своего
возлюбленного.
     - Если  бы  поговорить  с  тем человеком, который писал это! - сказала,
вздыхая,  девушка.  -  "Дон-Эстебан"  -  сказано  там.  Роман  Дон-Эстебана.
Писатели, наверное, все знают... Уж я бы у него выспросила.
     - Хочешь посмотреть "Звезду"? - спросил Спуль, кончив есть.
     Он  примостился  уже  было на краю кровати с журналом в руках, но Дзета
нерешительно покачала головой:
     - Я  не  буду смотреть картинки. Отец, - робко прибавила она, помолчав,
- если хочешь, почитай мне конец... там, где остановились.
     - Опять? Вчера ведь читали, Дзета.
     - Ну что ж... жалко тебе?
     Спуль  взял  с  полки  старый,  замызганный  номерок  и,  смотря поверх
страницы,  -  так  как  наизусть  знал  развернутое, - отбарабанил далеко не
нежным голосом:
     "Араминта,  обливаясь  слезами,  обняла  Эмиля  за шею, и ее прекрасное
лицо наполнило сердце героя состраданием и любовью.
     - Не  плачь, бесценная возлюбленная, - сказал Эмиль, - беру в свидетели
небо  и  землю,  что  вернусь  к  радостям  семейной жизни с тобой. Мне надо
только  преодолеть коварный замысел дяди, вручившего жестокому атаману Грому
завещание  моего  отца.  Не  беспокойся,  дорогая.  Я  вернусь,  и  мы будем
счастливы".
     "Продолжение следует", - хмуро закончил старик.
     - Дзета!
     Девушка  лежала  навзничь,  уткнув лицо в мокрые от слез ладони. Она не
откликнулась.  Скоро  дыхание  ее  стало  ровнее,  тише,  и  сон,  вызванный
непосильным  волнением,  положил  свою  теплую  руку на ее маленькую горячую
голову.


II

     После  рассказанного в течение добрых десяти дней, на протяжении тысячи
верст,  одинокая  старческая фигура - с платком вокруг черной от солнца шеи,
в  высоких  сапогах,  в  страшной  трубообразной  шляпе  и красной шерстяной
блузе,  -  совершала,  не останавливаясь, перемещение от одной точки земного
шара к другой, пока не появилась на площади Амбазур.
     Сначала  фигура  сидела  на  одном  из  звеньев длинного речного плота,
затем  путешествовала  верст  пятьдесят  от берега к берегу другой реки, где
села  на  пароход, а с парохода, дней пять спустя, в шумный вагон, который к
вечеру  десятого  дня  доставил  благополучно фигуру на упомянутую блестящую
площадь.
     Было  без четверти пять, когда в передней "Звезды" раздался неуверенный
короткий   звонок,  и  редакционный  сторож,  злобно  открыв  дверь,  увидел
живописную  фигуру  Спуля,  благоговейно  созерцающего эмалевую дощечку, где
строгими  черными буквами возвещалось, что секретарь "Звезды" сидит за своей
конторкой ровно от трех до пяти - ни секунды более или менее.
     - Подписка  внизу, - отрывисто, подражая редактору, заявил сторож, - да
затворяй двери, дед!
     - Послушай-ка,  паренек,  -  таинственно  зашептал Спуль, продвигаясь в
переднюю,  -  я,  видишь  ты,  дальний...  Мне,  видишь,  нужно поговорить с
вашими. А прежде скажи: здесь находится господин писатель Дон-Эстебан?
     - Вот,  надо  быть,  к  вам пришел, - сказал сторож, приотворяя дверь в
комнату секретаря. - Я, хоть убей, не понимаю этого человека.
     Секретарь  "Звезды",  желчный толстенький господин, измученный флюсом и
корректурой, выскочил на каблуках к Спулю.
     - От  кого?  -  процедил  он  сквозь карандаш, зажатый в зубах, тонким,
словно оскорбленным, голосом. - Стихи? Проза? Рисунки?
     - Как  бы  мне, - запинаясь, проговорил старик, - потолковать малость с
господином Дон-Эстебаном?
     - А! Фельетонист?
     - Может  быть...  может  быть, - кивнул Спуль, уступчиво улыбаясь, - не
знаю я этого. Может, он ваш директор, может, и побольше того.
     - В  трактире, - сердито сказал секретарь, прыгнул за дверь, подержался
с  той  стороны  за  дверную  ручку, снова приоткрыл дверь, высунул голову и
крикливо  адресовал:  -  "Голубиная  почта"! Трактир на той стороне площади!
Вот где ваш Дон-Эстебан!
     Старик  печально  надел  шляпу.  Он  не понимал ничего: ни ободранности
темной,  грязной  редакции,  где,  однако,  знают  о жизни герцогов и князей
больше,   чем  их  прислуга;  ни  того,  почему  надо  идти  в  трактир;  ни
раздражительности  толстенького  господина. У Спуля был такой обескураженный
вид, что сторож пояснил ему, наконец, в чем дело.
     - Зайди  в  "Голубиную  почту",  дед,  -  жалостливо  сказал  он, - там
спроси:  где  тут  сидит  Акаст?  Потому что, видишь, пишет-то он под именем
одним, а настоящее его имя Акаст. Вот он Дон-Эстебан и есть.
     С  холодом  и  тяжестью  недоверия  к своему положению Спуль переступил
порог   "Голубиной   почты".   Здесь   его   не   мучили;   слуга,  услышав:
"Дон-Эстебан",  вытащил  палец из соусника и ткнул им в направлении большого
стола,  за которым сидело и возлежало человек шесть в позах более свободных,
чем пьяных. Малое количество бутылок указывало, что головы пока на местах.
     - Кто  из  вас,  добрые  господа...  - начал Спуль, но сбился. - Не тут
ли... Который здесь господин писатель Дон-Эстебан?
     - Я,  -  сказал  высокий  в накидке и серой широкополой шляпе. - Откуда
ты,  одетый  в  первобытные одежды, странник Киферии? Кто указал тебе путь в
жилище  богов?  Бессмертных  ты  или  смертных  дел древний глашатай? Сядь и
скажи, Гекуба, что тебе в моем имени?
     - Господин,  -  сказал  Спуль,  -  послушайте-ка  меня... Уж, право, не
знаю,  как  это  вам  все  объяснить,  в  точку-то самую, а только, изволите
видеть, без вас в этом деле, вижу, не обойтись.
     И  вот,  путаясь  и волнуясь, поощряемый сначала возгласами и смехом, а
затем  общим  молчанием,  рыбак  рассказал  Акасту,  как в глухом, пустынном
уголке  дикой  реки читалась с трепетным напряжением, со страхом и радостью,
с  опасениями  и  облегчениями  история  любви  блистательного графа Эмиля и
Араминты, дочери угольщика.
     - Дзета-то,  дочка  моя,  -  говорил  Спуль, - хлопочет об них не знамо
как,  прямо  так  и  скажу: надрывается Дзета. А тут и застопорило, да целых
полгода...  этого... никаких известий. Здоровому, так скажем, каприз, потому
его  сиятельство  может  ведь свои резоны иметь... а больному - горе; только
ей,  бедняге,  Дзете-то,  и радости было, что мечтала, будто граф женится на
той  барышне. И выходит теперь одно-единственное мучение... как принесу это,
"Звезду",  ну,  вроде  ребенка  моя Дзета: "Опять, - говорит, - нет ничего".
Читай  ей  вот  опять  про  старое,  где  прощались.  Меня  измаяла,  и сама
извелась;  да  не  встает;  хоть бы гуляла или что: слаба, видишь... Ну, я и
поехал.  Чего  там? Сердце-то ведь того... Думаю, разузнаю у вас. Так что на
вас вся надежда...
     Старик замолчал; Акаст, опустив глаза, водил пальцем по скатерти.
     - Вот  тебе  и  макулатура,  Акаст, - серьезно сказал сутулый человек в
синих очках. - Что ты об этом думаешь?
     Акаст поднял голову.
     - Вы  приехали  как  раз вовремя, Спуль, - сказал он, протягивая рыбаку
полный  стакан. - Теперь все известно. Эмиль... впрочем, придите сюда завтра
к этому же времени. Дела графа блестящи.
     - Ну-те?! - повеселел Спуль. - Значит, благополучно?
     - Просто прекрасно. Лучше нельзя.
     - И пропечатано?
     - Конечно. Завтра я дам вам конец романа, и вы отвезете его домой.
     Спуль встал.
     - Так  я рад, что и сидеть никак не могу, - засуетился он, ища шляпу. -
Я  и  то  думал: где же и знать, как не здесь? Я ведь грамотный. "Идти уж, -
думаю,  -  так  уж  по  самой  по  первой  линии! По прямой то есть! Приду".
Кончину  и  причину,  значит, представите? Ангел вы, господин Дон-Эстебан...
ну - запрыгал старик!
     Он  вышел,  то оборачиваясь и пятясь, чтобы еще раз отвесить поклон, то
спотыкаясь о тесно расставленные стулья.
     - За здоровье Дзеты! - сказал Акаст, поднимая стакан.


III

     Стемнело,  когда "Дон-Эстебан", присев дома к столу, вспомнил остановку
буксирного   парохода,   на   котором,   спасаясь   от   полуголодной  жизни
провинциального  репортера,  перекочевывал  бесплатно к центрам цивилизации.
Вспомнил  он  веселую  Дзету  -  знакомство  с  ней  у  плотов,  где девушка
полоскала  белье,  и  ее доверчивые слова: "Раз вы говорите, что приедете, -
чего  же еще?" Затем Акаст вспомнил "Эмиля и Араминту" - роман, шитый белыми
нитками,  ради  нужды,  и  властно  оборванный издателем, сказавшим однажды:
"Довольно.  Строчек  вы  выгоняете много, а конца не предвидится". Погрустив
обо  всем этом, мысленно улыбнувшись больной Дзете и думая о читательской ее
душе  с  тем  пристальным,  глубоким  вниманием, какое сопутствует серьезным
решениям,  -  Акаст  взял  перо, бумагу, старательно превратил белые листы в
строчки,  украшающие судьбу влюбленных помпезной свадьбой, стряхнул с колена
изрядную кучу папиросного пепла и, зайдя в типографию, сказал метранпажу:
     - Дорогой генерал свинца, наберите это к утру.
     - Редакционно?
     - Ну...  между  нами.  Кстати, я вам обещал два литра коньяку. Коньяк у
меня.  Вы  всегда  сможете  его  получить. Эта рукопись мне нужна самому - в
наборе. Поняли?
     - Ничего  не  понял.  Коньяк  есть  -  вот  это я понял. Хорошо, будьте
покойны!
     После  этого  прошло десять дней, в течение которых одинокая старческая
фигура  с  драгоценным  печатным  оттиском  в  зашитом кармане и с письмом в
сапоге   перемещалась   с  одной  точки  земного  шара  к  другой,  пока  не
постучалась у дверей старого маленького дома деревни Хох.
     - Ну,  тетка, - сказал Спуль старухе-соседке, в его отсутствие ходившей
за   больной,  -  ступай-ка  пока.  Потом  поболтаем.  Дзета!  Дело-то  ведь
выгорело!  Прочти-ка  это  письмо!  Сам  Дон-Эстебан  написал  тебе!  "Я,  -
говорит, - уважаю читателей!" Вот как!
     Говоря  это,  он трудился над распарыванием кармана. Меж тем изумленная
и счастливая девушка, едва переводя дух, прочла:
     "Дорогая  Дзета!  Я  очень  виноват,  но  дела  с графом Эмилем страшно
мешали  мне  приехать  или  хотя  написать.  Прости.  Знай,  что я тот самый
писатель,  чей  роман  о  незаслуженно страдавшей Араминте ты читала с таким
увлечением  и  который ты дочитаешь теперь, потому что я передал твоему отцу
продолжение  и  окончание. Я скоро приеду; лучшей жены для писателя, чем ты,
нигде не найти. Крепко целую. Твой - виноватый - Акаст".
     - Что  там  в  письме, Дзета? - спросил старик, разглаживая сверстанный
оттиск.
     - Что  там?  - сказала девушка. - Самое простое письмо. Здравствуйте да
прощайте,  так,  ничего... вежливо. Знаешь, я хочу есть. Дай-ка мне молока и
хлеба... Нет, ты отрежь потолще. Теперь читай... ну же!
     Пока  Спуль  читал,  девушка  боролась  с  волнением  и,  окончательно,
наконец,  победив его, громко, довольная, засмеялась, когда, воодушевляясь и
притоптывая ногой, Спуль проголосил последние строки:
     "...их  свадебное путешествие длилось два месяца, после чего граф Эмиль
и  его  молодая  жена поселились в замке Арктур, на берегу моря, вспоминая в
счастливые  эти  дни  все  приключения  и опасности, испытанные Эмилем среди
шайки бандитов, потерпевших заслуженное и грозное наказание".


ПРИМЕЧАНИЯ

     "Продолжение  следует". Впервые - "Синий журнал", 1917, Э 5. Печатается
по изд.: А.С.Грин. Полн. собр. соч., т. 5, Л., Мысль, 1927.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Третий этаж



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


                                                                Н.Быховскому


I

     На   улице   зеленели  весенние  солнечные  тени,  а  в  третьем  этаже
старинного  каменного  дома  три  человека  готовились  умереть неожиданной,
насильственной   смертью.   Весна  не  волновала  их,  напротив,  они  плохо
сознавали  даже,  грезят  или  живут.  А  внимание  каждого, острое до боли,
сосредоточивалось  на  своем  оружии  и  на  том,  что  делается  внизу,  на
каменном, веселом, солнечном тротуаре.
     В  обыкновенное  время  они, конечно, поразились бы тем, что вся улица,
от  вокзала до рынка, погружена в страшную, удушливую тишину, как это бывает
во  сне...  Ни  людей,  ни  собак. Везде наглухо закрытые испуганные окна, и
фасады  домов  прислушиваются,  как  замкнутые,  чужие  лица.  Немые деревья
стелют сетки теней. Недвижна пыль мостовой, спит воздух.
     И  обратили  бы  еще  они  свое внимание на то, что тихая пустота улицы
обрывается  как  раз  у каменного старинного дома, обрывается с обеих сторон
аккуратно,  как  по  линейке,  там,  где на серых солнечных плитах шевелятся
белые,  строгие  солдатские рубашки с красными погонами и, падая гулким эхом
от веселых, солнечных стен, бухают торопливо и резко ружейные выстрелы.
     Три  человека  не  думали  этого.  Теперь казалось, что так и надо, что
иначе  и  не  бывает.  И  не  слышали  они тишины, а только выстрелы. Каждый
выстрел летел в уши, как удар ветра, и кричал, кричал на весь мир.
     Так  страшно  еще  не  было  никогда.  Раньше,  думая  о  смерти  и,  с
подмывающей  радостью,  с  легким хохотком крепкого, живого тела оглядываясь
вокруг,  они  говорили:  "Э!  Двум  смертям  не  бывать!" Или: "От смерти не
уйдешь!"  Или:  "Человек  смертен".  Говорили  и  не верили. Теперь знали, и
знание это стоило жизни.
     Знали.  Комната,  где были они, служила жизни. Все кругом приспособлено
для  жизни:  стол,  накрытый  скатертью,  с  неубранной, веселой в солнечном
свете  посудой;  маленькие,  потемневшие  картины,  уютная  мебель.  А жизнь
неудержимо   уходит   из  пустых  комнат.  Под  ногами  валяется  портсигар,
растоптанные  папиросы,  лежит  сорванная,  смятая занавеска. И много, очень
много  пустых  медных  патронов.  Они  везде:  на ковре, на стульях. Хрустит
обувь,  встречая  обломки  стекол,  визгливо-хрупкие,  скрежещущие. Стекла в
рамах торчат зубцами. Они разбиты.
     Дым  туманом  наполняет  комнату, скользит в окно, страшно медленный, и
удушливо,   невкусно   пахнет.  Трах-трах!..  Выглянуть  опасно.  Ежеминутно
чмокают  пули, кирпич брызжет во все стороны красной пылью. Там, внизу, мало
разговаривают  и, должно быть, сердятся. Кто-то кричит возбужденно, коротко;
наступает молчание и снова: "трах-трах!.."
     После  каждого выстрела жутко подступает мгновенная беспощадная тишина.
И тянется она скучно, как столетие.


II

     Три  человека,  засевшие в третьем этаже, не знали друг друга. Случайно
сошлись  они,  преследуемые  правительственным  отрядом,  в  квартире одного
знакомого,  заперли  двери,  окна; мельком, с безразличием страха, осмотрели
друг друга, бросили несколько проклятий и стали отстреливаться.
     Сознание  того,  что  стрельба  эта  бесполезна,  что умереть все равно
придется,  что  выходы заняты полицией, у них было, и по временам закипало в
душе  бессильными,  протестующими взрывами ужаса. Но ожидать конца, суетясь,
волнуясь   и  сопротивляясь,  было  все-таки  легче,  чем  немая  покорность
неизбежному, - и они стреляли.
     Два  карабина  было  у  них,  два  дальнобойных,  охотничьих карабина с
тонкой  резьбой лож и витыми дамасскими стволами. Раньше они висели на стене
среди  другого  оружия  -  живое  воспоминание  веселых,  безопасных охот. А
третий  стрелял  из  револьвера, наудачу посылая пули, пока не свалился сам,
раненный  в  ключицу,  и  не  затих.  Лежал  он  смирно, полный тоски, боясь
шевельнуть  отнявшейся  рукой,  чтобы  не  вскрикнуть.  Видел высокий лепной
потолок, ноги товарищей и думал о чуде.
     Те  двое  стреляли  из  карабинов,  бегая  от  окна к окну и прячась за
подоконниками.  Их  резкие  выстрелы  звучали  неуверенно, но били почти без
промаха,  и  после  каждого выстрела одна из белых, веселых рубах с красными
погонами,  -  такая маленькая, если смотреть сверху, - оживлялась, кружилась
и,  приседая,  падала,  звякнув  штыком.  А те двое стреляли, и каждый раз с
тупой, радостной дрожью смотрели на дело своих рук.
     Первого  звали  "Мистер",  потому  что  он был в Англии и привез оттуда
замкнутую  сдержанность  островитянина.  Был  он высокого роста, печальный и
смуглый.  Второй - плотный мужчина с окладистой бородой и кроткими глазами -
называл  себя  "Сурком",  потому,  что  так  называли  его другие. А третий,
раненный, носил кличку "Барон".
     Каменное  молчание пропитывало все этажи, кроме третьего. Казалось, что
никогда  никто, кроме мышей, не жил и не будет жить в этом доме, и что самый
дом  -  огромное, сплошное недоразумение с каменными стенами, полными страха
и тоски.


III

     Отстреливались   и   судорожно,  беспокойно  думали.  Растерянно  думал
Мистер. Наяву грезил Барон. Тяжело и сосредоточенно думал Сурок.
     Там,  за  чертой  города,  среди  полей  и  шоссейных дорог - его жена.
Любимая,  славная.  И  девочка  - пухленькая, смешная, всегда смеется. Белый
домик,  кудрявый  плющ.  Блестящая  медная  посуда, тихие вечера. Никогда не
увидеть?  Это чудовищно! В сущности говоря, нет ничего нелепее жизни. А если
пойти  туда,  вниз,  где  смеется  веселая улица и стреляют солдаты, выйти и
сказать  им:  "Вот  я,  сдаюсь!  Я  больше  не  инсургент.  Пожалейте  меня!
Пожалейте  мою  жизнь,  как  я  жалею  ее! Я ненавидел тишину жизни - теперь
благословляю  ее!  Прежде  думал:  пойду туда, где люди смелее орлов. Скажу:
вот  я,  берите  меня!  Я раньше боялся грозы - теперь благословляю ее!.. О,
как  страшно,  как  тяжко умирать!.. Я больше не коснусь политики, сожгу все
книги,  отдам  все  имущество  вам,  солдаты!..  Господин офицер, сжальтесь!
Отведите в тюрьму, сошлите на каторгу!.."
     Нет,  это  не  поможет. Веселые белые рубахи станут еще веселее, грубый
хохот  покроет  его  слова.  Поставят  к  стене, отсчитают пятнадцать, - или
сколько  там?..  -  шагов.  Убьют слюнявого, жалкого, когда мог бы умереть с
честью.
     Значит, теперь уже все равно? Так кричим же!
     И Сурок крикнул глухим, перехваченным тоской голосом:
     - Да здравствует родина! Да здравствует свобода!
     Как бы говоря сам с собой, ответил Мистер:
     - Вот история!.. Кажется, придется сдохнуть.
     Он  в  промежутках между своими и вражескими выстрелами думал торопливо
и  беспокойно  о  том,  что  умирает,  еще  не  зная  хорошенько, за что: за
централизованную  или  федеративную  республику.  Так  как-то  сложилось все
наспех,   без   уверенности   в   победе,  среди  жизни,  полной  борьбы  за
существование  и политической агитации. Думать теперь, собственно говоря, не
к  чему:  остается  умереть.  Воспоминание о том, что оружие случайно попало
ему  в  руки,  ему,  желавшему  бороться только с помощью газетных статей, -
теперь  тоже,  конечно,  ни  к  чему.  Все  брали.  Сломали витрину и брали,
дрались,  хватали жадно, наперебой. Потом многие бросили тут же, едва отойдя
несколько  шагов,  великолепные  ружья  и  сабли,  взятые ими неизвестно для
чего.
     Стиснув  зубы,  закурить  дрожащими  пальцами папиросу и стрелять - это
последнее.
     И Мистер зачем-то спросил:
     - Как вы думаете, который теперь час?
     - Час?  -  Сурок посмотрел на него блуждающим, испуганным взглядом. - Я
думаю, что этого не следует знать. Все равно.
     И крикнул с остервенением, нажимая курок:
     - Свобода! Ура-а!..
     Звонкая, светлая тишина.
     - Они окружают дом, - говорит Мистер, вздыхая. - И уморят нас.
     - Они побоятся войти.
     - Почему вы это думаете?
     - Я чувствую... Привезут пушку и разнесут нас, как мышей.
     - А-а!  -  удивленно  говорит  Барон,  инстинктивно прижимаясь к стене.
Пуля  ударила  в  потолок,  раздробила  лепное  украшение,  и кусок гипса, с
полфунта весом, упал рядом с его головой.
     - А я думал, что спрятался!..
     Мистер  смотрит  на  него  взглядом,  выражающим  представление  о себе
самом,  раненном