туры.
                                                                    В.Вихров



   Александр Степанович Грин
   Штурман "Четырех ветров"



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


                                                     Во всей той окрестности
                                                не было  ни одного человека,
                                                который мог бы его услышать.

                                                                   Сервантес


     Шатаясь,  я  придерживался за складки его плаща, изображая собой судно,
буксируемое  против  ветра.  Он  неуклонно подвигался вперед и, как подобает
морскому  волку,  тщательно рассматривал мрак. Ветер, проносясь со скоростью
шторма,  свистел нам в уши, словно стая обезумевших мальчишек. Выпитая водка
кое-как  согревала  внутренности,  предоставляя  коже  зябнуть и коченеть от
ледяных  брызг дождя. В голове мелькали воспоминания: хохочущие женские рты.
Но если хоть раз в день было весело - это уже хорошо.
     Неизвестно,  куда  мы  шли, но в то время нисколько не сомневались, что
идти  нужно  именно  в этом направлении. Зачем? Спросите об этом у штурмана.
Он  шагал  так  быстро, что я сам не успел задать ему этот вопрос; к тому же
он  мне  тогда  и  не  приходил в голову. Я брел, как слепой щенок, веселый,
пьяный,  мокрый  и  говорливый.  Я  говорил  страшно много. В самый короткий
срок,  считая  с  того  момента,  когда  мы  показали  тыл  порогу "Свидания
моряков",  я  выложил  и  вывернул  наизнанку  себя  всего,  как  наволочку;
рассказал   все  свои  секреты  легкомысленно  обнажил  тайны,  проявил  все
сомнения  и  вытряхнул  столько  убеждений,  что  их хватило бы иному на всю
жизнь.  Кроме  того, я клялся самой страшной божбой и, когда штурман начинал
одобрительно рычать, приходил в явно неистовый восторг.
     Подвигаясь  таким  образом,  мы очутились не далее, как в двух шагах от
воды.  Штурман  втянул  носом  соленый  запах  и  не  допустил меня упасть с
набережной,  что я пытался сделать, принимая воздух за продолжение мостовой.
Я сказал:
     - Спасибо  тебе  за  то,  что  не всякий бы сделал на твоем месте. Будь
здесь  мой  дядюшка, он ласково улыбнулся бы мне с берега, даже не заботясь,
способен ли я разглядеть сквозь эту тьму его дьявольскую улыбку.
     - Я  хочу  пить! - захрипел штурман, хватая меня за бока. - Пить! - Или
я  ложусь  в  дрейф,  и  пусть  меня  слопают акулы, если я тронусь с места!
Довольно! Я не греческая губка, но и не черепица. Я не могу более. Я жажду.
     - Нечего  жаждать,  - возразил я. - Морская вода с примесью апельсинных
корок  - этого ли ты хочешь, бесстыдник? Или тебе мало полубочонка имбирного
пива,  трех  бутылок  виски  и полкварты персиковой настойки? Если мало - то
"да", а если довольно - то "нет!".
     - Да!  - воскликнул он с одушевлением пророка. - Да! И идем, Билль, как
можно  скорее!  Не  может  быть, чтобы все трактирщики легли спать. Право на
борт,  пьяница  с гнилыми ногами, и держись за меня, иначе, клянусь копытами
сатаны, ветер опрокинет тебя, как грудного младенца.
     Здесь  я  принужден сделать маленькое отступление, чтобы познакомить со
штурманом  тех  из  моих  читателей,  кто  не  встречал  его  ни в "Свидании
моряков",  ни  в  "Черном  олене", ни в "Рассаднике собутыльников". Он был в
полном  смысле  слова  -  мужчина.  Его рыжая грива была густа, как июльская
рожь,  а  широкое, красное от ветра лицо походило на доску, на которой повар
крошит  мясо.  Говорят,  что  и  весь  он  исполосован шрамами в схватках на
берегу  из-за  лишнего  комплимента  чужой  красавице или нежелания уступать
дорогу  первому встречному, вроде джентльмена в кэпи, - но этого подтвердить
я  не  могу,  так как никогда штурман при мне не снимал рубашку; а снимал он
ее  три  раза в год, по большим праздникам. Рост его был немного пониже семи
фут;  глаза  черные,  как две хорошие маслины, а кулаки весили бы, вероятно,
по шести фунтов каждый.
     Если  это  вам  нравится, то именно таков был его портрет в те времена.
Прибавлю  еще, что в правом ухе он носил серьгу, снятую им со своей покойной
жены,  когда  ее  положили  в  гроб. При этом, как передают, им были сказаны
следующие  знаменательные слова: "Не думай, милая моя Бетси, что я хочу тебя
обокрасть  или  что  я  стал  жаден, как нищий в пустой квартире; стоит тебе
встать  из  гроба  -  и  я  куплю  тебе сережки в четыре фунта, потолще моих
пуговиц".  Сказав  это,  он  зарыдал  и вытащил серьгу из уха покойницы - на
память, по его объяснению.
     За  плащ  этого  человека  я и держался, пока мы, тоскуя о невозможном,
блуждали  по спящим улицам. Не знаю - было ли еще когда-нибудь темнее, чем в
эту  ночь.  Ветер  бушевал,  как дюжина цепных псов; слева и справа, сзади и
спереди  бросал  он отчаянные толчки, рвал одежду и затруднял дыхание. Дождь
поливал  нас усерднее садовника, хотя мы и не были розами, ноги мои жулькали
в  сапогах,  коченели,  и  я,  наконец,  перестал  их совсем чувствовать. Мы
прошли  одну  улицу, другую; свернули, путались в переулках, но нигде, кроме
искр  своих  собственных  глаз,  не  видели никакого света. Наглухо закрытые
ставни  скрипели заржавленными болтами, из водосточных труб хлестала вода, и
мрак,  чернее  мысли  приговоренного  к  смерти, закрадывался в наши сердца,
жаждущие веселья.
     Наконец,  штурман  не выдержал. Стиснув зубы так, что они взвизгнули не
хуже  плохого  флюгера,  и  топнув  ногой,  он  утвердился  на  месте крепче
принайтовленной  бочки. Я тщетно пытался сдвинуть его, все мои усилия повели
только  к  взрыву  проклятий,  направленных  против неба, ада, трактирщиков,
моей  особы  и  ни в чем не повинной шхуны "Четыре ветра", мирно дремавшей у
мола в соседстве двух катеров.
     - Ни  с  места!  -  громовым голосом рявкнул штурман, набирая как можно
больше  воздуха.  Это  служило  признаком,  что он намерен держать речь, как
всегда  -  в  подобных  и  иных критических случаях. - Ни с места, говорю я.
Разбудим  весь город, или сами захрапим тут не хуже каких-нибудь кухарок или
объевшихся  лавочников!  Как?!.  Два  джентльмена  желают  выпить и не могут
этого   сделать  потому,  что  в  этом  дрянном  городе  живут  сурки?!  Эй,
проживающие  здесь  (говоря  это,  он подошел к ближайшим воротам и ударил в
них  кулаком  так  крепко,  что  вздрогнула  ночь),  -  эй,  -  говорю  я, -
вставайте!  Мы  желаем  с  вами познакомиться. Если же вы не слышите, я буду
барабанить  здесь,  как  обезьяна  на ярмарке, до тех пор, пока не свалюсь в
грязь!  Проснитесь,  сухопутные  крысы, кочни капусты, пучки сельдерея! Одну
бутылку - и мы удалимся! Расчет наличными!
     Беснуясь,  он  каждое  слово  свое сопровождал сокрушительными ударами.
Сердце  мое  замерло.  С  минуты  на  минуту я ожидал, что нас окружит толпа
потревоженных  жителей,  и  тогда  будет  нехорошо.  Но,  к моему удивлению,
царствовало   глубокое   безмолвие,  нарушаемое  лишь  возгласами  отважного
штурмана и гулом ветра.
     - Лазит  в  карман  за  словом  тот, кто привык искать его везде, кроме
собственной  головы,  -  продолжал  мой спутник, сделав маленькую передышку,
так  как уже охрип. - Или вы думаете, что мне с вами не о чем разговаривать?
Дудки-с!  Я  буду  кричать вам до рассвета, потому что нет ни одной гавани в
мире,  где  я  не  менял бы золото на медяки, а серебро на свистульку! Кроме
вас,  есть  еще  желтые,  черные  и  коричневые балбесы, а есть и такие, что
блестят  почище  ваших медных кофейников! В Гаване рыбу ловят острогами, а в
Судане  крючками.  А  где  лучший хлеб, знаете ли вы, каракатицы? Я знаю - в
Лиссабоне;  потому что он там бел и мягок, как девушка в восемнадцать лет! Я
вам  скажу,  что  в Индии есть слоны и дворцы, тигры и жемчужные раковины. В
океане,  где  я  живу,  как  вы  под железной крышей, - вода светится на три
аршина,  а  рыбы летают по воздуху на манер галок! Это говорю вам я, штурман
"Четырех   ветров",   хотя   ее  и  чинили  в  прошлом  году!  Попробуйте-ка
прогуляться   где-нибудь   в  Вальпарайзо  без  хорошего  револьвера  -  вас
разденут,  как  артишок.  В  море,  говорю  я  вам, бывают чудеса, когда ваш
собственный  корабль  плывет  на вас, словно вы перед зеркалом! А где пляшут
гейши  -  я  вам  и  ходить  не  советую,  потому  что  вы распустите слюни.
Поросята!  Я  вам  скажу,  что есть места, где ананасы покупают корзинами, и
они  дешевле  репы.  Видали  вы небо, под которым хочется хохотать с зари до
зари,  как  будто ангелы щекочут в вашем носу концами своих крыльев? А леса,
перед  которыми  ваши  цветники  -  вроде  огородной гряды перед облаками на
закате?  В  Шанхае  чай  шесть  пенни  за фунт, и это первого сбора. Клянусь
тетушкой  черта,  если  она  у  него  есть,  что  сам  видел раковины больше
корзины,  и  они  пестрели,  как  радуга.  Если  б я не был пьян, я вас всех
вытащил  бы  на  палубу  и  дал  бы  вам на первое время в месяц по двадцати
шиллингов.  Чего  вы  боитесь?  Вы  можете  взять с собой все ваши кастрюли,
кровати  и горшки с душистым горошком, да в придачу еще пару гусей, если они
у  вас  есть. Так я вам и позволил пакостить судно разным печным скарбом! Не
плачьте,  чулочники,  сапожники, кузнецы, пивовары, лавочники и жулики! Ваше
прошлое  останется  с  вами,  вы  можете  его пережевывать, как коза жвачку,
сколько  угодно.  Эй,  говорю я, прыгайте, прыгайте из окошек вниз! Я покажу
вам новую бизань из самого сухого дуба на всей земле.
     И  так  как  по-прежнему никто не пожелал бросить теплую постель, чтобы
выругать  штурмана,  он  начал  трясти  ворота  с  остервенением, равным его
жажде.  Резкий  грохот  задребезжал в переулках. Я дернул штурмана за рукав,
не обращая внимания на его брань, и сказал:
     - Глотка  из бирмингамского железа - или ты хочешь, чтобы нас избили ни
за что, ни про что?
     Но  упорство  его  было  велико. Он уже приискивал подходящий булыжник,
как  вдруг  неизвестная  личность,  появившись  из-за  угла, помешала нашему
объяснению. Это был ночной сторож.
     - Куда  вы  ломитесь, бродяги? - закричал он, подходя ближе и направляя
красный  свет  фонаря  на  наши  головы.  -  Это  пустой  дом,  и в нем нога
человеческая  не  бывала  еще  с прошлого рождества! Нечего сказать, хорошее
занятие - портить кулаки о ворота!
     И  я  услышал  из  уст штурмана новую, но уже негодную для печати речь,
которую он закончил следующими словами:
     - Пусть  рассыплется  в порошок тот, кто, покидая этот сарай, не прибил
к нему фонаря с надписью: "Здесь живут мыши!"
     И  мы  пошли снова. Штурман быстро шагал к гавани, а я едва поспевал за
ним, придерживаясь за складки его плаща.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Штурман  "Четырех ветров". Впервые - в газете "Слово", 1909, 31 мая (13
июня). В этой публикации опечатка в заглавии "Штурм "Четырех ветров".

     Жулькали - слово, выдуманное А.С.Грином.
     Принайтовленная - привязанная.
     Бизань - здесь: задняя мачта на судне.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Сила непостижимого



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


                                             В то время как одним в эту ночь
                                        снились сказочные богатства Востока,
                                        другим снилось,  что черти  увлекают
                                        их  в  неведомые  дали  океана,  где
                                        должны  они  блуждать  до  окончания
                                        жизни.
                                            Ф.Купер. "Мерседес-де-Кастилья".


I

     Среди  людей,  обладающих острейшей духовной чувствительностью, Грациан
Дюплэ  занимал  то  беспокойное место, на котором сила жизненных возбуждений
близка  к  прорыву  в безумие. Весьма частым критическим его состоянием были
моменты,   когда,  свободно  отдаваясь  наплывающим  впечатлениям,  внезапно
вздрагивал  он  в  привлекательно ужасном предчувствии мгновенного озарения,
смысл   которого   был   бы   откровением  смысла  всего.  Естественно,  что
человеческий  разум  инстинктивной  конвульсией отталкивал подобный потоп, и
взрыв  нервности  сменялся упадком сил; в противном случае - нечто, огромнее
сознания,  основанное, быть может, на синтезе гомерическом, неизбежно должно
было сокрушить ум, подобно деревенской мельнице, обслуженной Ниагарой.
     Основным  тоном  жизни  Дюплэ  было  никогда  не покидающее его чувство
музыкального  обаяния.  Лучшим  примером  этого,  вполне  объясняющим  такую
странность   души,   может   служить  кинематограф,  картины  которого,  как
известно,   сопровождаются   музыкой.  Немое  действие,  окрашенное  звуками
соответствующих   мелодий,   приобретает   поэтический   колорит.   Теряется
моральная   перспектива:   подвиг  и  разгул,  благословение  и  злодейство,
производя   различные   зрительные   впечатления,  дают  суммой  своей  лишь
увлекательное  зрелище  - возбуждены чувства, но возбуждены эстетически. Меж
действием  и  оркестром  расстилается  незримая  тень  элегии, и в тени этой
тонут  границы  фактов,  делая  их  -  повторим  это  - увлекающим зрелищем.
Причиной  служит  музыкальное обаяние; следствием является игра растроганных
чувств, ведущих сквозь тень элегии к радости обостренного созерцания.
     Такое   же   именно   отношение   к   сущему  -  отношение  музыкальной
приподнятости   -   составляло  неизменный  тон  жизни  Дюплэ.  Его  как  бы
сопровождал  незримый  оркестр, развивая бесконечные вариации некой основной
мелодии,   звуки   которой,   недоступные   слуху   физическому,   оставляли
впечатление  совершеннейшей  музыкальной  прелести. В силу такого осложнения
восприятий  личность Дюплэ со всем тем, что делал, думал и говорил, казалась
самому  ему видимой как бы со стороны - действующим лицом пьесы без названия
и  конца  -  предметом  наблюдения.  Даже  страдания  в  самой  их  черной и
мучительной   степени   переносились   Дюплэ   тою   же  дорогой  стороннего
впечатления;  сам  -  публика.  И  герой  пьесы  -  был  он погружен в яркое
созерцание, окрашенное музыкальным волнением.
     Вместе  с тем во время тревожных и странных снов, переплетавших жизнь с
почти  осязаемым  миром  отчетливых  сновидений,  он  несколько  раз  слышал
музыку,  от  первых  же тактов которой пробуждался в состоянии полубезумного
трепета.  Музыка  эта  была  откровением  гармонии,  какой  не возникало еще
нигде.  Ее  красота  ужасала  сверхъестественной  силой созвучий, способных,
казалось,  превратить  ад  в  лазурь.  Неохватываемое сознанием совершенство
этой  божественно-ликующей  музыки  было  -  как  чувствовал  всем существом
Грациан  Дюплэ  -  полным  воплощением  теней великого обаяния, с которым он
проходил   жизнь   и  которое  являлось  предположительно  эхом  сверкающего
первоисточника.
     Однако   память   Дюплэ   по   пробуждении   отказывалась  восстановить
слышанное.  Напрасно  еще полный вихренных впечатлений схватывал он карандаш
и  бумагу  в обманчивом восторге ложного захвата сокровища; звуки, удаляясь,
бледнели,  вспыхивая  изредка  мучительным  звуковым  счастьем,  смолкали, и
тишина ночи ревниво останавливала их эхо - музыкальное обаяние.
     Грациан Дюплэ был скрипач.


II

     Изыскания  Румиера в области цветной фотографии и гипноза, в двух столь
различных  ведомствах  ищущей  деятельности, достигнув значительных успехов,
создали   тем   самым  настойчивому  ученому  многочисленный  и  беспрерывно
увеличивающийся  круг  почитателей.  Поэтому  дверной  звонок  был мучителем
Румиера,  и  он  в  тот  день,  о  котором идет речь, с мукой выслушивал его
двадцатый  по  числу  треск,  заметив слуге, что, если посетитель не выкажет
особой  настойчивости,  -  не  лишним будет напомнить ему об окончании через
пять минут приемного часа доктора.
     Однако,  возвращаясь,  слуга доложил, что посетитель, очень болезненный
человек  с  виду, проявил требовательность раздражительную и упорную. Румиер
отложил  в  сторону  бледный  снимок  цветущих  утренних облаков и перешел к
письменному   столу,   где   встречал   посетителей.   Дав  знак  пропустить
неизвестного  к себе, он увидел человека вульгарной внешности, типа рыночных
проходимцев,  одетого  безотносительно  к моде и с сомнительною опрятностью;
он  был  мал ростом, но страшно худ, что заменяло ему высокие каблуки. Тупое
страдание  мелькало  в  его запавших глазах; лоб был высок, но скрыт прядями
черных  волос,  забытых  гребнем; нервность интеллигента и огрубение тяжелой
жизненной   школы  смешивались  в  этом  лице,  насчитывавшем,  быть  может,
тридцать с небольшим лет.
     - Я   музыкант,   -  сказал  он  после  обычных  предварительных  фраз,
произнесенных  взаимно,  - и чрезвычайно прошу вас не отказать мне в великой
помощи.  Случай,  который  видите  вы  в  моем  лице,  едва ли представлялся
разнообразию даже вашей практики. Меня зовут Грациан Дюплэ.
     Около  года  назад среди снов, ощущения и детали которых имеют для меня
почти  реальное  значение,  благодаря  их,  так сказать, печатной яркости, я
уловил  мотив  -  неизъяснимую  мелодию,  преследующую  меня с тех пор почти
каждую  ночь.  Мелодия  эта  переходит  всякие  границы  выражения ее силы и
свойств  обычным  путем  слов;  услышав ее, я готов уверовать в музыку сфер;
есть  нечеловеческое  в  ее  величии,  меж  тем  как  красота звукосочетаний
неизмеримо  превосходит  все  сыгранное  до  сих пор трубами и струнами. Она
построена  по  законам,  нам  неизвестным. Пробуждаясь, я ничего не помню и,
тщетно  цепляясь  за  впечатление,  -  единственное, что остается мне в этих
случаях,  подобно  перу жар-птицы, - пытаюсь открыть источник, сладкая капля
которого  удесятеряет  жажду погибающего в безводии. Быть может, во сне душа
наша  более восприимчива; раз зная, помня, что слышал эту чудесную музыку, я
тем  не  менее  бессилен удержать памятью даже один такт. Как бы то ни было,
усердно  прошу  вас  приложить  все  ваше  искусство  или  к укреплению моей
памяти,  или  же  - если это можно - к прямой силе внушения, под неотразимым
давлением  которой я мог бы сыграть (я захватил скрипку) в присутствии вашем
все  то,  что  так  отчетливо  волнует  меня  во сне. Два различной важности
следствия  может  дать  этот  опыт:  первое  - что совершенство таинственной
музыки  окажется  сонным  искажением чувств, как нередко бывает с теми, кому
снится,  что они читают книгу высокой талантливости, - меж тем, проснувшись,
вспоминают  лишь  ряд  бессмысленных фраз; тогда, уверившись в самообмане, я
прибегну   к  систематическому  лечению,  вполне  довольный  сознанием,  что
немного  теряю  от  этого;  второе следствие - нотное закрепощение мелодии -
неизмеримо  важнее.  Быть  может, весь музыкальный мир прошлого и настоящего
времени  исчезнет в новых открытиях, как исчезают семена, став цветками, или
как  гусеница, перестающая в назначенный час быть скрытой ликующей бабочкой.
Быть   может,  изменится,  сдвинувшись  на  основах  своих,  самое  сознание
человечества,  потому  что, - повторяю и верю себе в этом, - сила той музыки
имеет в себе нечто божественное и сокрушительное.
     Дюплэ   высказал   все   это,  сопровождая  речь  сильной,  но  плавной
жестикуляцией;   его  манера  говорить  выказывала  человека,  привычного  к
рассуждениям  не  только  л