о
улыбавшейся,  трезвой,  высокой девушкой,  и мы с ней поехали сзади всех. На
пустых   улицах  бродили  дворники,   подметая  тротуары.   Светлая  пустота
перспектив,  с  ясным небом,  облитым солнцем,  ставнями запертых магазинов,
казалась  мне   особого  рода  искусственным  освещением,   придуманным  для
разнообразия ночи.
     Трясясь в пролетке, я, прижимаясь к своему милому спутнику и обнимая ее
негнущуюся талию, сказал:
     - Отчего вы грустная и молчаливая? Не презирайте нас. И, пожалуйста, не
говорите вашего имени.  Не знаю почему -  я чувствую к вам нежность. Мне вас
жаль. Вы добрая.
     - Нет, - возразила она очень серьезно, - вы меня не знаете. Я жестока и
зла.
     - Вы -  чудо!  - шепнул я, млея. - Я недостоин поцеловать вашу руку. Но
я, между прочим, в вас влюбился. Я счастлив, что сижу с вами.
     - Отчего вы  все говорите одно и  то  же?  -  спросила она с  некоторым
злорадством. - Я часто это слышу.
     - Знаете,  -  искренно сказал я,  стараясь не  ударить в  грязь лицом в
искренности,  -  все мы дрянь. Женщина обновит мир. Лучшие из нас, натыкаясь
на женщину нешаблонной складки,  мучительно раскаиваются в  своих пошлостях.
"Вот мы прошли мимо света, и свет погас", - так скажут они.
     Я  произнес  эту  тираду  спокойно и  вдумчиво,  с  оттенком грусти,  и
умиление от собственной глубины защекотало мне в  горле.  Она повернулась ко
мне  лицом,  придерживая шляпу,  так  как  с  речки полыхал ветер,  и  долго
смотрела на  меня  угрожающими глазами.  Я  не  сморгнул и  блеснул глазами,
расширив зрачки и плотно сжав губы. Затем выражение ее лица стало простым, и
я перевел дух.
     - Мы куда сейчас едем?
     - Не  знаю,  -  сказал я,  -  и  не  надо  знать  этого.  Может,  будут
неожиданные развлечения.  Заранее знать -  скучно.  А вам что нужно здесь, с
нами?
     - Я  случайно,  через знакомого студента.  Мне интересно,  я никогда не
бывала ни в такой обстановке, ни с такими людьми.
     "Эта девушка мучительно напрягает душу",  -  подумал я и,  уловив конец
нитки, потянул клубок.
     - Вы думаете,  вам здесь сверкнет что-нибудь?  -  спросил я. Сердце мое
билось глухо и жадно; сквозь драп пальто я чувствовал тепло ее тела.
     - Все может быть, - серьезно сказала она. - Вы кто?
     - Стрела,  пущенная из лука, - значительно проговорил я. - Сломаюсь или
попаду в цель. А может быть, я вопросительный знак. Я - корсар.
     На ее щеках появились ямочки,  она добродушно рассмеялась,  а я стиснул
ее молчаливую руку и,  помогая сойти у подъезда,  шепнул, стараясь как можно
загадочнее произнести следующую ерунду:
     - Далекая, милая, похожая на цветок, шаг за шагом звучит в пустыне.
     Тут же,  сконфузившись так,  что заболели скулы,  быстро оправился;  и,
внутренно усмехаясь, пошел за этой женщиной.


        "VI"

     Я слыхал от многих компетентных и всеми уважаемых людей, что не следует
много говорить о  пьянстве и безобразиях,  производимых вывернутым наизнанку
человеком во всякого рода увеселительных местах.  По их мнению, все подобные
описания грешат неточностью,  вернее -  произволом фантазии,  так  как велик
соблазн говорить о  невладеющих собой людях,  что угодно.  Я  же думаю,  что
человек,  сумевший напоить  Калиостро,  Марию  Башкирцеву и  Железную Маску,
вполне удовлетворил бы свое любопытство.
     За  низко  кланяющимся лакеем  мы  прошли  всей  гурьбой по  засаленным
коридорам в обширный,  дорогой кабинет с наглухо завешенными окнами.  Горело
электричество. Большой стол, убранный канделябрами, гиацинтами и тюльпанами,
рояль,  паутина в углах, цветной линолеум на полу, дубовые панели - все это,
еще  не  согретое пьянством,  выглядело скучновато.  Слегка засмеявшись,  не
зная,  с чего начать, я подарил Шевнеру три умоляющих взгляда, и он, ласково
хохоча,  принялся нажимать звонки,  а семейный человек во фраке, почтительно
шевеля губами, стал кланяться, запоминая, что нам угодно.
     Нас было десять:  три дамы,  из  которых одну вы уже знаете,  остальные
представляли молчаливо улыбающиеся и  беспрестанно щупающие прически фигуры,
недурненькие, но чванные; я, Шевнер, капитан Разин, пасхальный студент, поэт
с  надтреснутым лицом и  бородкой цвета пыльных орехов,  старик -  по осанке
бывший военный -  и  один самой ординарной наружности,  но именно вследствие
этого резко выделяющийся из всех; он был прозаик и звали его Попов.
     Сосчитав всех,  я вдруг сообразил, кто мои гости, и стало мне лестно до
говорливости.   Я  поднял  бутылку,  отбил  горлышко  черенком  ножа,  облил
скатерть, встал, прихлебывая шестирублевую жидкость, и закричал:
     - Знаете ли вы,  что все хорошо и прекрасно, - и земля, и небо, и вы, и
мы, и всякая тварь живая? Я всем сочувствую! Пью за ваше здоровье.
     Помедлив и  посмеявшись,  все стали пить;  больше всех пили я,  Разин и
Шевнер.  Я суетился,  кричал,  острил и выражал желание подарить каждому сто
рублей.  Уставая,  я  наклонялся к высокой девушке,  шептал ей на ухо нежные
слова любви, не помню - что, но, кажется, выходило неудачно. Каждый раз, как
я  начинал говорить,  она  медленно поворачивала ко  мне  лицо и  была очень
внимательна,  смотрела,  не мигая, изредка улыбаясь левым углом губ; обратив
на это внимание,  я заметил, что рот у нее яркий, маленький и упругий. Когда
я дотронулся до ее талии, она механически откачнулась, а я сказал:
     - Это ничего,  что я нелеп. Я потом вымоюсь вашим взглядом. Все нелепо.
Я нелеп.  Все -  негры.  Я негр.  Я держу свою душу в руках, я буду собирать
песчинки, приставшие к вашим ногам, и каждую поцелую отдельно.
     - Вы не пейте больше,  - серьезно произнесла она, - видите, я все еще с
одной рюмочкой.
     Я  сделал  отчаянное  лицо,  запел  фальшиво,  изо  всех  сил  стараясь
изобразить большую мятущуюся душу,  но  стало противно.  Стол шумел,  пел  и
свистал;  по  временам удушливый туман скрывал от моих глаз происходящее,  а
вслед затем опять и очень близко,  словно у себя на носу,  я видел ведерки с
шампанским,  за  ними круг лиц -  и  так болезненно,  что,  переводя глаза с
одного на  другого,  становился на один момент то Шевнером,  то Поповым,  то
стариком. Иногда все замолкали, но и тут не было тишины; казалось, ворошится
и бормочет сам воздух, сизый от табачного дыма.
     Мы говорили о женщинах,  радии,  душе медведя,  повестях Разина, поэзии
будущего, способах перевозки пива, старинных монетах, гипнозе, водопроводах,
смерти,  новой оперетке,  мозольном пластыре,  воздушных кораблях и  планете
Марс. Шевнер сказал, споря с Поповым:
     - Все продажно, а земля - лупанарий.
     Отупелый,  я  чувствовал все-таки,  как  меня кто-то  просит уйти...  С
трудом сообразив,  что это говорит девушка, я повернулся к ней и увидел, что
она громко смеется, а старичок, гладя ее по плечу, покручивает усы. И вдруг,
почувствовав сильнейшее утомление,  я  встал  среди  множества больших глаз,
бросил на  стол горсть бумажек,  стиснул маленькую,  ответившую слабо на мое
пожатие,  руку и направился к выходу. Обернувшись у двери, я увидел, что все
задерживают мою спутницу, долго прощаясь с ней, и закричал:
     - Скорее! Скорее!
     Шевнер  подбежал  ко  мне,   выдергивая  из-за  галстука  салфетку,  но
покачнулся и, отлетев в сторону, упал; я подхватил девушку, спрашивая:
     - Домой хотите? Хотите домой? Где вы живете?
     - У  меня  голова  кружится,  -  проговорила  она,  поспешно  сбегая  с
лестницы.
     Я нагнал ее внизу,  подал пальто и вывел, сунув швейцару рубль. Моросил
дождь,  было тепло,  утро вспоминалось далеким.  Поняв,  что день прошел,  я
мгновенно припомнил многое,  утраченное во хмелю, но теперь ясное, сделавшее
минувший день долгим.  Я  вспомнил,  что  кто-то  спал на  диване и  что был
промежуток,  в  течение которого я  сидел вдвоем с Поповым,  рассказывая ему
свою жизнь. Меня мутило. Усадив девушку на извозчика, я долго не мог попасть
на сиденье,  наконец, отдавив ей колени, устроился. Выслушав адрес, извозчик
долго бил клячу,  она вышла из терпения и помчалась трамвайной линией, где в
тусклой мгле светились красные огоньки вагонов.
     Под ветром и дождем я раскис.  Десять тысяч казались плюгавым пустяком;
грузная скука села на горб,  сгибая спину, и все прелести возбуждения, кроме
одной, ушли.
     Я  обхватил  рукой  талию  спутницы.  Но  инстинкт  говорил  мне  о  ее
внутреннем упорстве и настороженности.
     - Возьмите руку, - сказала она.
     - Зачем? - спросил я. - Вам неудобно?
     - Да, неудобно.
     Я  отнял ставшую мне чужой руку и отправил ее в карман,  за папиросами.
Помолчав, я сказал:
     - Не сердитесь на меня.
     - Я не сержусь.
     Она отвернулась.
     - Мария Игнатьевна,  - сказал я, вспомнив, что ее сегодня так называли,
- вы служите где-нибудь?
     - Нет.  -  Она уселась свободнее и  повернулась ко мне.  -  Я уехала от
родителей.
     - Так,  -  проницательно заметил я.  -  Вы,  конечно,  горды.  Отец вас
проклял,  вы разочаровались в своем возлюбленном и живете в мансарде.  Там у
вас много книг,  грязно,  тесно и  пахнет студентами,  а  на полу окурки.  И
питаетесь вы колбасой с чаем.
     - Нет,  не так,  -  поспешно и как бы задетая,  возразила она. - У меня
хорошая комната с красивой мебелью и цветами.  Есть пианино.  Я грязи и сора
не  люблю.  А  обед мне  носят из  очень хорошей кухмистерской -  шестьдесят
копеек. И я никогда никого не любила.
     Я саркастически захохотал и поцеловал ее руку.
     - Я простофиля,  -  сказал я,  - скажите, может быть глубокое чувство с
одного взгляда?
     - Это вы про себя?
     - Нет, вообще.
     - Нет,  это вы про себя говорите, - уверенно проговорила она. - Голос у
нее был тихий и ровный. - Вы меня любите?
     - Да, - храбро сказал я. - А вы меня?
     Она смотрела с таким видом,  как будто я и не говорил слов, повергающих
женщин в трепет и волнение.  Прошло несколько минут. Нева в отражениях огней
расстилалась таинственной, глубоко думающей гладью.
     - Вы врете, - холодно произнесла девушка, и мне стало не по себе, когда
я услышал у самого подбородка ее дыхание. - Вы врете. Зачем вы врете?
     - А вы грубы, - сказал я, озлившись. - Что я вам сделал?
     - Да, вы мне ничего не сделали. - Она помолчала и тихонько зевнула. - А
мне показалось...
     Взбешенный,  я понял этот обрывок.  Мне захотелось резнуть словами -  и
так, чтобы это не прошло бесследно.
     - Да,  -  горячо начал я бросать словами,  -  когда мужчина высказывает
свое желание в самой тонкой,  поэтической,  нежной форме,  когда он лезет из
кожи,  чтобы вам понравиться, когда он старается взволновать вас мягкостью и
простодушием,  насилуя себя,  -  вы  гладите его по головке,  блюдете себя и
ждете, что он еще покажет вам разные фокусы-покусы, перевернет земной шар! А
если тот же мужчина просто и честно протягивает вам руку,  причем самый жест
этот говорит достаточно выразительно,  -  вы  или  бьете его  по  щеке,  или
ругаете. Разве не так? Что там! Ведь полюбите же кого-нибудь.
     Разгоряченный,  я уронил папиросу,  замолчал и искоса взглянул на Марию
Игнатьевну.  Она смотрела перед собой,  казалась беспомощно усталой. Я вдруг
потянулся к ней, но удержался и скис.
     - О чем вы думаете? - врасплох спросил я.
     - О  разных вещах,  -  просто и,  как  мне показалось,  даже приветливо
сказала она.  -  Я думаю, что белые хризантемы, выросшие на этом черном небе
до самого зенита, выглядели бы очень красиво.
     - Вы не любите жизни, - угрюмо заметил я. - Что вы любите?
     - Нет, - я бы ее исправила.
     - Как?
     - Как-нибудь интереснее.  Хорошо бы  земле  сделаться белой  и  теплой.
Трава должна быть серая,  с золотистым оттенком, камни и скалы - черные. Или
жить как бы  на  дне океана,  среди водорослей,  кораллов и  раковин,  таких
больших,  чтобы в них можно было залезть.  Потом хорошо бы быть богу. Такому
крепкому,  спокойному старику. Он должен укоризненно покачивать головой. Или
подойти ко мне, взять за подбородок, долго смотреть в глаза, сделать гримасу
и отпустить.
     - Только-то, - сказал я, сконфуженный ее усилиями отдалиться от меня на
словах. - Никуда вы не уйдете, сокровище. Вас везет грязный, заскорузлый сын
деревни по грязной земле, а в том, что я вас люблю, - есть красота.
     Я перегнулся к Марье Игнатьевне и, полный трусливой хищности, опасаясь,
что девушка закричит,  но в  то же время почти желая этого,  как истомленный
жарой, стал расстегивать левой рукой теплую кофточку. Она не сопротивлялась;
в  первый момент я  не  обратил на это внимания,  а  потом,  возненавидев за
презрительную покорность,  принялся тискать весь ее  стан.  Девушка,  прижав
руки  к  груди,  сидела молча.  Я  видел,  что  губа ее  закушена,  и  вдруг
холодность ее сделала мне противными всех женщин,  улицу,  себя и свои руки;
отняв их,  я  зябко вздрогнул,  остыл и  увидел,  что мы подъехали к хмурому
пятиэтажному дому.
     Я  слез,  заплатил извозчику;  девушка продолжала сидеть в той же позе,
как бы окаменев;  присмотревшись,  я  заметил,  что правая ее рука медленно,
словно крадучись, застегивает пальто.
     - Сойдите же, - сказал я.
     - Я хочу, чтобы вы ушли. - Зубы ее стучали. - Уйдите.
     - Мария Игнатьевна,  -  сказал я и замолчал. Невольная тоска налила мне
ноги свинцом,  я говорил сдавленным,  виноватым голосом. - Мария Игнатьевна,
ведь я ничего...
     - Извозчик, вероятно, заинтересован, - быстро произнесла она. - Уйдите,
слизняк.
     Я  открыл  рот,  не  будучи  в  силах  сказать что-либо,  сердце быстро
забилось.  Девушка сошла  на  тротуар и,  поспешно склонившись,  исчезла под
цепью калитки.  Я нырнул за ней,  догнал ее у черной дыры лестницы и взял за
руку.
     - Мария Игнатьевна,  -  уныло проговорил я,  стараясь идти в ногу, - вы
способны сделать безумным святого, а не то что меня. Простите.
     Она не отвечала,  взбегая по ступенькам;  я  спешил вслед,  наступая на
подол платья.  В  третьем этаже девушка остановилась,  повернулась ко  мне и
вызывающе  подняла  голову.   В  свете  керосинового  фонаря  лицо  ее  было
изменчивым и прекрасным;  лицо это дышало неописуемым отвращением.  Чувствуя
себя гнусно,  я упал на колени и с раскаянием, а также с затаенной усмешкой,
поцеловал мокрый от дождя ботинок; запахло кожей.
     - Мария Игнатьевна,  -  простонал я,  подползая на  заболевших коленях,
стараясь обхватить ее  ноги  и  прижаться к  ним  головой,  -  молодая  душа
простит. Я люблю вас!
     - Отойдите, - глухо произнесла она. - Дайте мне подумать.
     Я  встал,  но она уже была на подоконнике и,  нагнувшись,  отнесла руки
назад;  большое окно  лестницы мгновенно нарисовало ее  фигуру,  по  контуру
изогнувшегося тела желтели освещенные окна квартир.  Я зашатался,  застыл; в
миг  все чудовищное выросло передо мною:  сознав,  что надо отойти,  сбежать
хоть бы пять ступенек, я тем не менее, пораженный ожиданием кровавой тяготы,
стоял, крича хриплым голосом.
     - Что вы делаете со мной? Я уйду, уйду, ухожу!
     В то же мгновение ноги мои вдруг обессилели,  задрожав;  окно мелькнуло
платьем,  а внизу,  подстерегая падение,  шумно ухнул двор,  и отвратительно
быстро наступила полная тишина. Чувствуя, что меня тошнит от страха и злобы,
я поспешно сбежал вниз и,  с холодным затылком,  плохо соображая, что делаю,
выбежал к  калитке,  закрывая руками голову,  чтобы не  увидеть.  На  улице,
повернув за угол, я пустился бежать изо всех сил, не чувствуя ни жалости, ни
угрызений,  преследуемый безумным,  скалящим зубы ужасом;  мой топот казался
мне шумным падением бесчисленных тел:  тяжелая,  мерзлая,  хватающая за ноги
мостовая родила слепой гнев; сжав кулаки, я бросался из переулка в переулок,
отдышался и пошел тише, дрожа, как беспощадно побитый циническими ударами во
все части тела.


        "VII"

     Сколько времени я шел и в каких местах - не помню. Раз или два я сильно
стукнулся плечом о встречных прохожих. Моросил дождь, в косом, прыгающем его
тумане  чернели,  раскачиваясь,  зонтики;  светлые  кляксы  луж  и  журчанье
сбегающей по  трубам  воды  казались мне  огромным притворством улиц,  очень
хорошо  знающих,  что  произошло со  мной,  степенно лживых  и  равнодушных.
Судорожно переворачивая в памяти окно третьего этажа и глухой стук внизу,  я
шел  то  быстрее,  когда  представления делались совершенно отчетливыми,  то
тише,  когда их затуманивала усталость мозга, пресыщенного чудовищной пищей.
Немного  спустя,  я  увидел  ровно  освещенное окно  игрушечного магазина  с
голубоглазыми  куклами  в  коробках,   маленькими  барабанами  и  лошадками,
вспомнил,  что и я был некогда маленьким, что Мария Игнатьевна тоже играла в
куклы,  и  унылая  горесть  засосала  сердце;  внезапная глубокая жалость  к
"Марусе",  как  мысленно  называл  я  ее  теперь,  слезливо напрягла голову.
Прислонившись к стене,  я заплакал скупыми,  тяжелыми слезами, вздрагивая от
рыданий.  В  это время я слышал,  что за моей спиной шаги прохожих несколько
замедлялись. Вероятно, они взглядывали на меня, пожимая плечами, и отходили.
Среди многих терзавших меня  в  этот момент мыслей раскаяния и  сокрушения я
постепенно начал жалеть себя и представил, что какая-нибудь женщина, с лицом
ангельской доброты,  подходит сзади,  кладет  нежную руку  мне  на  плечо  и
спрашивает музыкальным голосом:
     - Что с вами? Успокойтесь, я люблю вас.
     Отерев слезы, я поспешно тронулся дальше.
     Заходя по дороге в пивные лавочки и трактиры,  я выпивал у стоек, чтобы
забыться,  как  можно  более водки и  пива,  затем хлопал дверью и  шел  без
всякого направления,  поворачивая из стороны в сторону. Прохожих становилось
все меньше;  улицы из широких проспектов с модернизированными фасадами пяти-
и   шестиэтажных  домов  незаметно  превращались  в  кривые  низенькие  ряды
деревянных мезонинчатых домиков; воняло прелью помойных ям; где-то в стороне
далеко и глухо просвистел паровоз.  Зачем и куда я шел - неизвестно; смутная
тревога  подгоняла вперед,  остановиться было  физически противно и  трудно.
Казалось,  мостовая и  улицы были намотаны на  какие-то  огромные катушки и,
скатываясь, двигались надо мною назад, заставляя перебирать ногами.
     Заблудившись,   я  выбрался  из  кучи  мрачных  строений,  напоминавших
разбросанные  как  попало  спичечные  коробки;  одолев  паутину  каменных  и
деревянных заборов,  среди которых,  подобно одинокому глазу, мерцал красный
фонарь,  я очутился на границе обширного пустыря. Он начинался прямо от моих
ног  обрывками заброшенных гряд,  канавой и  бугорками с  репейником;  далее
громоздилось  темное  пространство -  и  трудно  было  рассмотреть  во  мгле
характер этой пустынной местности.  По-видимому,  мне следовало возвратиться
назад,  но я  двинулся вперед из какого-то злобного упрямства,  в  состоянии
полной  невменяемости,   в  одном  из  тех  видов  ее,   когда  невнятнейший
посторонний звук  может  вызвать страшный припадок бешенства или,  наоборот,
погрузить  в  тягчайшую апатию.  Мной  в  полной  силе  управляли зрительные
впечатления,  вид пространства вызывал потребность идти,  темнота -  желание
света;  я каждую секунду соединялся с видимым, пока это состояние не рождало
какого-либо  образного,  по  большей  части  фантастического  представления;
затем,  насытившись им,  переходил к следующим вспышкам фантасмагории.  Так,
например,  я  очень хорошо помню,  что желание идти в  пустырь соединялось у
меня  с   воображенной  до  полной  действительности,   где-то  существующей
хорошенькой и  уютной дачей,  где  меня  должны были ожидать восхитительные,
странные  и  сладкие  вещи;   я  шел  к  той  даче,  наполовину  веря  в  ее
существование. Охваченный мрачной пустотой, я перепрыгивал ямы, месил ногами
грязную  почву.   Голос,   раздавшийся  впереди,   привел  меня  в   сильное
раздражение. Голос этот сказал:
     - Кто идет?
     Я остановился.  "Кто-то идет в стороне от меня,  - подумал я, - и этого