иной к
нему,  на  тропинке,  бегущей в  холмы,  стояла женщина с  маленькими босыми
ногами;  простое черное платье,  неуловимо лишенное траурности, подчеркивало
белизну ее  обнаженных шеи  и  рук.  Все линии молодого тела угадывались под
тонкой   материей.   Бронзовые  волосы   тяжелым  узлом   скрывали  затылок.
Сверхъестественная,  тягостная  живость  изображения перешла  здесь  границы
человеческого;  живая женщина стояла перед Аммоном и чудесной пустотой дали;
Аммон,  чувствуя, что она сейчас обернется и через плечо взглянет на него, -
растерянно улыбнулся.
     Но  здесь  кончалось и  вместе с  тем  усиливалось торжество гениальной
кисти.  Поза женщины,  левая ее рука,  отнесенная слегка назад, висок, линия
щеки,  мимолетное усилие  шеи  в  сторону  поворота и  множество недоступных
анализу  немых  черт  держали  зрителя  в  ожидании чуда.  Художник закрепил
мгновение;  оно длилось,  оставалось все тем же, как будто исчезло время, но
вот-вот в  каждую следующую секунду возобновит свой бег,  и женщина взглянет
через плечо на потрясенного зрителя.  Аммон смотрел на ужасную в  готовности
своей  показать таинственное лицо  голову с  чувством непобедимого ожидания;
сердце его стучало,  как у  ребенка,  оставленного в  темной комнате,  и,  с
неприятным чувством бессилия перед неисполнимой,  но явной угрозой, отпустил
он  шнурки.  Упала занавесь,  а  все еще казалось ему,  что,  протянув руку,
наткнется он, за полотном, на теплое, живое плечо.
     - Нет меры гению и нет пределов ему!  - сказал взволнованный Кут. - Так
вот,  Доггер, откуда ты уходишь доить коров? Хозяин моего открытия - великий
инстинкт.  Я буду кричать на весь мир,  я болен от восторга и страха! Но что
там?
     Он  бросился к  той  занавеси,  что  висела слева от  входа.  Рука  его
путалась в шнурах, он нетерпеливо рвал их, потянул вниз и поднял над головой
свечу.  Та же женщина, в той же прелестной живости, но еще более углубленной
блеском  лица,  стояла  перед  ним,  исполнив  прекрасную свою  угрозу.  Она
обернулась.  Всю  материнскую нежность,  всю ласку женщины вложил художник в
это лицо.  Огонь чистой,  горделивой молодости сверкал в нежных,  но твердых
глазах;  диадемой казался  над  тонкими,  ясными  ее  бровями бронзовый шелк
волос;  благородных юношеских  очертаний рот  дышал  умом  и  любовью.  Стоя
вполоборота,  но открыто повернув все лицо, сверкала она молодой силой жизни
и волнующей, как сон в страстных слезах радости.
     Тихо смотрел Аммон на эту картину.  Казалось ему,  что стоит произнести
одно слово,  нарушить тишину красок,  и, опустив ресницы, женщина подойдет к
нему,  еще  более  прекрасная в  движениях,  чем  в  тягостной неподвижности
чудесным образом созданного живого тела.  Он видел пыль на ее ногах, готовых
идти дальше, и отдельные за маленьким ухом волосы, похожие на лучистый наряд
колосьев. Радость и тоска держали его в нежном плену.
     - Доггер, вы деспот! - сказал Аммон. - Можно ли больнее, чем вы, ранить
сердце?  -  Он топнул ногой.  -  Я брежу,  - вскричал Аммон, - так немыслимо
рисовать; никто, никто на свете не может, не смеет этого!
     И  еще выразительнее,  полнее,  глубже глянули на  него настоящие глаза
женщины.
     Почти испуганный,  с  сильно бьющимся сердцем,  задернул Аммон картину.
Что-то  удерживало  его  на  месте;   он  не  мог  заставить  себя  пройтись
взад-вперед, как делал обыкновенно в моменты волнения. Он боялся оглянуться,
пошевелиться;  тишина,  в  коей  слышались лишь  собственное его  дыхание  и
потрескивание горящей свечи,  была  неприятна,  как  запах  угара.  Наконец,
превозмогая оцепенение, Аммон подошел к третьему полотну, обнажил картину...
и волосы зашевелились на его голове.
     Что  сделал  Доггер,   чтобы  произвести  эффект  кошмарный,  способный
воскресить суеверия?  В том же повороте стояла перед Аммоном обернувшаяся на
ходу женщина, но лицо ее непостижимо преобразилось, а между тем до последней
черты было тем,  на которое только что смотрел Кут.  Страшно, с непостижимой
яркостью встретились с его глазами хихикающие глаза изображения.  Ближе, чем
ранее,  глядели они мрачно и глухо; иначе блеснули зрачки; рот, с выражением
зловещим и  подлым,  готов  был  просиять омерзительной улыбкой  безумия,  а
красота чудного лица  стала  отвратительной;  свирепым,  жадным огнем дышало
оно,  готовое душить, сосать кровь; вожделение гада и страсти демона озаряли
его гнусный овал,  полный взволнованного сладострастия, мрака и бешенства; и
беспредельная тоска охватила Аммона,  когда,  всмотревшись,  нашел он в этом
лице готовность заговорить.  Полураскрытые уста, где противно блестели зубы,
казались  шепчущими;   прежняя  мягкая   женственность  фигуры   еще   более
подчеркивала ужасную жизнь головы,  только что не кивавшей из рамы.  Глубоко
вздохнув,  Аммон  отпустил  шнурок;  занавесь,  шелестя,  ринулась  вниз,  и
показалось ему,  что под падающие складки вынырнуло и спряталось, подмигнув,
дьявольское лицо.
     Аммон  отвернулся.  Папка,  лежавшая на  столе,  приковала к  себе  его
расстроенное внимание своими размерами;  большая и  толстая,  она,  когда он
раскрыл ее, оказалась полной рисунков. Но странны и дики были они... Один за
другим   просматривал  их   Аммон,   пораженный  нечеловеческим  мастерством
фантазии.  Он видел стаи воронов,  летевших над полями роз; холмы, усеянные,
как травой, зажженными электрическими лампочками; реку, запруженную зелеными
трупами;  сплетение  волосатых рук,  сжимавших окровавленные ножи;  кабачок,
битком набитый пьяными рыбами и  омарами;  сад,  где  росли,  пуская могучие
корни, виселицы с казненными; огромные языки казненных висели до земли, и на
них раскачивались,  хохоча,  дети;  мертвецов,  читающих в могилах при свете
гнилушек  пожелтевшие фолианты;  бассейн,  полный  бородатых  женщин;  сцены
разврата,   пиршество  людоедов,  свежующих  толстяка;  тут  же,  из  котла,
подвешенного к  очагу,  торчала рука;  одна  за  другой проходили перед  ним
фигуры умопомрачительные,  с красными усами,  синими шевелюрами, одноглазые,
трехглазые и слепые;  кто ел змею, кто играл в кости с тигром, кто плакал, и
из  глаз  его  падали золотые украшения;  почти все  рисунки были осыпаны по
костюмам   изображений  золотыми  блестками  и   исполнены  тщательно,   как
выполняется вообще всякая любимая работа. С жутким любопытством перелистывал
эти рисунки Аммон. Дверь стукнула, он отскочил от стола и увидел Доггера.


VIII

                                 ОБЪЯСНЕНИЕ

     Самообладание никогда не покидало Аммона даже в  самых опасных случаях;
однако,  застигнутый врасплох, он испытал мгновенное замешательство. Доггер,
по-видимому,  не ожидал увидеть Аммона;  растерянно остановился он у дверей,
осматриваясь,  но  скоро  побледнел,  а  затем вспыхнул так,  что  от  гнева
покраснела обнаженная его шея. Он быстро подошел к Аммону, вскричав:
     - Как смели вы забраться сюда!.. Как назвать ваш поступок?! Я не ожидал
этого! А? Аммон!
     - Вы правы, - ответил спокойно Кут, не опуская глаз, - войти я не смел.
Но  я  чувствовал бы  себя виновным только в  том случае,  если бы ничего не
увидел;  увидевши же здесь нечто,  смею думать,  -  приобрел тем самым право
отвергнуть обвинение в нескромности.  Скажу больше:  узнай я,  уехав от вас,
что предстояло мне видеть,  поднявшись наверх,  и  не сделай я  этого,  -  я
никогда  не  простил бы  себе  подобной оплошности.  Мотивы  моего  поступка
следующие...  Извините,  положение  требует  откровенности,  как  бы  вы  ни
отнеслись к ней.  Смутно не верил я вашим коровкам,  Доггер, и репе, и сытым
фазаньим курочкам;  случайно попав на  верный след к  вашей душе,  я  достиг
цели.  Ужасная сила гения водила вашей кистью.  Да,  я украл глазами то,  из
чего вы  сделали тайну,  но воровством этим горжусь не меньше,  чем Колумб -
Западным полушарием,  так  как  мое  призвание -  искать,  делать  открытия,
следить!
     - Молчать!  -  вскричал Доггер.  В его лице не было и тени благодушного
равновесия;  но  не было и  злобы,  несвойственной людям характера высокого;
тяжкое возмущение выражало оно и боль.  -  Вы смеете еще...  О, Аммон, вы, с
вашими разговорами о  проклятом искусстве,  заставили меня не спать в муках,
недоступных для вас,  а теперь,  врываясь сюда, хотите меня уверить, что это
достойно похвалы. Кто вы, чтобы осмелиться на подобное?
     - Искатель,  искатель приключений,  -  холодно возразил Аммон. - У меня
иная мораль. Иметь дело с сердцем и душой человека и никогда не подвергаться
за  эти  опыты проклятиям -  было  бы  именно не  хорошо;  чего  стоит душа,
подобострастно расстилающаяся всей внутренностью?
     - Однако, - сказал Доггер, - вы смелы! Я не люблю слишком смелых людей.
Уйдите.  Возвращайтесь в свою комнату и укладывайтесь. Тотчас же вам подадут
лошадь; есть ночной поезд.
     - Прекрасно! - Аммон подошел к двери. - Прощайте!
     Он  хотел выйти,  как  вдруг обе  руки Доггера с  силой схватили его за
плечи и  повернули к себе.  Аммон увидел жалкое лицо труса;  безмерный испуг
Доггера передался ему, и он, не зная в чем дело, побледнел от волнения.
     - Никому,  -  сказал Доггер,  -  ни слова никому совершенно! Ради меня,
ради бога, пощадите: ничего, никому!
     - Даю слово, да, я даю слово, успокойтесь.
     Доггер  отпустил Аммона.  Взгляд  его,  полный  ненависти,  остановился
поочередно на каждой из трех картин.  Аммон вышел,  спустился по лестнице и,
войдя в свое помещение, приготовился ехать. Через полчаса он, сопровождаемый
слугой,  вышел,  не  встретив более Доггера,  к  темному подъезду со стороны
сада, где стоял экипаж, уселся и выехал.
     Звездная  роса  неба,  волнение,  беспредельная,  благоухающая  тьма  и
дыхание   придорожных   рощ   усиливали   очарование   торжества.   В   такт
торжествующему сердцу  Аммона  глухо  билось  огромное слепое  сердце земли,
приветствующее своего сына-искателя. Смутно, но цепко нащупывал Аммон истину
души Доггера.
     - Нет, не уйдешь от себя, Доггер, нет, - сказал он, вспоминая рисунки.
     Возница,  ломая голову над внезапным отъездом гостя, несмело обернулся,
спрашивая:
     - Никак дело случилось экстренное у вас, сударь?
     - Дело?  Да.  Именно -  дело. Я должен немедленно ехать в Индию. У меня
там захворали чумой: бабушка, свояченица и три двоюродных брата.
     - Вот как! - удивленно произнес крестьянин. - Дела-а!..


IX

ВТОРАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ДОГГЕРОМ

     - Милый,  -  сказал Тонар Куту,  распечатав одно из писем:  - Доггер, у
которого ты был четыре года тому назад, просит тебя ехать к нему немедленно.
Не зная твоего адреса, он передает свою просьбу через меня. Но что могло там
случиться?
     Аммон, не скрывая удивления, быстро подошел к приятелю.
     - Просит?! В каких выражениях?
     - Конца  восемнадцатого столетия.  "Вы  очень  обяжете меня,  -  прочел
Тонар,  - сообщив господину Аммону Куту, что я был бы весьма признателен ему
за немедленное с ним свидание"... Не объяснишь ли ты, в чем дело?
     - Нет, я не знаю.
     - Да ну?! Ты хитрый, Аммон!
     - Я могу только обещать тебе, если удастся, рассказать после.
     - Прекрасно.  Любопытство мое задето.  Как,  ты  уже смотришь на  часы?
Посмотри расписание.
     - Есть поезд в четыре,  -  сказал,  нажимая кнопку звонка, Аммон. Слуга
остановился в дверях.  -  Герт!  Высокие сапоги, револьвер, плед и маленький
саквояж. Прощай, Тонарище! Я еду в веселые луга Лилианы!
     Не без волнения ехал Аммон к  странному человеку на его зов.  Он хорошо
помнил до  сих  пор  тягостный удар  по  душе,  нанесенный двуликой женщиной
чудесных картин,  и  ставил их невольно в  связь с приглашением Доггера.  Но
далее  было  безрассудно  гадать,  чего  хочет  от  него  Доггер.  Вероятным
оставалось одно,  что  предстоит нечто  серьезное.  В  глубокой задумчивости
стоял Аммон у окна вагона.  Все свое знание людей,  все сложные узлы их душ,
все возможности,  вытекающие из того,  что видел четыре года назад, перебрал
он  с  тщательностью слепого,  разыскивающего ощупью  нужную ему  вещь,  но,
неудовлетворенный, отказался, наконец, предвидеть будущее.
     В  восемь часов вечера Аммон стоял перед тихим домом в саду,  где ярко,
пышно  и  радостно молились цветы засыпающему в  серебристых облаках солнцу.
Аммона встретила Эльма;  в  ее движениях и лице пропала музыкальная ясность;
огорченная, нервная, страдающая женщина стояла перед Аммоном, тихо говоря:
     - Он хочет говорить с вами.  Вы не знаете - он умирает, но, может быть,
надеюсь,  еще верит в выздоровление,  делайте, пожалуйста, вид, что считаете
его болезнь пустяком.
     - Надо спасти Доггера,  -  сказал,  подумав, Аммон. - Есть ли у него от
вас что-нибудь тайное?
     Он   смотрел  Эльме   прямо   в   глаза,   придав   вопросу  осторожную
значительность тона.
     - Нет, ничего нет. А от вас?
     Это было сказано ощупью, но они поняли друг друга.
     - Вероятно,  -  пытливо улыбнулся Аммон,  - вы не остались в недоумении
относительно спешности прошлого моего отъезда.
     - Вы должны извинить Доггера и... себя.
     - Да. Во имя того, что вам известно, Доггер не смеет умирать.
     - Врачи обманывают его, но я все знаю. Он не проживет до конца месяца.
     - Как смешно,  -  сказал,  идя за Эльмой,  Аммон,  -  я знаю огородного
сторожа,  которому сто  четыре года.  Но  он,  правда,  не  смыслит ничего в
красках.
     Когда  они  вошли  к  больному,  Доггер лежал.  Ранние сумерки оттеняли
прозрачное его  лицо  легкой  воздушной тканью;  руки  больного  лежали  под
головой.  Он  был волосат,  худ и  угрюм;  глаза его,  выразительно блеснув,
остановились на Куте.
     - Эльма, оставь нас, - сказал, хрипя, Доггер, - не обижайся на это.
     Женщина, грустно улыбнувшись ему, ушла. Аммон сел.
     - Вот еще одно приключение, Аммон, - слабо заговорил Доггер, - отметьте
его в графе путешествий очень далеких. Да, я умираю.
     - Вы,  кажется,  мнительны?  -  беззаботно спросил  Аммон.  -  Ну,  это
слабость.
     - Да, да. Мы упражняемся во лжи. Эльма говорит то же, что вы, а я делаю
вид,  что не верю в близкую смерть, и она этим довольна. Ей хочется, чтобы я
не верил в то, во что верит она.
     - Что с вами, Доггер?
     - Что?  -  Доггер,  закрыв глаза,  усмехнулся.  -  Я выпил,  видите ли,
холодной родниковой воды.  Надо вам  сказать,  что последние одиннадцать лет
мне  приходилось пить  воду только умеренной температуры,  дистиллированную.
Два года назад,  весной,  я гулял в соседних горах. Снеговые ручьи неслись в
пышной  зелени  по  сверкающим каменным руслам,  звенели  и  бились  вокруг.
Голубые каскады взбивали снежную пену,  прыгая со  всех  сторон с  уступа на
уступ,  скрещиваясь и  толкая друг  друга,  подобно вспугнутому стаду  овец,
когда, попав в тесное место, струятся они живою волной белых спин. Ах, я был
неблагоразумен, Аммон, но душный жаркий день измучил меня жаждой. С крутизны
на  мою  голову падал  тяжелый жар  неба,  а  изобилие пенящейся кругом воды
усиливало страдания. Возвращаться было не близко, и меня неудержимо потянуло
пить  эту  дикую,  холодную,  веселую  воду,  не  оскверненную  градусником.
Невдалеке был подземный ключ,  я  нагнулся и  пил,  обжигая губы его ледяным
огнем;  то была вкусная,  шипящая,  как игристое вино, пахнущая травой вода.
Редко приходится так блаженно утолять жажду.  Я пил долго и затем... слег. У
больных,  знаете ли,  часто весьма тонкий слух,  и я,  не без усилия однако,
подслушал за дверьми доктора с  Эльмой.  Доктор хорошо поторговался с собой,
но все же разрешил мне жить не далее конца этого месяца.
     - Вы поступили ненормально, - сказал, улыбаясь Кут.
     - Отчасти.  Но я устаю говорить.  Те две картины, где она обернулась...
вы как думаете,  где они?  -  Доггер заволновался. - Вот на этом столе ящик,
откройте могилку.
     Аммон, встав, приподнял крышку красивой шкатулки, и от движения воздуха
часть белого пепла, взлетев, осела на рукав Кута. Ящик, полный до краев этим
пушистым пеплом, объяснил ему судьбу гениальных произведений.
     - Вы сожгли их!
     Доггер кивнул глазами.
     - Это если не безумие, то варварство, - сказал Аммон.
     - Почему? - коротко возразил Доггер. - Одна из них была зло, а другая -
ложь.  Вот  их  история.  Я  поставил задачей всей  своей жизни написать три
картины,  совершеннее и сильнее всего,  что существует в искусстве. Никто не
знал даже,  что я художник,  никто,  кроме вас и жены, не видел этих картин.
Мне выпало печальное счастье изобразить Жизнь,  разделив то, что неразделимо
по существу. Это было труднее, чем, смешав воз зерна с возом мака, разобрать
смешанное по зернышку, мак и зерно - отдельно. Но я сделал это, и вы, Аммон,
видели два  лица  Жизни,  каждое в  полном блеске могущества.  Совершив этот
грех,  я почувствовал,  что неудержимо,  всем телом, помыслами и снами тянет
меня к тьме;  я видел перед собой полное ее воплощение... и не устоял. Как я
тогда  жил  -  я  знаю,  больше  никто.  Но  и  это  было  мрачное,  больное
существование - тлен и ужас!
     То,  чем  я  окружил  себя  теперь:  природа,  сельский  труд,  воздух,
растительное благополучие,  - это, Аммон, не что иное, как поспешное бегство
от самого себя.  Я  не мог показать людям своих ужасных картин,  так как они
превознесли бы меня, и я, понукаемый тщеславием, употребил бы свое искусство
согласно наклону души -  в сторону зла,  а это несло гибель мне первому; все
темные инстинкты души  толкали меня  к  злому искусству и  злой  жизни.  Как
видите,  я  честно уничтожил в доме всякий соблазн:  нет картин,  рисунков и
статуэток.  Этим я убивал воспоминание о себе,  как о художнике, но выше сил
моих было уничтожить те  две,  между которыми шла борьба за  обладание мной.
Ведь это все-таки не так плохо сделано!  Но дьявольское лицо жизни временами
соблазняло меня,  я запирался и уходил в свои фантазии -  рисунки, пьянея от
кошмарного бреда;  той папки тоже нет больше.  Вы сдержали слово молчания, и
я,  веря  вам,  прошу  вас  после моей  смерти выставить анонимно третью мою
картину,  она  правдива и  хороша.  Искусство было  проклятием для  меня,  я
отрекаюсь от своего имени.
     Он помолчал и заплакал, но слезы его не вызвали обидной жалости в Куте;
Аммон видел,  что большего насилия над собой сделать нельзя. "Сгорел, сгорел
человек, - думал Аммон, - слишком непосильное бремя обрушила на него судьба.
Но скоро будет покой..."
     - Итак, - сказал, успокаиваясь, Доггер, - вы сделаете это, Аммон?
     - Да,  это моя обязанность, Доггер, я нежно люблю вас, - неожиданно для
себя волнуясь более,  чем хотел, сказал Кут, - люблю ваш талант, вашу борьбу
и... последнюю твердость.
     - Дайте-ка вашу руку!  -  попросил,  улыбаясь,  Доггер. Рукопожатие его
было еще резко и твердо.
     - Видите,  я не совсем слаб,  -  сказал он.  -  Прощайте,  беспокойная,
воровская душа. Эльма отдаст вам картину. Я думаю, - наивно прибавил Доггер,
- о ней будут писать...


     Аммон и  его подруга,  худенькая брюнетка с  подвижным как у  обезьянки
лицом,  медленно прокладывали себе дорогу в  тесной толпе,  запрудившей зал.
Над головами их среди других рам и  изображений стояла,  готовая обернуться,
живая  для  взволнованных глаз  женщина;  она  стояла на  дороге,  ведущей к
склонам холмов.  Толпа молчала. Совершеннейшее произведение мира являло свое
могущество.
     - Почти невыносимо,  -  сказала подруга Кута.  - Ведь она действительно
обернется!
     - О нет, - возразил Аммон, - это, к счастью, только угроза.
     - Хорошо счастье! Я хочу видеть ее лицо!
     - Так лучше,  дорогая моя,  - вздохнул Кут, - пусть каждый представляет
это лицо по-своему.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Искатель приключений. Впервые - журнал "Современный мир", 1915, Э 1.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Птица Кам-Бу



     ----------------------------