ображение и  находчивость придут на помощь,  войти в
любую квартиру. Мысль эта привела меня в состояние сильнейшего возбуждения -
я  был уже вором,  испытывая страх,  нетерпение и острую жажду неизвестного,
лежащего за каждым порогом.  Я чувствовал себя скрытным, ловким, бесшумным и
осторожным.
     Тщательно  притворив  за  собой  дверь,  я  медленно  распахнул вторую,
внутреннюю.  Было темно и  тихо,  толстый ковер площадки мягко уперся в  мои
подошвы,  как бы приглашая идти смелее.  С  сильно бьющимся сердцем прошел я
мимо каморки швейцара, поднялся по лестнице и остановился у первой двери.
     И  тотчас же  мое напряжение сменилось чувством усталости,  смешанным с
тревожным разочарованием.  Мне нечем было открыть дверь.  Без инструментов и
ключей -  и,  даже будь у  меня орудия,  без знания,  как употребить их -  я
должен был неизбежно возвратиться назад с сознанием, что разыграл дурака. И,
значит,  все,  что произошло ночью,  было бесцельно;  весь ряд случайностей,
связанных одна с другой,  -  рынок,  разговор двух,  взлом двери и то, что я
вошел сюда, в спящий дом, - все это произошло только затем, чтобы я мог уйти
снова, бесшумно и незаметно.
     Мысль  эта   показалась  мне   настолько  абсурдной,   что   я   громко
расхохотался.  Конечно,  я не был простым вором,  иначе я был бы уже в любой
квартире и  чувствовал себя там хозяином.  Я не был даже вором в том смысле,
что мною руководила корысть,  связанная с  риском преступления.  Я  не хотел
ничего брать;  я шел, увлекаемый тайной, предчувствием неизвестного, порогом
чужой жизни,  тревогой бессонницы и смутным предчувствием логического конца.
И от этого удовлетворения меня отделяла дверь, открыть которую я не мог.
     - Если конец должен быть, дверь откроется.
     Я машинально прошептал эти слова,  но тотчас же смысл их вспыхнул,  как
порох от угля. В самом деле, я еще не пробовал открыть дверь! Тогда, замирая
от ожидания,  я отыскал ручку и тихо,  медленно сокращая мускулы,  потянул к
себе дверь. Она была заперта.
     Новый прилив возбуждения схлынул -  я  отошел и  уселся на подоконнике,
ноги  мои  дрожали.   Растерявшись,   не  будучи  в   состоянии  предпринять
что-нибудь, я вытащил портсигар и стал курить.
     Прошла  минута,   другая;  табак  постепенно  оказывал  свое  действие.
Волнение улеглось,  мысль текла спокойнее,  но так же напряженно и резко,  с
болезненной отчетливостью каждого  слова,  выступавшего,  как  напечатанное,
всеми буквами. Какой мог быть конец? Я представил себе, что дверь открыта, и
я блуждаю по темным комнатам.  Передняя,  гостиная,  зал, кабинет, спальня и
кухня -  вот пространство, которое я мог обойти и увидеть то, что знакомо, -
обстановку средней руки;  самое большее,  лица спящих.  Итак,  постояв минут
пять в потемках с риском быть пойманным, как грабитель, я должен уйти тихо и
осторожно,  как  настоящий  вор.  Отсюда  напрашивались два  заключения:  1)
входить незачем; 2) конца не будет.
     И  хотя была очевидна правильность моего рассуждения,  глухое бешенство
сбросило меня с подоконника,  как ветер - клочок бумаги. Я подошел к двери с
дерзостью отчаяния,  с страстным желанием войти и убедиться, что ничего нет.
Логика приводила меня  к  бессилию,  рассуждение -  к  отступлению,  простое
бессознательное движение мысли -  к  мертвому тупику.  Я  бросился на  штурм
своего  собственного рассудка  и  поставил знамение желания  там,  где  была
очевидность.   В   несколько  секунд  я   пережил  столкновение  сомнений  и
несомненности,  иронии и экстаза, страха и ожидания; и когда, наконец, ясная
твердая  решимость остановила лихорадочную дрожь  тела  -  почувствовал себя
таким разбитым и ослабевшим,  как будто по мне бежала толпа.  Я -  знал, что
будет.
     Несомненным,  действительно  несомненным  было  для  меня  то,  что  ни
квартиры,  ни мебели,  ни людей нет.  Есть неизвестное. То, к чему невольно,
непреодолимо,  неизбежно пришел я ночью,  не зная, что меня ждет. Я стоял на
пороге чуда.  Я стоял перед всем и перед ничем. Я стоял перед смыслом рынка,
котелка, обезьяны, взломанной двери, коробки спичек и своего присутствия.
     Тогда,  против моей воли,  скрытое стало приобретать зрительные образы,
цвета  воспаленной мысли.  Симфония красок кружилась перед моими глазами,  и
переливы их были музыкальны,  как оркестровая мелодия. Я видел пространство,
границами которого были звуки,  музыка воздуха,  движение молекул.  Я  видел
роскошь бесформенного;  материю в ее наивысшей красоте сочетаний; движущиеся
узоры линий;  изящество, волнующее до слез; свет, проникающий в кровь. Я был
захвачен оргией  представлений.  И  бессознательно,  как  хозяин,  вынул  из
бокового кармана ключ.
     Момент,  когда мне показалось, что все это было, и я уже когда-то стоял
так же  на лестнице,  был мал,  как движение крыльев стрижа,  порхающего над
озером. Я с трудом уловил его. И, погрузившись в себя, замер от ожидания.
     Ключ был в моих руках,  маленький,  медный ключ не от этой двери,  но я
уже  знал,  что  войду.  Уверенность моя  была так  велика,  что  я  даже не
удивился,  когда,  вложив его в скважину, услышал, как замок щелкнул мягким,
странно  знакомым  звуком.  Я  волновался  так  сильно,  что  принужден  был
остановиться и  переждать припадок  сердцебиения.  Затем  отворил  дверь  и,
шагнув, очутился в темном, нагретом воздухе.
     Не помню в точности, что переживал я тогда. Прямо был коридор; я угадал
это по особому ощущению тесноты,  хотя и не прикасался к стенам.  Я двигался
по  нему как во сне,  не зажигая спички,  руководимый инстинктом,  и,  когда
сделал десять шагов,  понял,  что надо остановиться.  Почему?  Я сам не знал
этого.  Тело мое  было неудержимо и  как  будто привычно стремилось направо,
где, по смутно мелькнувшему убеждению, должна была находиться дверь.
     Я шел на цыпочках,  сдерживая дыхание... Прежде чем повернуть вправо, я
невольно поколебался.  Почему -  дверь? Я протянул руку, ощупывая ее, и тут,
второй раз,  неуловимо,  как тень от выстрела,  скользнуло воспоминание, что
этот момент был.  Я так же,  но неизвестно когда,  стоял в темноте коридора,
щупая дверь.
     Отчаянный страх парализовал мои  члены.  Ясно,  всем  существом своим я
чувствовал,   что   сейчас  произойдет  что-то   невообразимое,   абсурдное,
невозможное.  Трясущимися руками я  достал спичку,  зажег ее  и,  прежде чем
осмотреться,  невольно закрыл глаза.  Сколько времени я  простоял так  -  не
помню,  но когда огонь приблизился к пальцам и боль начинающегося ожога дала
знать,  что сейчас снова наступит тьма,  -  я  взглянул,  и  в тот же момент
спичка погасла,  тлея кривой искрой.  Но,  несмотря на краткость момента,  я
увидел,  что  в  стене  направо действительно была  дверь и  что  я  стою  в
коридоре. Тогда я распахнул дверь, вошел и снова зажег свет.
     Это была моя комната;  все,  начиная с  мебели к кончая безделушками на
камине, - было мое: картины, оконные занавески, книги, посуда, пол, потолок,
обои,  письменные принадлежности - все это было известно мне более, чем свое
собственное лицо.  С тяжестью в сердце, беспомощный сообразить что-нибудь, я
обошел все углы,  и  каждый предмет,  который встречали глаза,  был мой.  Ни
одной вещи, способной опрокинуть кошмар чудовищного сходства, не было. Я был
у себя.
     Тогда,  хватаясь за последнюю,  безумную в основе надежду,  я подался к
кровати, отдернул занавески и увидел спящего человека. Человек этот был - я.
     Здесь Бирк остановился,  как бы собираясь с  воспоминаниями.  Последние
его слова заставили многих переглянуться. Он продолжал:
     - Я  вышел на лестницу,  спустился к  швейцару,  разбудил его и  увидел
заспанное,  бритое, знакомое лицо. Овладев собой, я попросил его войти в мою
комнату,  осмотреть ее и  вернуться.  Он повиновался с некоторым удивлением;
помню, шлепанье его туфель доставило мне огромное удовольствие. Через минуту
он возвратился, и между нами произошел следующий разговор:
     - Вы осмотрели всю комнату?
     - Да.
     - В ней никого не было?
     - Совершенно.
     - Вы осмотрели кровать?
     - Да.
     - Кто лежал на этой кровати?
     - Она была пуста.
     - Теперь, - сказал я, - будьте добры, взгляните на наружную дверь.
     С изумлением,  еще большим,  чем прежде,  он вышел на тротуар. Я слышал
его возню, он нагибался, рассматривал и вдруг крикнул:
     - Здесь были воры! Дверь сломана!
     И он выпустил град ругательств.
     Так как Бирк замолчал, я обратился к нему с вопросом.
     - Потом вы вернулись к себе?
     - Нет,  -  протянул он,  полузакрывая глаза,  -  я ночевал в гостинице.
Впрочем,  это не имеет значения.  Я мог бы,  конечно,  вернуться к себе,  но
чувствовал потребность успокоиться.
     - А потом?  - спросил журналист с тонкой улыбкой. - Потом с вами ничего
не было?
     - Ничего,  -  задумчиво сказал Бирк.  Он был,  видимо, утомлен и сидел,
подпирая рукой голову.  Больше ему не задавали вопросов, но в общем молчании
веяло неясное ожидание. Наконец, хозяин сказал:
     - Ваша  история,  действительно,  чрезвычайно интересна.  В  ней  много
стремительной напряженности, экспрессии и... и...
     - Игоря, - сказала женщина, просившая о нестрашном.


     P.S.  Записав этот рассказ,  я  пришел к убеждению,  что дама ошиблась,
предположив в  истории  Бирка  элемент  горя.  Этот  человек  был  всем  нам
известен,  как очень богатый землевладелец, путешественник и гурман. Правда,
его никто ни разу не уличал во лжи.  Но как поручиться,  что ему не пришло в
голову  желание  искусной  и,  по  существу,  невинной  мистификации?  Также
странно,  что  он  говорил о  себе,  как о  человеке,  лишенном воображения;
по-моему,  то  место в  его рассказе,  где он  грезит перед запертой дверью,
доказывает противное.  Не менее подозрительны его слова в  самом начале:  "Я
готов развернуть перед вами  душу,  и  если  вы  поверите ей,  -  самый факт
необычайного,  который,  по-видимому, более всего вас интересует, потеряет в
ваших  глазах всякое обаяние.  Впрочем,  я  не  берусь утверждать что-нибудь
определенное без доказательств в  руках".  В его пользу говорит только одно:
он ни разу не улыбнулся.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Рассказ  Бирка.   Впервые  под   заглавием  "Рассказ  Бирка   о   своем
приключении" - журнал "Мир", 1910, Э 4.
     Картуш, Луи (1693-1721) - французский разбойник.
     Ринальдини,   Ринальдо  -   разбойник,   герой  "разбойничьего  романа"
X.А.Вульпиуса (1762-1827).  В  России  перевод романа  впервые опубликован в
1802-1804 гг. без имени автора.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Человек, который плачет"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     - Не может быть...
     - Вы шутите...
     - Это арабские сказки.
     - Однако это так...  Повторяю...  мне тридцать пять лет, и я до сих пор
не знаю женщины.
     Человек,   взбудораживший   наше   мужское   общество   таким   смелым,
исключительно редким заявлением,  стоял прислонившись к  камину и  сдержанно
улыбался.  Голубые,  холодные глаза  его  смотрели без  всякого  смущения и,
казалось, ощупывали каждое недоверчиво и любопытно смеющееся лицо.
     Однако  солидные  манеры  этого  человека,  интеллигентная внешность  и
спокойная уверенность голоса произвели впечатление,  выразившееся в том, что
возгласы утихли и  в физиономиях отразилось напряженное,  тоскливое ожидание
целого ряда анекдотов и пикантных повестушек, приличествующих случаю.
     После  короткой паузы  доктор  Клушкин,  человек очень  нервный,  очень
веселый и  очень  несчастный в  личной жизни,  выпрямил скептически поджатые
губы,  потянул носом и  пристально посмотрел на  девственника.  Тот  вежливо
улыбнулся и коротко повел широкими плечами, как бы сознавая свою обязанность
дать в данном случае надлежащие объяснения.
     - Я  с  большим  удовольствием  слушал  ваш  разговор,  -  сказал  этот
господин,  представленный нам  хозяином под  фамилией Громова,  -  и  теперь
действительно жалею,  что молодость моя прошла... сухо. Собственно говоря, к
чему  бы  делать мне  такое  признание.  Но  бывают минуты,  когда случайные
стечения  обстоятельств,  случайный разговор,  анекдот  зажигают  желания  и
дразнят  тело,  наполняя  его  бессознательным  тяготением  к  этой  стороне
человеческой жизни, жгучей, таинственной и...
     - Да,  но  позвольте,  -  сухо перебил доктор,  нервно ерзая на стуле и
вскидывая пенсне повыше.  -  Вы  говорите,  что  вы...  ну,  одним словом...
вполне.
     - Совершенно.
     - И - никогда?
     - Всецело.
     - Ни-ни..?
     - Могу вас уверить в этом.
     Доктор вдруг побагровел, прыснул и хихикнул так громко, что сконфузился
сам. Снисходительно улыбнулись остальные.
     Дело  происходило  в  курительной  комнате  богатого  инженера,   после
хорошего обеда и основательной выпивки.  Дамы перешли в гостиную, а мы, люди
тугого кошелька и  веселого расположения духа,  удалились сюда,  отчасти для
пищеварения, отчасти для того, чтобы выкурить по сигаре и поболтать, пока не
приготовят столы для карт.  Надо сказать, что заявление Громова пришлось как
нельзя  кстати.  Запас  нескромных анекдотов уже  иссякал и  теперь  явилась
большая надежда воскресить угасавшее оживление...
     - Скажите...  э-э...  -  спросил доктор,  отделавшись от  душившего его
смеха: - вы развиты нормально?
     - Да.
     - Влюблялись?
     - Конечно.
     - И...
     - Как видите.
     Сказав  это,  Громов  отряхнул  пепел  сигары  на  каминную  решетку  и
полузакрыл глаза.  Доктор встал,  шумно отодвинул стул, подошел к Громову и,
взяв его  двумя пальцами за  пуговицу сюртука,  сказал печальным подвыпившим
голосом:
     - Вредно-с.  Вы  расстраиваете себя,  свой организм,  губите умственные
способности... Да-с...
     - Ну что же, - улыбнулся Громов, - видно уж так мне на роду написано...
     - Но,  -  сказал  худой  плешивый фельетонист,  похожий  на  картонного
Мефистофеля,  -  но...  почему же?  Это  же  странно...  Красивый,  здоровый
человек, умный...
     - О,  -  смутился Громов,  и лицо его приняло виноватый оттенок, - дело
очень просто... Я не имею успеха.
     - Да,  -  обрадовался толстый  учитель,  заикаясь и  причмокивая.  -  Я
пп-они-мм-аю вас...  Вв-ы...  ззз-астенчивы...  а-а...  жж-енщины... этт-ого
н-не-ллю-ббят...
     - Да.  Я застенчив и,  представьте,  застенчив как-то болезненно.  Одна
мысль о том,  что мне могут засмеяться в лицо, обливает меня с ног до головы
холодным потом.
     - И..? - хихикнул фельетонист.
     - Ну... и идешь себе прочь.
     Все дружно расхохотались.
     - А я хотел бы, - вздохнул Громов. - Хотел бы знать, что такое страсти,
супружество, весь этот особый таинственный мир, скрытый от меня...
     - Позвольте,  -  заволновался  пивовар,  жирный  и  необычайно  кроткий
человек с глазами навыкате. - Если вы хотите - я...
     Он,  грузно пыхтя, протискался между стульев и, подвалившись к Громову,
таинственно  зашептал  ему  что-то  на  ухо.  Физиономия  пивовара  выражала
сладостное  и  блаженное  самоуглубление  в  тайны  жизни.  Громов  серьезно
усмехнулся и  кивнул головой раза два.  Но у  пивовара,  когда он отошел,  в
кротких масляных глазах изображалась полная огорошенность.
     Художник сидел,  все время склонив на бок черную,  кудрявую голову, и в
его раскрасневшемся от  вина лице таилось вдохновенное глубокомыслие.  Вдруг
он встряхнулся, ударил рукой по колену и закричал:
     - Меня убили.  Ха-ха.  Убили.  Ну,  ей богу же,  я  не вру...  Женщины.
Женщинами полон свет. Они везде. Они как воздух, как вода, везде, на улицах,
площадях, в театрах, подвалах, кафе. В церквах, лугах и лесах. На крышах. На
чердаках. На башнях. На колокольнях. Под ногами, над головой. И вы не знаете
женщины?..  А...  Чудеснейшего,  любопытнейшего,  святейшего, развратнейшего
существа в  мире вы  не знали?  А  духи вы нюхали?  Цветы целовали?  В  лесу
гуляли? Наконец - ели, пили, спали? Так как же вы не знаете жен-щины..?
     Он  остановился,  перевел  дыхание  и  посмотрел на  Громова,  стараясь
придать взгляду торжественную строгость,  но  это  не  удалось.  Его пухлые,
румяные губы расплывались в  жизнерадостную улыбку,  а глаза лукаво смеялись
лукавыми блестками.
     - Постойте,    -    воскликнул   доктор.    -    Это    ненормальность,
несправедливость.  Как так. Да есть же, наконец, женщины... жрицы любви. Хе.
Что вы, в самом деле...
     Громов пожал плечами.
     - Боюсь, - сказал он. - Ну, что вы будете делать.
     - Да-а,   -  протянул  фельетонист,  ковыряя  в  зубах,  -  вы  того...
действительно   незадачливый...    Ну,    а   как...   в   теории-то...   вы
представляете... того...
     - Д-да,  конечно... но... Я как-то избегал вообще всякого общества и...
Вообще, у меня большие пробелы в этом отношении...
     - Слушайте,  господа,  -  сказал доктор,  воодушевляясь и подымая вверх
пухлый,  белый палец,  -  вот перед нами человек который... не смеется, а...
плачет. Но, клянусь вам, в моей практике был такой случай...
     Захлебываясь и  горячась,  он  рассказал нам  своим скрипучим,  нервным
голосом историю о  том,  как он  заставил жениться одного человека,  дав ему
прочесть скабрезный роман.
     Рассказ то  и  дело  прерывался громкими одобрительными возгласами.  Но
после  этого  фельетонисту тоже  захотелось  рассказать что-нибудь  из  этой
области,   и  он,   еле  дав  доктору  кончить,  пустился  в  необыкновенное
фантастическое повествование о бесчисленных совращениях, романах, изменах во
всех частях света.
     Скоро заговорили все.  Сочинялись небывалые истории, никем и никогда не
слышанные    анекдоты;    упоминались    имена    несуществовавших   женщин,
сверхтрогательные  идиллии  и  любовные  объяснения,  в  которых  рассказчик
неизменно  участвовал  сам,   соблазнял,   похищал  и  покупал.  Присутствие
человека,  никогда не знавшего женщины и, следовательно, завидующего всякому
поцелую,  полученному другим  мужчиной,  действовало пришпоривающим образом.
Каждый хотел,  чтобы ему,  именно ему, а не другому, завидовал Громов; чтобы
его,  именно его,  рассказчика,  женщины,  рожденные фантазией в необычайном
количестве,  - казались желанными, прекрасными и доступными только тому, кто
сочинил их.
     Прошло немного времени,  и пол,  казалось,  был сплошь усыпан осколками
разбитых невинностей и  супружеских честей.  И  только  тогда,  когда  лакей
пришел  доложить,  что  столы  готовы и  нас,  скромных отшельников,  просят
пожаловать -  родник эротической поэзии иссяк. Забытый Громов стоял у камина
и докуривал сигару.
     В глазах его сверкало живейшее, искреннее любопытство.
     - Так вот, батенька, - сказал доктор, подмигивая и тыча Громова в жилет
указательным пальцем,  - такое дело... Ну, идемте... Ну, идемте... А кстати,
я представлю вас Нине Алексеевне...  да вы ее знаете...  Нет?  Ба, простите,
совсем забыл,  что вы приезжий...  Ну -  это...  знаете,  я вам доложу... По
секрету: три года назад хотел из-за нее стреляться... Как честный человек...
     Все тронулись и,  войдя в гостиную, увидели несколько новых, незнакомых
лиц, а между ними - и женщин.
     А когда навстречу Громову поднялась красавица в белом шелковом платье и
крепко  пожала его  почтительно протянутую руку,  Громов сказал,  улыбаясь и
смотря в сторону...
     - Господа... позвольте представить... моя жена.
     Я с некоторым любопытством посмотрел направо и налево. Там, где секунду
назад  стояли фигуры наших недавних собеседников,  -  виднелись окаменевшие,
шире обыкновенного раскрытые рты.
     И только учитель спросил, бес