овения Петров стоял неподвижно и потом мрачно
двинулся  вслед  за  женщиной,  привлекаемый тайным соображением о печальных
секретах  и  неожиданных  приключениях,  могущих  дать,  наконец,  его жизни
сильное и желанное течение.
     Женщина  шла  быстро,  не  оглядываясь. Часто ее трепетная, легкая тень
совершенно  тонула в темноте, и только скрип шагов указывал фельдшеру нужное
ему   направление.  Он  стал  размышлять,  не  следует  ли  подойти  к  ней,
заговорить,  но  тут  же  испугался собственной мысли и решил просто идти до
конца.  В крайнем случае, могли подвернуться пьяные, оскорбить незнакомку, и
его  присутствие  оказалось  бы  тогда  как  нельзя  более  кстати.  Он  уже
размечтался  и  мысленно  повторял  еще  не сказанные слова благодарности: -
"Ах,  я  никогда  не  забуду  этого". - Казалось, он слышал нежный ласкающий
тембр  женского  голоса и чувствовал в своей неловкой руке маленькую, нежную
перчатку. Мысль, что он смешон, - не приходила ему в голову.
     Волнение   разрасталось   -   сентиментальное,   самолюбивое   волнение
подвыпившего  одинокого  человека.  Напрягая  зрение  и ускоряя шаги, Петров
двигался  по  пустынной  улице,  обдумывая  еще  одно, полное благородства и
достоинства  соображение: проводить ее до подъезда того дома, куда она идет,
и в самый последний момент остановить, сказав приблизительно, следующее:
     - Прошу  извинить  за  мою  смелость,  сударыня...  Но  вы были одни...
глухое место... взволнованы... и я счел не лишним...
     Она,  конечно, должна понять его, если не с первого, то с пятого слова.
Что  же  дальше?  Ах,  да!  Легкое  изумление, внимательная улыбка. Затем он
выслушает  ласковую  благодарность  и  уйдет,  так  как  больше  ему ничего,
решительно ничего не нужно.
     Улица  выходила  на  песчаный  берег,  загроможденный плотами, барками,
полузарытыми  в  песок  бревнами,  лодками.  Различные догадки, беспокоившие
фельдшера,  сразу  исчезли,  и  на  душе  его  стало  покойно и даже весело.
Уверенно  и торопливо погружая в хрусткий сыпучий песок свои полуистоптанные
ботинки,  он  побежал  за  неизвестной женщиной, стараясь нагнать ее раньше,
чем  она  подойдет  к  длинным,  черным  плотам,  забегавшим далеко на самую
середину реки, как узкие, змеевидные отмели.
     Мгла,  висевшая  над  водой,  отсвечивала  стальную,  серебристую гладь
течения,  и  от  этого  все  предметы, возвышавшиеся над берегом, рисовались
отчетливо,  как  вырезанные  из  черной  бумаги.  Женщина  ступила на плот и
теперь  почти бежала. Петров задыхался от возбуждения, усталые ноги тяжело и
неверно   попадали   на  скользкие  выскочившие  из  скреп  бревна,  темная,
невидимая  вода  колыхалась  под  ним,  качая  потревоженный плот. Маленькие
бледные  звезды  горели  в  далеком  небе,  и  печально  посвистывали сонные
кулики.
     Он  нагнал  ее  у  самой  воды  и  схватил  за  плечо  прежде,  чем она
почувствовала  его  присутствие. Потом у него осталось воспоминание о руках,
поднесенных  к волосам, очевидно, с целью снять шляпу. Незнакомка испугалась
и  стояла  молча,  вздрагивая,  с  детским  страхом  в  расширенных, больших
глазах. Петров перевел дух и заговорил, страшно торопясь и комкая фразы:
     - Я...  вы...  позвольте,  я,  кажется...  Фельдшер Петров, сударыня...
Сегодня  такая ночь... Мне показалось, или... может быть... Простите... Если
я ошибся, то... Во всяком случае... Если бы вы знали... Но... как хотите...
     Волнение  не помешало ему заметить, что женщина молода и красива. Голос
его  осекся,  и  он умолк, испугавшись ошибки и страшного стыда за это перед
самим  собой. Дама дышала глубоко и быстро, она поняла и теперь, быть может,
досадовала.  Но  возбуждение,  видимо,  оставляло ее, спугнутое неподдельной
тревогой  добродушного, растерянного лица фельдшера. Она сказала только тихо
и нерешительно:
     - Уйдите...
     Он   понял   или,   вернее,  по-своему  растолковал,  что  значило  это
коротенькое,  слабое  слово.  Это  значило,  что  он здесь лишний, что он не
может  ничем помочь и суется не в свое дело. Петров постоял, не находя слов,
трепеща  от  жалости  к  чужому  горю,  способному положить такой страшный и
грубый  конец. И тут, как почти всегда бывает в таких случаях, на помощь ему
пришли слезы.
     Она  плакала  судорожно  и  жалко,  всхлипывая, как ребенок, и закрывая
маленькими  руками  свое  бледное,  мокрое  лицо. На шляпе ее вздрагивали и,
казалось,  плакали  вместе  с  ней искусственные цветы. Но Петрову думалось,
что  она  плачет  не от осознанного ею в этот момент ужаса смерти и жизни, а
оттого,  что  он,  непрошеный  и  неловкий, грубо вошел в ее жизнь и помешал
умереть.
     Тогда  то,  что  есть в каждом человеке и просыпается только в редкие и
великие  мгновения  контрастов,  глубоких  размышлений или трепетных взрывов
чувства,  поднялось  со дна души невзрачного фельдшера и развязало его волю.
Маленький  и  сутулый,  с  взлизами  на  висках, он был велик в эти минуты в
своих  клетчатых брюках и люстриновом пиджаке. Торопливые, полные страстного
убеждения  слова,  заимствованные из романов, но прочувствованные и лелеемые
сердцем,   сорвались  с  его  губ.  Начал  он  отрывисто  и  нескладно,  но,
постепенно   захваченный   постоянной,   преследующей   его  мыслью,  Петров
чувствовал,   как   исчезает   перегородка,   естественно  разделяющая  двух
незнакомых,  чужих людей. Она сидела, еще всхлипывая тихим, прислушивающимся
к  его  словам плачем; а он патетически взмахивал дешевой тросточкой, нервно
расстегивая  и застегивая свободной рукой верхнюю пуговицу пиджака. В голосе
его   были   просьба  и  умиление,  восторг  перед  бесконечностью  жизни  и
собственное бессилие...
     - Сударыня,  -  говорил  он,  - кто бы вы ни были, конечно... Я понимаю
ваше  отчаяние  и  все  такое... Жизнь сложна, сударыня, и вот главное... На
каждом  шагу, быть может, нас ожидают тысячи радостей, а мы и не подозреваем
этого...  О!  Мы  способны  из-за  минутного  разочарования, из-за неудачной
любви  разбить  себе голову, но кто и чем вознаградит нас, если, может быть,
следующий  же  час  готовит  нам  как раз то, чего мы искали и не нашли? Нас
ждали,  может  быть,  радостные  песни,  а  мы  сыграли  похоронный  марш!..
Жизнь...  жизнь,  ведь  это  -  поток,  который уносит все, сударыня, все, а
главное  -  горе...  Какое  бы  оно ни было, сударыня, уверяю вас! Зачем же,
зачем  губить  себя?  Поверьте мне, поверьте, уверяю вас... Это - истина, не
может  быть  иначе! Все проходит и все уходит!.. Да, вспомните Иова!.. Жизнь
ведь  это  -  мать,  сударыня!..  Она  ранит,  она  же  и  исцеляет... Какие
неожиданные  встречи,  какие  комбинации  могут  быть!  Это правда, поверьте
мне!.. Все в руках человека, зачем же...
     Над  плотами  серела  мгла,  и  ночь мчалась бесшумным, долгим полетом,
скрывая  мраком  воду,  небо,  далекие  черные суда и двух маленьких, слабых
людей.
     - Я устала, - сказала женщина. - Проводите меня. О, как я устала!..
     Он  шел  за  ней  следом,  сбоку, и все повторял, теперь уже печально и
монотонно:
     - Сударыня, поверьте мне! Подумайте только: ведь жизнь - ...
     Она  улыбалась  и  думала  про  себя свое, известное только ей, изредка
роняя рассеянные, короткие фразы:
     - Вы думаете?
     Или:
     - Да, да. Я так устала!
     Или:
     - Да, конечно...
     У  ворот каменного двухэтажного дома они расстались... В руку его легла
маленькая, упругая перчатка, и он услышал:
     - До свидания!.. Вы были очень добры!
     Придя  домой,  фельдшер  зажег  лампу  и  просидел до утра, бесконечное
количество   раз   повторяя   слова,  сказанные  там,  на  плоту.  В  момент
возбуждения  так  ярко,  так  прекрасно  было  то, во что он верил: судьба -
неожиданная  капризная  и  ласковая.  И  так уныло глядела теперь из четырех
углов его собственная одинокая скука.
     Он   подошел   к   стене.   Маленькое   зеркало   безжалостно  отразило
сорокалетние морщины, лысину и заметное, мирно круглившееся, брюшко.
     Потом,  уже спустя много времени, кто-то пустил слух, что он отравился,
заразившись  скверной  болезнью  и  потеряв надежду на выздоровление. Но это
неверно.  Опровержением  служит  собственноручно им оставленная записка, где
сказано ясно и просто: "В смерти моей прошу никого не винить".
     Брат  его,  приехавший  получить  наследство,  нашел  немного: ситцевый
диван,  этажерку с книгами и набор врачебных инструментов. Это было все, что
подарила Петрову жизнь".


     Я  узнал  себя.  Нет у меня никаких надежд, а умру я сейчас или после -
все равно.


4

ЖУРНАЛИСТ

     Послушайте-ка, эй вы, двуногое мясо! Не желаете ли полпорции правды?
     Отвратительно  говорить  правду; гнусно, она мерзко пахнет. Впрочем, не
волнуйтесь:  может  быть,  то,  что  для меня ужас, для вас - благоухание. С
какой  стороны  подойти  к вам? Как проткнуть ваши трупные телеса, чтобы вы,
завизжав  от  боли,  покраснели не привычным для вас местом - лицом, а всем,
что  на вас есть, включительно до часового брелока? Жалею, что, убивая себя,
не  могу  того  же  проделать  с  вами.  Прочитав  это, вы скажете: "Человек
рисуется".   Конечно.   Да.  Я  пользуюсь  своим  уничтожением  для  полного
восстановления  своей  личности, желая собрать себя на протяжении всей своей
жизни  в ее одном полном и тоскливом результате - ругательстве. От души и от
чистого сердца примите мое проклятие.
     Я  -  дитя  века, бледная человеческая немочь, бесцветный гриб затхлого
погреба.  Лирически  завывая,  скажу:  "И  я  хотел  многого, о, братья! И я
стремился  помочь  вам  освободиться  от свиного корыта. Поняв вашу истинную
природу,  звонко  хохотал  в  продолжение пяти лет. Срок довольно порядочный
для  того,  чтобы, обдумав ваше и свое положение, сказать вам: "Покажите мне
честного человека!"
     Не  конфетно-напомаженную  личность,  а  просто-таки честного человека,
который   отвечал   бы   за  свои  поступки.  Покажите  мне  чистое  сердцем
человеческое  животное, большого ребенка с твердой волей и одной прямой, как
стрела,  мыслью, без уверток и драпировок, без спрятанной про запас правды и
механической  лжи;  покажите  мне  это  чудовище,  и  я буду жить слепо, без
разговоров,  уверовав  во  все сказки о будущем. Ваши лживые лицевые мускулы
скрывают  слишком  много  такого,  что  нужно  скрыть. Бойтесь правды! Ложью
держится мир, благословляйте ее!
     Право   на  ненависть!  Признайте  за  человеком  право  на  ненависть!
Возненавидьте  ближнего своего и самого себя. Будьте противны себе, разбейте
зеркала,  пачкайте  себя, унижайте; почувствуйте всю мерзость, весь идиотизм
человеческой  жизни,  смейтесь  над  лживыми  страданиями;  обрушьтесь  всей
скрытой  злобой  вашей  на надоевших друзей, родственников и женщин; язвите,
смейтесь,  с благодарностью принимайте брань. Ненавидя, люблю вас всей силой
злобы  моей,  потому  что  и  я такой же и требую от себя больше, чем можете
потребовать вы, Иуды! Властью умирающего осуждаю вас: идите своей дорогой.
     "Все  стройно,  все  разумно", - говорят некоторые господа, а я говорю:
идиотизм.  Если  вы  мне  не  верите, - возьмите книгу "Хороший тон"; там вы
узнаете,  как легко заслужить презрение окружающих, разрезав рыбу ножом. Или
попробуйте  рассказать  вашей  жене  все,  что  думаете  в  течение дня. Или
прочтите в газете о бородатой скотине, изнасиловавшей пятилетнюю девочку.
     Ухожу  от  вас.  Скверно  с  вами,  нехорошо,  страшно. Неужели вам так
приятно  жить  и  делать  друг  другу  пакости?  Слушайте-ка, мой совет вам:
окочурьтесь.  И  перестаньте  рожать  детей.  Зачем  дарить прекрасной земле
некрасивые  страдания? Вы подумайте только, что рождается человек с огромной
и  ненасытной  жаждой  всего, с неумолимой потребностью ласки, с болезненной
чуткостью  одиночества и требует от вас, давших ему жизнь, - жизни. Он хочет
видеть  вас достойными любви и доверия, хочет царственно провести жизнь, как
пишете  вы  в  изящных,  продуманно  лживых книгах; хочет любви, возвышенных
наслаждений, свободы и безопасности.
     А    вы,    на   мертвенно-скучных,   запачканных   клопами   постелях,
издевательством  над любовью и страстью творя новую жизнь, всей темной тучей
косности  и  ехидства встаете на дороге вечно рождающегося человека и плюете
ему  в глаза, смотрящие мимо вас, поверх ваших голов, - в отверстое небо. И,
бледнея  от  горя,  человек  медленно  опускает  глаза. Окружайте его тесным
кольцом,  вяжите  ему  руки  и ноги, бейте его, клевещите, оскорбляйте его в
самых  священных  помыслах,  чтобы  лет через десять пришел он к вам в вашем
образе и подобии глумиться над жизнью. Перестаньте рожать, прошу вас.
     Подумайте,  как  будет  хорошо,  когда вы умрете. Останутся небо, горы,
степи,  леса,  океаны,  птицы,  животные и насекомые. Вы избавите даже их от
кошмара   своего   существования.  И  дрозд,  например,  будет  в  состоянии
свистнуть   совершенно   свободно,   не  опасаясь,  что  какой-нибудь  дурак
передразнит его песню, простую, как свет.
     В смерти моей прошу никого не винить.
     Я  написал  много,  но сжег. Все люди достойны смерти, и противно жить,
господа.


5

ЖЕНЩИНА НЕИЗВЕСТНОГО ЗВАНИЯ

     Мне  хочется  рассказать  о  себе  так,  чтобы  этому  все  поверили. Я
состарилась;  мне  всего  23  года, но иногда кажется, что прошли столетия с
тех  пор,  как  я  родилась, и что все войны, республики, эпохи и настроения
умерших  людей лежат на моих плечах. Я как будто видела все и устала. Раньше
у  меня  была  твердая  вера в близкое наступление всеобщего счастья. Я даже
жила  в  будущем,  лучезарном  и  справедливом,  где  каждый  свободен и нет
страдания.  У  меня  были  героические  наклонности,  хотелось  пожертвовать
собой,  провести  всю жизнь в тюрьме и выйти оттуда с седыми волосами, когда
жизнь  изменится  к  лучшему.  Я  любила  петь,  пение  зажигало меня. Или я
представляла  себе  огромное  море  народа  с  бледными от радости лицами, с
оружием в руках, при свете факелов, под звездным небом.
     Теперь  у  меня другое настроение, мучительное, как зубная боль. Откуда
пришло  оно?.. Я не знаю. Говорят, что чем больше человеку лет, тем он более
становится  равнодушным.  Это  правда.  Я  сама  знаю  одного такого, он мне
приходится  дальним  родственником.  В молодости это был крайний, теперь ему
тридцать  лет,  и  он  говорит  о  стихийности,  повинующейся  одним законам
природы.  Он  домовладелец.  Прежде  из  меня  наружу торчали во все стороны
маленькие,  острые  иглы,  но  кто-то  притупил  их.  Я  начинаю,  например,
сомневаться  в  способности  людей  скоро  завоевать  будущее. Многие из них
кажутся  мне  грязными  и  противными,  я  не  могу любить всех, большинство
притворяется, что хочет лучшего.
     Как-то,  два  года  назад,  мы  шли  целой  гурьбой с одного собрания и
молчали.  Удивительное  было  молчание!  Это  было  ночью,  весной. Какая-то
торжественная  служба  совершалась  во  мне.  Земной  шар  казался  круглым,
дорогим  человечком,  и  мне  страшно  хотелось  поцеловать  его. Я не могла
удержаться,  потому  что  иначе  расплакалась  бы  от  возбуждения,  сошла с
тротуара  и  поцеловала  траву.  Все бросились ко мне и долго смеялись, и за
то, что они смеялись, а не пожали плечами, я сказала:
     - Кто догонит меня?..
     Теплый  ветер  бил  мне  в  лицо, я бежала так быстро, что все отстали.
Потом  катались  на  лодке,  а  мне  все  время было смешно, казалось, стоит
проколоть  шпилькой  любого  -  и  из  него  сейчас  потечет  что-то, чем он
переполнен.  Мне приятно вспоминать это. Потом я любила. Мы разошлись ужасно
глупо:  он  хотел  обвенчаться  и  показался  мне  мещанином.  Теперь  он за
границей.
     А  что  будет дальше? К тридцати годам станет ужасно скучно. Я и теперь
старая,  совсем  старенькая,  хотя  у  меня молодое лицо. Я так много жила и
благодаря  опыту  научилась  понимать  людей.  Я  знаю их хорошо, о! Они все
измучены.  Они  все  хотят настоящего, а здесь я бессильна. А будущее как-то
перестало стоять на своем месте, оно все передвигается вперед.
     Еще  и  теперь  бывают  у  меня  редкие  минуты,  особенно утром, когда
отдернешь  занавеску.  Вдруг  кровь  засмеется,  и  жадно  смотришь  на  все
зеленое,  вымытое  солнцем,  и  кажется,  что  если  бы  пришел кто-нибудь и
сказал:
     - Вы царевна!
     Я сказала бы:
     - Да.
     Или сказал бы:
     - С неба упал слон!
     Я тотчас бы ответила:
     - Конечно.
     Потом  напьешься  чаю  и  входишь  в  обычную  колею.  Я  уже  не та. Я
треснула.  И  я  не  хочу  через пять лет равнодушно читать газеты, ходить в
театр,  не  забывая,  что  передо  мной  актеры,  заботиться  о  прическе  и
грустить,  только  улыбаясь  прошлому.  Это  ужасно,  что  живут другие люди
старше тебя, и ты отражаешься в них.
     Тот  хрустальный  город,  где  жили  бы  в  будущем,  обнесен высокими,
молчаливыми   стенами.   Мне  не  переступить  их.  Чего  хочу  я?  Какой-то
сжигающей,  вечной  радости,  света  от  розы-солнца, которой нет нигде и не
будет.  Перед  ней меркнет все, и я стою в темноте, гордая своим желанием. Я
умру, зная, что не переставала хотеть.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Рай.  Впервые  -  в  "Новом  журнале  для всех", 1909, Э 3. Часть этого
рассказа  под  заглавием "Приключение" была опубликована в журнале "Огонек",
1908,  Э  41,  и газете "Биржевые ведомости", утр. вып., 1908, 21 октября (1
ноября).  Печатается по изд.: Полное собрание сочинений А.С.Грина, т. 6, Л.,
"Мысль". 1928*.
     ______________
     *   Источник   публикации  в  настоящем  Собрании  сочинений  А.С.Грина
указывается  только  для  произведений,  не  вошедших  в  Собрание сочинений
А.С.Грина, вышедшее в изд. "Правда" ("Библиотека "Огонек") в 1965 году.

     Коронная - государственная служба.
     Стуколка - азартная карточная игра.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Возвращение



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     На  "Бандуэре",  океанском  грузовом  пароходе,  вышедшем из Гамбурга в
Кале,  а  затем  пустившемся под чужим флагом в порт Прест, служил кочегаром
некто  Ольсен, Карл-Петер-Иоганн Ольсен, родом из Варде. Это было его первое
плавание,  и  он  неохотно  пошел  в  него, но, крепко рассчитав и загнув на
пальцах   все  выгоды  хорошего  заработка,  написал  домой,  своим  родным,
обстоятельное письмо и остался на "Бандуэре".
     Как  наружностью,  так  и  характером  Ольсен резко отличался от других
людей  экипажа,  побывавших  во  всех  углах мира, с неизгладимым отпечатком
резкой  и  бурной  судьбы на темных от ветра лицах; на каждого из них как бы
падал  особый  резкий  свет,  подчеркивая их черты и движения. Ритм их жизни
был  тот  же,  что  ритм  ударов винта "Бандуэры", - все, что совершалось на
ней,  совершалось  и  в  них,  и никого отдельно от корабля представить было
нельзя.  Но  Ольсен, работая вместе с ними, был и остался недавно покинувшим
деревню  крестьянином  -  слишком  суровым, чтобы по-приятельски оживиться в
новой  среде,  и  чужим всему, что не относилось к Норвегии. В то время, как
смена  берегов  среди обычных интересов дня направляла мысли его товарищей к
неизвестному,  Ольсен  неизменно,  страстно,  не отрываясь, смотрел взад, на
невидимую  другим,  но  яркую  для него глухую деревню, где жили его сестра,
мать  и  отец.  Все остальное было лишь утомительным чужим полем, окружающим
далекую печную трубу, которая его ждет.
     Чем  дальше  подвигалась  к  югу  "Бандуэра", тем более чувствовал себя
Ольсен  как в отчетливом сне. Плавание казалось ему д