ессонную ночь,
я  невольно стал прислушиваться к странному,  незнакомому звуку,  медленно и
тихо  проникшему в  глубокую тишину ночи.  Звук равномерно усиливался,  рос,
затихал и снова наполнял комнату своим одиноким, легким присутствием.
     В темноте чувства обостряются.  Думая, что меня, быть может, обманывают
мои собственные,  бессознательные движения,  производящие легкий, незаметный
днем шум,  я  закрыл ладонями уши и  совсем замер,  вытянувшись лицом вверх.
Потом отнял руки и  прислушался.  По-прежнему глухо и  сонно стучал маятник,
углубляя царящую тишину,  но так же,  как минуту назад,  ровный, легкий шум,
похожий  на  шарканье  калош  за  окном,   вздыхал  в  темноте,   таял,  как
притаившийся человек, и оживал вновь.
     Тихонько,  опираясь руками на  кровать,  я  встал и,  напряженно ступая
босыми ногами,  осмотрел стены и  мебель.  Луна  скрылась за  тучами,  стало
темнее.  Комната молчала зловеще и хитро;  казалось, тысячи невидимых, зорко
натянутых струн пронизывали по  всем направлениям воздух,  проникая в  мозг,
тело;  тысячи струн,  готовых крикнуть и  загреметь при  малейшем стуке  или
резком движении.
     Дверь в спальню жены,  плотно закрытая мной, смутно выделялась из мрака
огромным,    расплывающимся   четырехугольником.   По-прежнему   неуловимый,
вздыхающий  звук  полз  в  темноте,   и  вдруг,  как-то  сразу,  неожиданным
сотрясением мысли,  вспыхнувшим, подобно зажженной спичке, я понял, что звук
этот  -  ровное,  глубокое дыхание жены,  крепко  спящей  за  толстой стеной
комнаты и плотной, ковровой драпировкой двери.
     Еще  не  убедившись  в  реальности этого  открытия,  я  поверил  ему  и
испугался.  Новый  звук  заворочался в  темноте -  биение моего собственного
всколыхнувшегося сердца. В самом деле, даже громкий, оживленный разговор был
всегда плохо слышен из  одной комнаты в  другую и  доносился лишь невнятным,
слабым гулом.  Теперь же  легкое дыхание спящего человека раздавалось вполне
ясно и  так близко,  что невольно казалось,  будто человек этот дышит здесь,
рядом со мной.
     Испугавшись,  я  машинально схватил ручку и  приоткрыл дверь.  Холодное
прикосновение меди слегка успокоило меня,  а  затем встревожило еще  больше,
так  как,  просунув  голову  в  дверь,  я  убедился  в  правильности  своего
заключения; действительно, это было дыхание моей жены, наполнявшее теперь ее
комнату едва слышными, ровными колебаниями.
     Растерявшись и  вздрагивая от  холода,  я  затворил дверь,  стараясь не
скрипнуть,  и  вдруг  весь  затрясся  в  припадке  дикого,  животного ужаса.
Мгновенное,   сильнейшее  сотрясение  разбило  все  мое  тело,  разразившись
тоскливым, неудержимым воплем. Я задыхался. В ужасе и тоске, хватаясь руками
за горло, я старался хлебнуть воздуха и не мог. Потолок низко опустился надо
мной,  и  все  вокруг,  черное,  хмурое,  кинулось  прочь.  Заплакав тихими,
пугливыми взвизгиваниями, я стукнулся рукой о кровать, очнулся и сел.


        "III"

     Некоторое время мысли мои были так безобразно хаотичны,  что я с трудом
мог дать себе отчет,  где нахожусь.  Наконец сознание вернулось ко  мне,  но
тело  все  еще  ныло  и  содрогалось,   как  от  противного,  омерзительного
прикосновения.  В  ушах  носился  далекий,  плывущий звон,  ноги  дрожали от
слабости,  слегка подташнивало. Голубоватый свет месяца тусклой пылью озарял
письменный стол и серебрил черные переплеты окна.
     Мне было так страшно, так непонятно овладевшее мною состояние, что я ни
минуты более не  мог оставаться один.  Но что же делать?  Разбудить Ольгу и,
быть может,  испугать ее?  Все равно. Я побуду немного с ней, приду в себя и
усну.  Остановившись на этой мысли,  я встал с кровати,  но тут же с крайним
удивлением заметил, что ноги отказываются мне повиноваться. Они гнулись, как
веревки,  и тянули вниз.  Опустившись на колени, я пополз к дверям, хватаясь
за стулья и  жалобно вскрикивая.  Вместе с  тем,  в  голове бродила сонная и
детская  мысль,  что  если  жена  увидит  меня  стоящим на  коленях,  то  не
рассердится, а укутает и поцелует.
     Дрожа от нетерпения и глухой,  тяжелой тоски, я подполз к двери и вдруг
легко и  быстро поднялся на  ноги.  Произошло это без всякого усилия с  моей
стороны,  словно посторонняя сила  мягко  встряхнула меня  и  подняла вверх.
Страх  исчез,  сменившись ожиданием успокаивающей близости живого человека и
смеха над своей развинченностью. Но когда я медленно отворил дверь, то сразу
и с некоторым смущением увидел, что попал не в женину, а в чужую комнату.


        "IV"

     Или,  вернее сказать, я не был еще уверен окончательно, чья это спальня
- Ольги  или  посторонней,   незнакомой  мне  женщины.   Произошло  какое-то
неожиданное и странное перемещение хорошо известных предметов.  Прежде всего
- свет. Жена моя, засыпая, никогда не оставляла огня в комнате. Теперь же по
стенам  и  потолку  разливался  слабый,  желтоватый отблеск,  проникавший из
неизвестного источника.  Большое зеркало из  трех овальных стекол,  висевшее
раньше  на  стене,  соединявшей  обе  комнаты,  очутилось  теперь  вместе  с
маленьким мягким диваном против меня,  и сбоку его висела прибитая булавками
картинка,  рисованная карандашом.  Картинка изображала мельницу, еловый лес,
плоты,  и раньше этого рисунка, как я хорошо помню, у Ольги никогда не было.
Все остальные предметы сохраняли прежнее положение.
     Но больше всего удивило меня то обстоятельство,  что Ольга или женщина,
которую я принимал за Ольгу,  хозяйка этой комнаты, лежала на диване, одетая
и, по-видимому, крепко спала. Я сильно сконфузился, мелькнула мысль, что это
действительно незнакомое мне  лицо,  что она может проснуться и  испугаться,
увидя у себя в поздний ночной час дрожащего, полусонного мужчину босиком и в
нижнем  белье.  Однако неудержимое любопытство преодолело стыд  и  заставило
меня подойти ближе к дивану.
     Женщина  спала,  несомненно,  и  крепко.  Кофточка  на  ее  груди  была
расстегнута;  из-за  лифа  вместе  с  кружевом рубашки  просвечивало нежное,
розоватое тело.  Вглядевшись пристальнее,  я убедился, что это действительно
Ольга, подошел смелее и тронул ее за плечо.
     Она зашевелилась,  проснулась,  но, прежде чем открыть глаза, хихикнула
гадкой,  хитрой,  больно  уколовшей меня  улыбкой.  И  затем  уже,  медленно
вздрогнув ресницами,  подняла  к  моему  лицу  непроницаемый,  омерзительный
взгляд совершенно зеленых, как трава, лукавых, немых глаз.
     Я  вздрогнул  от  непонятного,   таинственного  предчувствия  грядущего
страха,  непостижимого и панического. Взял ее за холодную, гибко поддавшуюся
руку и сказал:
     - Пойдем, но не надо. Вставай, но не лежи.
     Сейчас нельзя припомнить,  зачем это было сказано. Но тогда я знал, что
слова мои важны,  значительны, имеют какой-то особый, понятный лишь ей и мне
смысл.  Она лежала неподвижно, гадко улыбаясь, и притягивающе глядела сквозь
мою голову в дальний, закрытый тьмой угол комнаты.
     Тысячи голосов,  испуганных, захлебнувшихся ужасом, содрогнулись во мне
звонкими, истерическими выкликами, подступая к горлу и сотрясая все тело той
самой горячечной,  туманящей сознание дрожью,  которую я испытал во сне. Как
будто молния ударила в  комнату и,  ослепив глаза,  показала весь ужас,  всю
тайну творящегося вокруг.  Тут только я заметил,  что у Ольги не русые,  как
всегда,  а  неприятно-металлически золотистые волосы,  что она -  и она и не
она.
     Я  бросился к  ней,  схватил ее на руки,  зарыдал,  прижался к ее груди
мокрым  от  слез  лицом,   тискал,   тормошил,   а  она  легко,  как  кукла,
поворачивалась в моих руках,  по-прежнему зло, ехидно смеялась в лицо. Глаза
ее стали больше и зеленее.
     Без памяти,  в  состоянии близком к  помешательству,  я  потащил ее  на
кровать.  Мне казалось, что стоит лишь бросить эту, так странно изменившуюся
женщину на  подушки и  провести рукой по  ее щеке,  как она сейчас же станет
прежним,  хорошо  мне  известным близким человеком.  Но,  когда,  шатаясь от
тяжести,  я подошел к кровати, то увидел на ней - другую, настоящую Ольгу, с
милым и добрым лицом, спокойно спящую, как будто вокруг не было ни тайны, ни
страха, ни тоски.
     Я  положил женщину с  зелеными глазами на Ольгу и  вдруг бессознательно
ясным движением мысли понял,  что жена не  проснется,  пока я  не задушу эту
чужую, неизвестную женщину.
     Я  задушил ее быстро,  нечеловеческим усилием мускулов и отбросил.  Она
стукнулась о пол, мертво улыбнувшись искаженным, почерневшим ртом.
     - Оля, - сказал я, дрожа от тоски и бешенства, - Оля!
     Жена  спала.  Я  повернул  ее  голову,  попытался открыть  глаза.  Веки
вздрогнули,  и был момент,  когда,  как показалось мне,  она просыпается. Но
лицо  шевельнулось и  приняло снова спящее,  мучительно-спокойное выражение.
Потом тихая улыбка тронула углы губ, и Ольга открыла глаза.
     Они  смотрели с  горькой,  страдальческой покорностью,  пытаясь  что-то
сказать.  Плача от невыразимой жалости к себе и к ней, я гладил ее по лицу и
тупо повторял:
     - Оля. Да встань же. Ведь я люблю тебя... Оля!
     Нет,  она не проснется.  Я убедился в этом.  А если...  Еще,  еще одно,
самое главное усилие.
     - Оля,  -  сказал я, - мы пришли, а ты лежишь. Если все будут лежать, -
что же это в самом деле? Подожди!
     И здесь я проснулся уже действительно, проснулся в состоянии, близком к
отчаянию, с мокрым лицом и с горячечным пульсом.


        "V"

     Почувствовал я себя таким разбитым,  таким немощным, что даже мой мозг,
еще  полный  сонного бреда  и  диких,  таинственно убегавших образов,  не  в
состоянии был  заставить тело вскочить и  кинуться в  соседнюю комнату,  под
защиту присутствия другого, живого человека. Чувствовал я себя так, как если
бы,  идя по обрыву горной кручи,  упал, разбился, потерял сознание; а потом,
открыв глаза, стал припоминать, что произошло.
     Прошла   минута,   другая,   и,   когда   безумно  колотившееся  сердце
успокоилось,  а  грудь вздохнула ровнее,  мною овладел детский,  беспомощный
страх и омерзительное, содрогающее воспоминание. Ясность пережитого была так
реальна,  что я,  вскочив с  кровати и  направляясь в  комнату жены,  не был
уверен,  что  не  встречу  там  желтого света  и  женщины,  задушенной мною.
Организм мой вдруг потерял привычное равновесие, колеблясь между фантомами и
ожиданием реальной,  действительно существующей бессмыслицы. Открыв дверь, я
быстро подошел к жене и разбудил ее.
     Должно  быть,  я  весь  дрожал  и  говорил странно,  потому что,  когда
проснулась жена  и  увидела мой  темный  силуэт,  в  движениях ее  и  голосе
скользнули сонная, испуганная растерянность и непонимание. Она приподнялась,
а я жался к ней,  щупал ее руки,  плечи, целовал голову, стараясь убедиться,
что это не сон,  а живой человек, и все время повторял слабым, всхлипывающим
голосом:
     - Оля, милая. Это ты? Ты? Да?!. Ох, что я видел - Олечка, Оля!..
     И вдруг маленький, колючий страх съежил меня. Что, если это не Ольга, а
та женщина, и у нее зеленые глаза?
     Она обнимала меня,  называла нежными именами и успокаивала. Два или три
раза я пытался рассказать ей свой сон -  и не мог; при одном воспоминании об
этом все тело знобила мерзкая, гадкая дрожь.
     - Павлик, - сказала жена, - это оттого, что ты лежал на спине.
     Сон прошел у нее, и она лежала с открытыми глазами.
     - Да, - пробормотал я, - пожалуй, ты права.
     - Выпей валерьянки,  милый,  -  вспомнила Ольга.  -  Ну, зажги свечку и
выпей.
     Я и сам сознавал необходимость этого.  Но тьма, окружавшая нас, и яркие
воспоминания сонных видений,  при  одной  мысли  о  том,  что  надо  встать,
двигаться  в  бесшумной,   ночной  пустоте,   снова  наполняли  душу  тупым,
беспредметным страхом.  Все  вокруг,  что  не  было мы,  двое,  казалось мне
странно живым,  враждебным,  притаившимся только на время,  готовым сойти со
своих мест и зажить особой, таинственной жизнью, лишь только я закрою глаза.
     В  окнах  тускло  белели  снежные  крыши,  светилась воздушная пустота,
накрытая темным куполом.  Там было тихо,  так же странно тихо,  как и  везде
ночью. Все, что раньше казалось нелепым и диким, теперь вдруг оживало передо
мной,  наполняя  мир  призраками,  лохматыми  лешими,  домовыми  с  хитрыми,
седенькими бородками,  ночными кошками,  черными, как чернила на белом снегу
крыш;  зелеными водяниками,  там,  далеко,  за  чертой  города ведущими свою
непостижимую,  удивительную жизнь;  оборотнями,  маленькими мышами, которые,
может быть,  вовсе не мыши,  а гномы. И, крепко прижавшись к жене, гладившей
меня по голове,  как маленького мальчугана,  я  осторожно думал о том,  что,
может быть,  и в самом деле,  она -  не она,  что вдруг разольется в комнате
странный свет  и  блеснет  из-под  одеяла  гадкая,  гнетущая улыбка  ночного
призрака.
     Видя,  что я лежу молча,  притворяясь спящим,  жена встала сама, зажгла
свечку и налила мне в рюмку валерьяновых капель. Свет мало успокоил меня, и,
принимая рюмку из рук Ольги,  я с некоторым страхом посмотрел на ее лицо. Но
это были ее, озабоченные голубые глаза и распущенные, русые волосы.
     - Детка,  -  сказал я,  -  а ведь,  ей-богу, мне кажется, что я все еще
сплю.
     Она засмеялась,  и я тоже улыбнулся,  думая про себя,  что все-таки еще
неизвестно - сплю я или нет.
     Жена  потушила свечку,  легла  на  кровать и  спрятала мою  голову  под
одеяло,  а  я лежал там в душном,  темном мраке,  упираясь щекой в ее плечо,
лежал,  как бедный,  загнанный дикарь,  измученный бесчисленными фетишами, и
глупо,  блаженно улыбался,  стараясь уснуть.  Вскоре  мне  это  удалось.  Но
последняя мысль,  мелькавшая в  засыпающем мозгу,  -  была та,  что  я  -  и
солидный господин в  золотых очках,  проверяющий конторские счеты,  платящий
свои долги и принимающий гостей по субботам, - что-то различное.
     А что - я так и не мог решить.
     Утром я вскочил свежий,  бодрый,  с душой такой ясной и радостной,  как
будто  она  умылась.  Ольга  еще  крепко  спала.  Солнце торопливо бросало в
сияющие стекла окон длинные зимние лучи.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Кошмар. Впервые - газета "Слово", 1909, 1 и 8 марта.
                                                                    Ю.Киркин



        Александр Грин. Элда и Анготэя

     1928г.
     Прислал Ефимов Максим

        1.
     Готорн пришел за кулисы театра Бишопа. Это произошло в конце репетиции.
Она  кончилась.  Стоя в  проходе  среди ламп и блоков,  Готорн  вручил  свою
визитную карточку капельдинеру с тем, чтобы он понес ее Элде Сильван.
     После того,  входя в ее уборную, он  снова  был  поражен ее сходством с
фотографией Фергюсона.
     Элда  была  в  черном  платье, устремляющем все  внимание на  лицо этой
маленькой,  способной  актрисы,   которая  еще  не   выдвинулась,  благодаря
отсутствию влиятельного любовника.
     Она была среднего роста, с нервным и  неровным лицом. Ее черные волосы,
черные  большие  глаза,   которым  длинные   ресницы   придавали   выражение
серьезно-лукавой нежности,  чистота лба и линии шеи были очень красивы. Лишь
всматриваясь,  наблюдатель  замечал  твердую  остроту  зрачков,  деловито  и
осторожно внимающих тому, что они видят.
     Ее  свободная поза  -  она сидела согнувшись, положив ногу на ногу -  и
мужская манера резко выдыхать дым папиросы освободили Готорна от  стеснения,
сопровождающего всякое щекотливое дело.
     - Душечка,  - сказал он,  - вам, вероятно, приходилось встречать всяких
чудаков, а поэтому я заранее становлюсь в  их ряды.  Я пришел предложить вам
выступление, но только не на сцене, а в жизни.
     -  Это немного смело с  вашей  стороны, -  ответила  Элда с равнодушным
радушием, - смело для первого знакомства, но  я не прочь ближе познакомиться
с вами. Единственное  условие: не  тащите меня  за город.  Я обожаю ресторан
"Альфа".
     - К  сожалению,  малютка, дело  гораздо серьезнее,  - ответил Говард. -
Сейчас   вы   увидите,   что  выбор   мой  остановился  на  вас   совершенно
исключительным образом.
     Актриса, изумясь и в то же время подчеркивая изумление игрой лица,  как
на сцене, заявила, что готова слушать.
     - Во  время своих прогулок я познакомился  с неким Фергюсом Фергюсоном:
зашел в его дом напиться воды. Дом выстроен на Тэринкурских холмах. Фергюсон
сущестует на  пенсию,  оставленную ему мужем  сестры. Фергюсону - лет  сорок
пять;  его прислуга  ушла,  тяготясь  жить  с  больным.  Он  помешанный и  в
настоящее  время  умирает.  Основным  пунктом  его  помешательства  является
исчезновение  жены,  которой  у  него  никогда  не  было;  это  подтверждено
справками.  Возможно, что,  будучи  нестерпимо одинок, он, выдумав жену, сам
поверил в  свою  фантазию. Так  или  иначе,  но фотография Анготэи - так  он
называет  жену  - изумительно  похожа на вас, а  вас  я  видел на сцене и  в
магазине  Эстрема.  Это  необыкновенное   сходство  дало  мне  мысль  помочь
Фергюсону обрести потерянную  жену. Откуда у него фотография - неизвестно. Я
думаю, что он когда-то ее купил.
     - Вот как! - сказала  возмущенная Элда. - Вы  сватаете меня без спроса,
да еще за безумного?!

     - Имейте терпение, перебил Готорн. - Фергюсон умирает, я уже вам сказал
это.  У  меня мало времени, но я должен кончить мой рассказ. В  день свадьбы
Анготэя отправилась одна по тропе, на которой находится отверстие.  Оно -  в
тонкой  стене  скалы, перегородившей тропу. Часть  тропы, позади  овала, так
похожа  на ту дорожку, которая подводит  к нему, что в воображении Фергюсона
овальное  отверстие превратилось  в  таинственное зеркало.  Он  убежден, что
Анготэя ушла  в зеркало и  заблудилась  там. По расчету врача, ему  осталось
жить  не более двенадцати часов.  Мне  хочется, чтобы  он умер не тоскуя.  И
увидел ее.
     - Ну,  ну!..  - сказала Элда,  немного помолчав из приличия. - Забавно.
Странный  сентиментальный дурак. Извините,  не нравятся  мне  такие типы. Но
скажите, к чему вся эта история?
     - Она вот  к чему, - строго ответил Говард, - не согласитесь ли вы быть
полчаса Анготэей? Потому что  он призывает ее. Это человек прекрасной  души,
заслуживающей  иной  судьбы. В  случае вашего  согласия  назначайте  сколько
хотите.
     При   последних  словах  Готорна   лицо  Элды   стало  неподвижно,  как
бездыханное; зрачки хранили расчет.
     - Что же я должна говорить? - быстро спросила она.
     - Примерно я набросал. - Готорн подал листок бумаги.
     Шевеля губами, Элда стала читать.
     -  Нет, все  это  изумительно,  - сказала  она опуская бумагу. - У меня
смятка в голове. Скажите: вы сами - не психиатр?
     - Нет, - спокойно пожаловался Готорн. - Я - патолог.
     - А! - протянула она с доверием. - Обождите: я попробую. Выйдите пока.
     Готорн  вышел  и  стал ходить около двери. Она  скоро открылась, и Элда
кивнула ему, приглашая войти.
     - Я думаю, что  мы  это обстряпаем, - сказала  актриса, усиленно куря и
отгоняя рукой дым  от  глаз, холодно и  ревниво изучавших  Готорна. - Прежде
всего - деньги. Сколько вы намерены заплатить?
     - Десять тысяч, - сказал Готорн, чтобы ошеломить ее.
     - Что-о-о?
     - Я сказал: десять тысяч.
     - Преклоняюсь,  сказала  Элда,  низко  склоняясь  в  шутливом  поклоне,
который неприятно подействовал на Готорна, так как вышел  подобострастным. -
На меньшее я бы и  не согласилась, - жалко и жадно добавила она, хотя думала
лишь о  десятой части  этого гонорара. - Еще  одно  условие: если  этот  ваш
Фергюсон выздоровеет - я не обязана продолжать игру.
     -  Конечно,  - согласился  Готорн.  - Итак - в  автомобиль.  Он  здесь,
собирайтесь и едем.

        2.
     Окончательно  сговорясь, они вышли, уселись в  автомобиль и  поехали  к
Тэринкурским холмам.
     Во время этого  путешествия, занявшего  всего полтора  часа, Элда почти
молчала;  ее  ничто  не интересовало за  пределами,  отчеркнутыми