-----------------------------------------


        "I"

     В  конце июля  я  получил несколько настойчивых писем от  старого друга
Хонса,  приглашавших меня то в  вежливой,  то в  добродушно-бранчливой форме
посетить недавно приобретенное им имение.  Как раз в  это время я приводил в
порядок запутанные благодаря долгому отсутствию отношения мои  с  некоторыми
крупными редакциями и  был по горло занят работой.  Последнее письмо Хонса я
долго держал в руках;  текст его носил отпечаток болезненного возбуждения и,
не скрою, сильно задел мое природное любопытство.
     "Проклятье городу!  -  писал Хонс своим прыгающим тесным почерком.  - Я
счастлив только теперь;  кругом свет.  Относительно города:  имей  он  форму
стула,  я  с удовольствием сломал бы его вдребезги.  Ты должен приехать.  Ты
будешь поражен. Я открыл истину спасения мира".
     Далее следовал ряд обычных пожеланий и вопросов. "Истина спасения мира"
заставила меня громко расхохотаться. Конечно, это был ряд веселых, пикантных
развлечений, на которые чудаковатый Хонс был мастер всегда.
     В раздумьи я подошел к зеркалу.  Сидячая жизнь в течение последних трех
месяцев сильно изменила мою наружность:  исчезла здоровая полнота, результат
пребывания  на  берегах  океана,   слинял  загар,  взгляд  стал  рассеянным,
беспокойным,  лицо осунулось.  В деревне у Хонса, должно быть, действительно
хорошо.  В  конце  концов,  какая-нибудь  неделя отдыха могла  только помочь
впоследствии в  успешном  конце  работы.  Я  позвонил  и  приказал горничной
собрать чемодан.


        "II"

     Описывать,  как я  приехал на  вокзал,  спал в  душном вагоне,  положив
голову на  плечо  уснувшей толстой молочницы,  и  как  благополучно прибыл к
назначенному месту, - считаю совершенно излишним. Потрясающая сущность этого
рассказа начинается с того момента, когда я увидел Хонса.
     Дело  было вечером.  Сумеречные краски зари сияли тихим благословением,
пахло  полевыми  цветами,   росой  и  необыкновенно  вкусным,   густым,  как
смородинное пиво, деревенским воздухом. Хонс стоял у ворот, широко расставив
руки. Он сильно изменился. В степенном, величественном господине трудно было
узнать  прежнего  Хонса,   завсегдатая  маленьких  кабачков  и  тех  веселых
городских мест, откуда можно уйти с распоротым животом.
     - Я счастлив,  -  сказал он, обнимая меня, когда я соскочил с лошади, и
несколько смущенный торжественностью его голоса,  пытался весело засмеяться.
- Пойдем  же;  Гриль,  уберите лошадь  и  всыпьте ей  двойную порцию ячменя.
Конечно,  ты  удивлен тем,  что я  разбогател,  не так ли?  Это поучительная
история.
     В Хонсе резко вспыхнула новая для меня черта:  он казался подавленным и
удрученным,  что  совершенно  и  неприятно  дисгармонировало с  его  полной,
цветущей  внешностью,   великолепной  бородой  и   кротким,   проницательным
взглядом.  Костюм  его  был  оригинален:  совершенно  белый,  он  производил
впечатление,  как  будто на  Хонса вытряхнули мешок муки.  Шляпа,  галстук и
сапоги были тоже белые.
     Мы шли через обширный красивый сад,  и,  пока Хонс с неестественной для
него суетливостью,  сбиваясь и путаясь, рассказывал мне действительно слегка
подозрительную историю  своего  обогащения  (перепродал  чьи-то  паи),  я  с
любопытством осматривался.  Чрезвычайно нежные, поэтические тона царствовали
вокруг.  Бледно-зеленые  газоны,  окруженные светло-желтыми лентами дорожек,
примыкали к плоским цветущим клумбам,  сплошь засаженным каждая каким-нибудь
одним видом.  Преобладали левкои и  розовая гвоздика;  их  узорные,  светлые
ковры  тянулись  вокруг  нас,  заканчиваясь  у  высокой,  хорошо  выбеленной
каменной ограды  маленькими полями  нарциссов.  Своеобразный подбор растений
дышал свежестью и  невинностью.  Не  было ни  одного дерева,  нежно цветущая
земля без малейшего темного пятнышка производила восхитительное впечатление.
     - Что ты скажешь?  -  пробормотал Хонс, заметив мое внимание. - Заметь,
что здесь нет ничего темного, так же, как и в моем доме.
     - Темного?  - спросил я. - Судя по твоим сапогам. Но все-таки, конечно,
у тебя есть в доме чернила.
     - Цветные, - горделиво произнес Хонс. - Преимущественно бледно-лиловые.
Это моя система возрождения человечества.
     Моя недоверчивая улыбка пришпорила Хонса. Он сказал:
     - Мы войдем... и ты узнаешь... я объясню...


        "III"

     Наш разговор оборвался,  потому что мы  подошли к  большому,  каменному
белому дому. Хонс открыл дверь и, пропуская меня, сказал:
     - Я пойду сзади, чтобы ничем не нарушать твоего внимания.
     Недоумевающий,    слегка   растерянный,   я   поднялся   по   лестнице.
Действительно,  все было светлое.  Потолки, стены, ковры, оконные рамы - все
поражало  однообразием  бледных  красок,  напоминавших больничные  палаты  в
солнечный день.
     - Иди  дальше,  -  сказал Хонс,  когда  я  остановился у  двери  первой
комнаты.
     Невольно я  обернулся.  В двух шагах от моей спины стоял Хонс и смотрел
на меня пристальным взглядом,  от которого,  не знаю почему,  стало жутко. В
тот же момент он взял меня под руку.
     - Смотри, - сказал Хонс, показывая отделку залы, - необычайная гармония
света. Не к чему придраться, а?
     Необычайная гармония?  Я сомнительно покачал головой.  Мне,  по крайней
мере,  она не нравилась.  Смертельная бледность мебели и  обоев казалась мне
эстетическим недомыслием. Я тотчас высказал Хонсу свои соображения по поводу
этого. Он снисходительно усмехнулся.
     - Знаешь,  -  произнес он,  -  пока подают есть,  пойдем в кабинет, и я
изложу тебе там свои убеждения.
     По  светлому паркету,  через бело-розовый коридор мы  прошли в  голубой
кабинет Хонса.  Из любопытства я  сунул палец в  чернильницу,  и  палец стал
бледно-лиловым. Хонс рассмеялся. Мы уселись.
     - Видишь ли,  -  сказал Хонс,  бегая глазами, - порочность человечества
зависит безусловно от цвета и окраски окружающих нас вещей.
     - Это твое мнение, - вставил я.
     - Да,  -  торжественно продолжал Хонс,  -  темные цвета  вносят уныние,
подозрительность  и  кровожадность.  Светлые  -  умиротворяют.  Благотворное
влияние  светлых  тонов  неопровержимо.  На  этом  я  построил свою  теорию,
тщательно изгоняя из своего обихода все,  что напоминает мрак. Сущность моей
теории такова:
     1) Люди должны ходить в светлых одеждах.
     2) Жить в светлых помещениях.
     3) Смотреть только на все светлое.
     4) Убить ночь.
     - Послушай! - сказал я. - Как же убить ночь?
     - Освещением,  - возразил Хонс. - У меня по крайней мере всю ночь горит
электричество.  Так  вот:  из  поколения  в  поколение взор  человека  будет
встречать одни  нежные,  светлые краски,  и,  естественно,  что  души начнут
смягчаться. Пойдем ужинать. Завтра я расскажу тебе о всех моих удачах в этом
направлении.


        "IV"

     В  столовой палевого оттенка мы  сели за  стол.  Прислуживал нам лакей,
одетый,  как и сам Хонс,  во все белое. За ужином Хонс ел мало, но тщательно
угощал меня прекрасными деревенскими кушаньями.
     - Хонс, - сказал я, - а ты... ты чувствуешь возрождение?
     - Безусловно. - Глаза его стали унылыми. - Я чувствую себя чистым душой
и телом. Во мне свет.
     Я выпил стакан вина.
     - Хонс, - сказал я, - мне чертовски хочется спать.
     - Пойдем.
     Хонс  поднялся,   я  следовал  за  ним;   конечно,  он  привел  меня  в
светло-сиреневую комнату;  я пожелал ему доброй ночи. Кротко мерцая глазами,
Хонс вышел и тихо притворил дверь.
     Засыпая, я громко хихикал в одеяло.
     Затем наступили совершенно невероятные события.  Какой-то  шум разбудил
меня.  Я  сел на  кровати,  протирая глаза.  Издали доносился топот,  крики,
металлическое бряцание.  Первой моей  мыслью было  то,  что  в  доме  пожар.
Полуодетый я выбежал в коридор, пробежал ряд ярко-освещенных, бледно-цветных
комнат,  в  направлении,  откуда  слышался  шум,  открыл  какую-то  дверь  и
превратился в соляной столб...
     Мертвецки пьяный,  в  одном  нижнем  белье,  Хонс  сидел  на  коленях у
полуголой  женщины.   На   полу  валялись  бутылки,   еще  две  красавицы  с
растрепанными волосами орали  во  все  горло непристойные песни,  размахивая
руками и  изредка хлопая Хонса по  его маленькой лысине.  На подоконнике три
оборванца с лицами преступных кретинов изображали оркестр. Один дул что есть
мочи в  железную трубку от  холодильника,  другой бил кулаком в  медный таз,
третий,  схватив крышку от котла, пытался сломать ее каминной кочергой. Хонс
пел:

                И-трах-тах-тах,
                И-трах-тах-тах,
                У-ы, у-ы, у-ы.

     При моем появлении произошло замешательство. Кретины бежали через окно,
прыгая,  как  обезьяны,  в  кусты.  Взбешенный Хонс,  схватив  кухонный нож,
бросился на  меня,  я  быстро  захлопнул дверь  и  повернул ключ.  Тогда  за
запертой дверью поднялся невероятный содом.
     Поспешно удалившись,  я стал обдумывать меры,  могущие успокоить Хонса.
Конечно,  прежде всего следовало уничтожить следы Гоморры, но Хонс был в той
комнате, с ножом, следовательно...
     Постояв с минуту,  я прошел к себе,  взял револьвер и снова подкрался к
двери.  К  моему удивлению,  наступила тишина.  Употребив две минуты на  то,
чтобы вытащить ключ,  не брякнув им,  я  успешно выполнил это и  посмотрел в
скважину.
     Хонс,  сраженный вином,  лежал на полу и,  по-видимому, спал. Женщин не
было,  вероятно,  они,  так же как и кретины,  удалились через окно. Тогда я
вложил ключ, открыл дверь и, осторожно, чтобы не разбудить Хонса, привел все
в порядок, выкинув за окно бутылки и музыкальные инструменты.
     Затем я легонько встряхнул Хонса. Он не пошевелился. Я удвоил усилия.
     - Ну, что? - слабо простонал Хонс, приподымаясь на локте.
     Я  взял  его  под  мышки  и  поставил на  ноги.  Он  стоял против меня,
покачиваясь, с опухшим, бледным лицом.
     - Ты...  -  начал я, но вдруг свирепая, сумасшедшая ярость исказила его
черты: я был свидетелем.
     С находчивостью,  свойственной многим в подобных же положениях, я мягко
улыбнулся и положил руку на его плечо.
     - Тебе  приснилось,   -   кротко  сказал  я.  -  Галлюцинация.  Вспомни
преподобных отцов.
     - Что приснилось? - подозрительно спросил он.
     - Не знаю, что-то, должно быть, страшное.
     Он  с  сомнением  осматривал  меня.   Я  сделал  невинное  лицо.   Хонс
осмотрелся.  Порядок в  комнате,  видимо,  поразил его.  Еще мгновение,  еще
ласковая гримаса с моей стороны, и он уверовал в мое неведение.
     - Что   же   такое  страшное  могло  мне  присниться?   -   с   наивной
доверчивостью,  свойственной многим сумасшедшим, сказал он. - С тех пор, как
я живу здесь, сны мои светлы и приятны.
     Он громко и стыдливо захохотал, в полной уверенности, что обманул меня.
Тогда я вздохнул свободно.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Имение Хонса.  Впервые -  журнал "Весь мир",  1910,  Э 8. Под заглавием
"Море блаженства" - журнал "Вершины", 1915, Э 31-32.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Кошмар"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Каждый вечер,  перед тем,  как уйти в  свою комнату и  лечь спать,  я с
женой читал вслух какую-нибудь книгу. Чтение продолжалось обыкновенно до тех
пор,  пока  утомленный глаз  переставал различать буквы.  Самые  остроумные,
художественные места  казались тогда  непонятными алгебраическими формулами,
смертельно  хотелось  спать,   и  сон  манил  так  неудержимо,  что  никакое
интересное  положение,   описанное  автором,   будь  это  дуэль,   раскрытие
преступления,  любовь с  сомнительным исходом,  -  не  могло  заставить меня
бодрствовать и прочесть главу до конца. Книга захлопывалась, я целовал жену,
желал ей спокойной ночи и, захватив свечку, отправлялся к себе.
     Раньше,  год или два назад, пока жизненные заботы еще не расшатали наши
нервы и не сделали нас типичными, раздражительными горожанами, чтения эти не
были  так  регулярны  и  происходили  тогда,   когда  мы  чувствовали  общий
действительный  интерес  к  какому-нибудь  литературному  или  общественному
явлению,  новому роману, критическому этюду. Тогда часто мы долго спорили по
поводу прочитанного,  полные искреннего сожаления о том, что в книге слишком
мало страниц. А когда стало скучно спорить и читать вместе, потому что вкусы
и  мнения  другого  были  заранее  известны,   незаметно  окрепшая  привычка
заставляла меня каждый вечер раскрывать книгу и читать, а жену слушать, пока
чрез  определенное,   небольшое  количество  страниц  не  приходил  крепкий,
здоровый сон.
     В тот вечер,  о котором идет речь, мы долго не ложились: жена увлеклась
разборкой платьев,  выбирая те,  которые,  по ее мнению, можно было подарить
прислуге; а я шагал по комнате, машинально останавливаясь около разбросанных
юбок и кофточек и время от времени делая бесполезные замечания по поводу той
или иной вещи.  Ольга была в  добродушном настроении и не сердилась на меня,
как обыкновенно,  если я  мешался в  ее,  женское дело;  но все же,  когда я
выразил сомнение в пользе длинных рукавов,  она сказала мне, не отрываясь от
сундука:
     - Ну  и  ладно.  Если ты  ничего не  понимаешь,  то,  сделай одолжение,
замолчи.
     - Однако я не раз давал тебе советы,  -  возразил я, - и ты соглашалась
со мной. А сейчас я высказал свое мнение только принципиально.
     - Держи  его  про  себя,  свое  мнение,  -  отрезала Ольга,  расправляя
пожелтевшие кружева. - Вот.
     - Милая,  - сказал я, смеясь, - ты бы легла. Ты сонная и раздражаешься.
А платья посмотришь завтра; торопиться, кажется, некуда.
     - Ну,  я уж не могу,  - сказала жена, нерешительно рассматривая голубой
шелковый лиф. - Начала, так надо кончить. А если скучаешь, почитан мне.
     Я  послушно сел к  окну и  раскрыл новую книжку журнала,  приготовляясь
прочесть рассказ известного, давно не писавшего литератора.
     - Ну, слушай, - сказал я. - "Тяжелые дни", глава первая.
     - Знаешь,  Павлик,  -  встрепенулась жена. - Я лучше завтра это сделаю.
Надо будет и нафталином пересыпать. А?
     - Конечно,  -  усмехнулся я,  -  ведь это же я и сказал тебе две минуты
назад.
     - Спасибо.
     - Не за что.
     Наступило короткое молчание.
     - Крошка,  -  сказал я.  -  Ты,  детка,  капризничаешь. Бай-бай пора...
Ложись-ка, ложись.
     - Спа-ать...  -  зевнула Ольга.  -  Скучно.  А  ты мне почитай,  пока я
усну...
     - Ну, разумеется.
     Она стала раздеваться,  и  я,  сидя спиной к  ней,  по шороху угадывал,
какая часть туалета сейчас снимается Ольгой. Вот легкий, упругий треск - это
расстегивается кофточка;  неуловимый,  интимный шум  -  падают юбки;  мягкое
волнение воздуха -  распущены волосы.  Стукнули отброшенные ботинки, и Ольга
босиком подошла сзади ко мне, закрывая мои глаза маленькими, теплыми руками.
Я поцеловал ее пальцы, встал и сказал:
     - Пол холодный, и ты простудишься.
     Она  сонно улыбнулась прищуренными глазами и  села  на  кровать.  Потом
юркнула под одеяло и выставила розовое, хорошо знакомое мне и милое лицо.
     - Бр...  вот холодище,  - капризно протянула она. - Завтра с утра - все
печи; слышишь, Павля?
     - Слышу,  - сказал я; разделся, поправил огонь свечки, развернул книжку
и стал читать.
     Ольга  слушала,  закрыв  глаза,  и  дыхание ее  постепенно делалось все
ровнее и глубже.  Читал я вяло, но одно место, довольно яркое и с претензией
на философское обобщение,  расшевелило меня.  Я  улыбнулся и тронул Ольгу за
плечо.
     - Оля. Не находишь ли ты, что автор врет? Оля...
     Повернув голову,  я убедился, что жена спит. Сладкое, медленное дыхание
ее грело мои волосы. Жаль. Интересно было бы узнать, что она скажет.
     Я  мысленно  повторил,  снова  улыбнувшись,  строки,  показавшиеся  мне
избитой чепухой:
     - "Нет свободы;  нет никакой свободы... Только мысль разве свободна, да
и то,  как подумаешь,  что ничего-то мы не знаем, - так и в этом усомнишься.
Так-то, Григорий Абрамович..."
     - Нет,  Григорий Абрамович,  - мысленно обратился я к лицу, выведенному
автором в образе юноши, жаждущего подвига, - врет ваш автор.
     Мне сильно хотелось спать,  и  я,  даже при большом усилии,  не  мог бы
стройно продумать и высказать свое опровержение.  Но казалось мне,  что если
я,  скромный, среднеодаренный человек, бухгалтер большого банка, из мелкого,
голодного  ничтожества  выбился  повыше,   к   незаметному,   но   полезному
интеллигентному труду,  женат  на  хорошенькой доброй  женщине и  свободен в
своем двухсотпятидесятирублевом бюджете,  -  то есть у  меня некоторое право
поспорить с автором рассказа. Я сам работал, сам прошел все стадии борьбы за
право жить и быть сытым, - а никто другой.
     Положив книгу на столик,  я обвел глазами красивую, со вкусом выбранную
обстановку жениной  спальни,  и  мирная  тишина  теплой,  уютной  освещенной
комнаты приятно отозвалась во  мне  спокойным,  любовным сознанием трудности
жизни и  прочности своего места в  ее сутолоке.  Ольга крепко спала и смешно
двигала сонными,  розовыми пальцами,  полузакрытыми шелком стеганого одеяла.
Осторожно  поднявшись,  я  оправил  подушку,  поцеловал  жену  в  маленькое,
оголившееся плечо, захватил свечку и вышел в свою, соседнюю комнату.


        "II"

     Очень хорошо помню,  что за  ужином в  этот день не было съедено ничего
тяжелого или сырого,  ничего возбуждающего,  что могло бы расстроить желудок
или нервы.  Но  когда я  лег,  закурил папиросу и  потушил огонь,  то  сразу
неприятно убедился,  что заснуть -  по крайней мере сейчас - мне не удастся.
Не было привычного,  хорошо знакомого и  приятного чувства усталости во всем
теле, желания потянуться, закрыть глаза; напротив, я чувствовал себя странно
легко и беспокойно, как будто теперь утро и я только что встал.
     Тоскливое  сознание  этого  было  мне  хорошо  знакомо.  Обыкновенно  в
подобных случаях я нетерпеливо двигался на кровати, без конца курил, думал в
темноте  о  чем-то  бессвязном,  таинственном и  неуловимом,  чутко  отмечая
малейший шорох,  малейший скрип  потолка в  уснувшей квартире.  Потом тяжело
засыпал и вставал поздно, с головной болью и скверным аппетитом.
     Тьма,  наполнявшая спальню,  не была полной, напряженной чернотой ночи,
настраивающей   бессонного   человека    болезненным   пугливым    ожиданием
неопределенных звуков и навязчивых мыслей.  Поэтому я решил не зажигать огня
и постараться задремать.
     Слабый  месячный  свет  падал  в   окно,   и   переплет  рамы  на  фоне
тускло-голубоватых стекол казался толстой,  черной решеткой. Столы, стулья и
предметы,  висевшие  на  стенах,  выделялись из  сумрака  тяжелыми  пятнами,
хмурыми и неподвижными.  За стеной,  в комнате жены,  громко и пугливо,  как
беспокойное сердце,  стукал маятник,  и по временам,  переставая думать, я с
автоматической тупостью  начинал  мысленно повторять вслед  за  ним:  "Ук...
ук... ук..."
     Не  помню,  сколько  так  прошло  времени,  но  постепенно  мною  стала
овладевать  странная  тяжесть,   соединенная  с   беспокойством  и  желанием
двигаться.  Я  высвободил руку из-под  одеяла,  вытянул ноги,  но  тело было
свинцовым, жарким и, как я ни поворачивался, томление не проходило.
     Человек я физически вполне здоровый, крепкий, не легко устающий, и если
бы такой упадок сил,  соединенный с почти полным отсутствием мысли, наступил
после трудной, изнурительной работы или сильных треволнений, - это было бы в
порядке вещей.  Но  в  этот  день  я  даже  не  выходил из  дома,  день  был
воскресный. Продолжая удивляться и досадовать на предстоящую б