз;  вероятно,  я  спал;  как бы  то  ни  было,
приподняв веки, я почувствовал себя значительно лучше. Помещение, где я был,
имело странный для  меня вид;  удивившись и  рассмотрев окружающее,  я  стал
припоминать случившееся, вспомнил - и весь затрясся от ужаса. Я был жив.
     У  длинного  стола,  примыкающего одним  концом  к  деревянному столбу,
сидел,  положив  голову  на  руки  и  пристально следя  за  мной,  человек в
затасканном матросском костюме,  рыжий,  как пламя,  с  блестящими глазами и
белым лицом.  Я  сел;  кругом по  стенам тянулись в  два  яруса штук  десять
матросских коек;  невдалеке круто уходил вверх, к люку, узкий трап. Железный
фонарь, покачиваясь над головой матроса, бросал вокруг унылый, лижущий свет.
В  полукруглое отверстие  люка,  прикрытого чем-то  вроде  суфлерской будки,
чернела в синей тьме неба пароходная труба. Матрос встал.
     - Где я?
     Мой голос был слаб и робок. Человек подошел вплотную, потрепал зачем-то
мои уши и  невесело улыбнулся.  Казалось,  мое спасение не доставляло ему ни
малейшего удовольствия:  зевнув, он сел против койки на скамью, вытянул ноги
и забарабанил по коленкам мохнатыми пальцами.
     - Где вы?  -  сказал,  наконец,  он. - Хотел бы я знать, где были бы вы
теперь,  если бы  не  были здесь.  Я  выловил вас  ведром и  кошкой.  Но  вы
тяжеленьки: право, я думал, что тащу рождественскую свинью. Вот выслушайте -
я сидел на баке,  в полнейшем одиночестве.  Наши гуляют;  в машинной команде
дрыхнет один кочегар,  это верно, но он дрыхнет. Увидев труп, то есть вас, я
опустил на  шкоте ведро -  первое,  что  попало под  руку;  вы  очень быстро
неслись по  течению и  надо  было уменьшить ход.  Ведро поймало вас  поперек
туловища; тогда, привязав веревку, я сбегал за кошкой и разорвал вам костюм,
но в результате все-таки вытащил. Интересно вы висели над водой, когда я вас
вытаскивал, - как рак: ноги и усы вниз, ей-богу! Поддержитесь!
     Опустив руку под стол,  он  вытащил откуда-то бутылку водки и  ткнул ею
меня  прямо  в  лицо.  Я  отпил с  чайный стакан,  задохнулся и  разгорелся.
Драгоценная жизнь забушевала во мне; рассыпавшись в выражениях самой горячей
признательности и долго, усиленно всматриваясь в простое лицо этого славного
малого,  я взял в обе руки его волосатую клешню и прослезился.  Он посмотрел
на меня сбоку, встал, исчез где-то в углу и возвратился с суконными брюками,
парусиновой блузой и башмаками.  Все это было в одной его руке,  а другой он
держал закуску: тарелку с яйцами и рыбой.
     - Мордашка,  - сказал он, нахлобучивая мне на голову скверный картуз, -
надень все это; потом мы выпьем и выслушаем твою историю. Влюблен был, а?
     Из ящика, где мельком я увидел сверток полосатых фуфаек, горсть раковин
и трубку,  он извлек еще две бутылки.  Водка,  по-видимому, составляла в его
обиходе нечто нужное и естественное, как, например, воздух или здоровье.
     - Люблю моряков! - воскликнул я. - Бравый они народ!
     - Твоя  очередь!   -  сказал  он,  чокаясь  со  мной  круглой  жестяной
посудиной. - Я этих рюмок не признаю.
     Растроганный еще более,  я полез целоваться. Мое положение казалось мне
дьявольски интересным;  я сдвинул картуз на бок и расставил ло