ыла   сильно   поколеблена  моим
восторженным гимном культу Венеры и Астарты.
     Ян,   измученный,   с   наслаждением  опустился  на  первую  попавшуюся
скамейку.  Я  сел рядом с ним и прислонил свой пакет с черносливом к мешочку
с  апельсинами.  Серая,  оберточная  бумага тускло выделялась на черном фоне
наших пальто, невинная и страшная в своей кажущейся незначительности.
     Несколько секунд мы молчали, и затем Ян заговорил:
     - Итак,  товарищ,  наступает  день...  Я  совершенно спокоен и уверен в
успехе.  Ваш  гостинец  я  немедленно  отнесу  к  себе,  а  вы идите домой и
позовите,  пожалуйста,  Евгению  с братом. Пусть нас будет только четверо...
Мне  хочется  покататься  на  лодке  и  посмотреть  на их хорошие, дружеские
лица... Так мне будет легче... Хорошо?
     - Конечно,  Ян.  Вам необходимо рассеяться для того, чтобы завтра иметь
возможность сосредоточиться...
     - Вот  именно...  И  положение  интересное: нас будет четверо - двое не
знают  и  не будут знать, а мы с вами знаем... Надеюсь, что скучно не будет.
Только...
     - Что?
     - Ведь  это,  собственно говоря, полное отрицание всякой конспирации...
Но  я  придумал:  мы  с  вами переедем на тот берег, они приедут после... Вы
приходите  в  семь  часов к пристани у лесопильного завода... Возьмите вина,
конфект... Я очень люблю раковые шейки...
     - Чудесно, Ян! Когда стемнеет.
     - Да... А что же вы им скажете?
     - Ну!  Мало  ли  что.  Скажу,  что вам нужно экстренно ехать, что ли...
Вообще положитесь на меня.
     - Спасибо!..
     Он  пожал  мне  руку  и поднял глаза. Они горели, и цыганские скулы еще
резче выступали на бледном лице. Затем Ян зевнул и задумался.
     - Я тороплюсь, Ян! - сказал я. - Идите, пора... Для вас все готово...
     - Сто  против  одного,  что  мне  не придется этим воспользоваться... -
ответил он, думая о чем-то. - Это была бы страшная редкость!
     - Всякое бывает...
     - Посмотрим...
     Он  встал,  осторожно поднял один пакет и зашагал крупными решительными
шагами  в  ту  сторону,  где  сверкали  золотые  маковки  монастыря.  Я тоже
поднялся,  вышел с бульвара на тротуар улицы и, случайно оглянувшись, увидел
пару  неотвязных  улиток,  озлобленных на вселенную. Они медленно трусили за
мной  на  некотором  расстоянии.  Ян,  следовательно, ушел "чистый", и этого
было  достаточно,  чтобы  я  развеселился.  Затем  мне  пришло в голову, что
некто,  вероятно,  очень  желал  бы,  чтобы мой чернослив, захваченный Яном,
оказался действительно черносливом...
     Но чудес не бывает. И тяжела рука гнева...


II

     Полный,   блестящий,   бутафорский   месяц   поднялся  на  горизонте  и
посеребрил  темную  рябь  воды.  Неподвижная  громада лесного берега бросила
отражение,  черное,  как смола, в глубину пучины, и лодка медленно скользила
в его тени, плавно дергаясь вперед от усилий тонких, гнущихся весел.
     Я  греб,  Ян  сидел у руля, лицом к берегу и медленно, задумчиво мигал,
слушая  песню.  Сутуловатый  и  неподвижный, он, казалось, прирос к сиденью,
тихо  двигая  руль  левой  рукой. Пели Евгения и брат ее Кирилл, долговязый,
безусый  юноша  с  круглой, остриженной головой и добродушно саркастическими
глазами.  Песня-жалоба  одиноко  и торжественно плыла в речной тишине, и эхо
ее  умирало  в  уступах  глинистого  берега,  скрытых  мраком.  В такт песне
двигались  и стучали весла в уключинах, отбрасывая назад тяжелую, булькающую
воду.  Девушка  обвила  косу  вокруг  шеи,  и  от  темных  волос  еще  резче
выделялась  белизна  ее  небольшого, тонкого лица. Глаза ее были задумчивы и
печальны,  как  у  всех,  отмеченных печатью темного, неизвестного будущего.
Свободно,  без  вибрации,  голос  ее  звенел,  рассекая  густой,  медный бас
Кирилла. Простые, трогательные слова песни волновали и нежили:

                Меж высоких хлебов затерялось
                Небогатое наше село;
                Горе горькое по свету шлялось
                И на нас невзначай набрело.

                Ох, беда приключилася страшная,
                Мы такой не знавали вовек:
                Как у нас, голова бесшабашная,
                Застрелился чужой человек...

     Река  застыла,  слушая  красивую, грустную и страшную песню о жизни без
света  и  силы.  И  сами  они,  певшие,  казались не теми юношей и девушкой,
какими  я  знал  их,  а  совсем другими, особенными. И редкие тревожные ноты
звучали в сердце в ответ на музыку голосов.
     Девушка  закашлялась  и  оборвала,  кутаясь  в темный пуховый платок. В
полусвете  молчаливо  застывшей  ночи  она  казалась воздушной и легкой. Еще
секунду-другую   дрожали  одинокие  басовые  ноты  и,  стихнув,  отлетели  в
пространство.  Песня  кончилась,  и  стало  грустно,  и  было  жаль молодых,
горячих  звуков,  полных трепетной поэтической думы. И исчезло очарование. С
реки  потянуло  холодом и сыростью. Уключины мерно скрипели и звякали, и так
же мерно вторил им плеск подгребаемой воды.
     - Пора  ехать  домой,  господа  почтенные,  -  сонно  заявила  Евгения,
жалобно  морщась  и зябко пожимая плечами. - Я озябла. И вот вы увидите, что
простужусь. Ян, поворачивайте!..
     - А  в  самом  деле?..  -  подхватил  Кирилл.  -  Я  уж тоже напичкался
поэзией... от сих и до сих. Дайте-ка я погребу, а вы отдыхайте...
     Я  передал ему весла, и он, вытянув длинные ноги, быстро подался вперед
и  сильно  повел руками в противоположные стороны. Вода забурлила под килем,
лодка  остановилась  и,  слегка колыхаясь, медленно повернула влево. Горный,
кряжистый  берег  отступил  назад  и  скрылся  за нашей спиной. Прямо в лицо
глянула  холодная,  мглистая  ширь  водяной  равнины,  и лодка направилась к
городскому, усеянному точками огней, берегу.
     Я   взглянул   на  Яна.  Он  сидел,  сгорбившись,  наложив  на  румпель
неподвижную  руку.  Тихий  ветер,  налетая сзади, слегка теребил его волосы.
Утомленные  и  дремотные, все молчали. Ян начал свистать мазурку, притопывая
каблуком. Девушка зажала уши.
     - Ой,  не свистите, ради бога! Терпеть не могу, кто свистит... На нервы
действует.
     Ян досадливо мотнул головой.
     - Что же можно? - спросил он, глядя в сторону.
     - Все,  что  хотите,  хоть  купайтесь. Только свистать не смейте... Вот
лучше расскажите нам что-нибудь!
     - Что  рассказывать!  - неохотно уронил Ян. - Про других - не умею, про
себя - не хочется. Да и нечего... Все жевано и пережевано...
     - Отчего  это  стало вдруг всем скучно? - недовольно протянула девушка,
оглядывая  нас.  -  Какие  же  вы  революционеры?  Сидят  и киснут, и нос на
квинту... Возобновляйте ваш дар слова... ну!..
     Она    нетерпеливо   топнула   ногой,   отчего   лодка   закачалась   и
приостановилась.
     - Не   балуй,   Женька!   -   сказал   Кирилл.   -  Спать  захотела,  -
капризничаешь!
     Глаза его с отеческой нежностью остановились на ее лице.
     Опять  наступило  молчание, и снова уснул воздух, встревоженный звуками
голосов.  Нелепые  и  смешные мысли сверкали и гасли без всякого усилия, как
будто  рожденные  бесшумным бегом ночи. Хотелось стать рыбою и скользить без
дум  и  желаний в таинственной, холодной глуби или плыть без конца в лодке к
морю и дальше, без конца, без цели, без усилий, слушая тишину...
     Вдруг  вопрос,  странно-знакомый и чуждый, прогнал дремотное очарование
ночи.  И  цель  его была мне совершенно неизвестна. Возможно, что Яну просто
захотелось поговорить.
     Он спросил совершенно спокойно и просто:
     - Кирилл! Что вы думаете о терроре?
     - О  терроре-е?  -  удивился  Кирилл.  -  Да  то же, надеюсь, что и вы.
Программа у нас общая...
     Ян ничего не сказал на это. Кирилл подождал с минуту и затем спросил:
     - А вы почему об этом заговорили?
     Ян ответил не сразу.
     - Потому,  -  сказал  он наконец, как бы в раздумье растягивая слова, -
что террор - ужас... А ужаса нет. Значит, и террора нет... А есть...
     - Самый  настоящий  террор  и  есть!  - насторожившись, задорно ответил
Кирилл. - Конечно, в пределах возможного... А что же, по-вашему?
     - Да  так,  пустяки...  Спорт.  Паники  я  не  вижу... Где она? Сумейте
нагнать панику на врагов. Это - все! Ужас - все!..
     Кирилл насмешливо потянул носом.
     - Надоело  все  это,  знаете  ли...  -  сказал он. - Даже и говорить не
хочется.  Все  это уж взвешено тысячу раз... А спорить ради удовольствия - я
не мастер. Да и к чему?
     - Вы,  Ян,  страшно  однобоки!  -  важно  заметила  девушка. - Вам бы в
восьмидесятых годах жить... А пропаганда? Организация?..
     Ян снисходительно улыбнулся углами губ.
     - Слыхали.  А  знаете ли вы, что главное в революции? Ненависть! И если
ее  нет,  то...  и  ничего  нет.  Если б каждый мог ненавидеть!.. Сама земля
затрепетала бы от страха.
     - Да  он  Марат  известный!  -  захохотал  Кирилл. - В ***ске его так и
звали:  "Маленький  Марат".  Ему  все  крови!  Больше  крови! Много крови...
Кр-рови, Яго!.. Тигра лютая!
     Каменное  лицо  Яна осталось совершенно равнодушным. Но через мгновение
он  живо  повернулся всем корпусом и воскликнул с такой страстью, что даже я
невольно  насторожился,  почуяв  новые  струны  в этом, хорошо мне знакомом,
сердце.
     - Да!  пусть  ужас  вперит  в  них  слепые, белые глаза!.. Я жестокость
отрицаю...  Но истребить, уничтожить врагов - необходимо! С корнем, навсегда
вырвать  их!  Вспомните  уроки  истории...  Совсем, до одного, навсегда, без
остатка,  без  претендентов! Чтобы ни одна капля враждебной крови не стучала
в  жилах  народа. Вот что - революция! А не печатанье бумажек. Чтобы ни один
уличный фонарь не остался без украшения!..
     Это  было сказано с такой гордостью и сознанием правды, что мы не сразу
нашлись,  что  сказать. Да и не хотелось. Мы думали иначе. А он думал иначе,
чем мы. Это было просто и не требовало споров.
     Евгения  подняла брови и долгим, всматривающимся взглядом посмотрела на
Яна.
     - Вы  какой-то  Тамерлан  в  миниатюре,  господь  вас ведает... А ведь,
знаете,  вы  на  меня  даже  уныние нагнали... Такие словеса может диктовать
только полное отчаяние... А вы это серьезно?
     - Да.
     Лицо  Яна  еще  раз  вспыхнуло  острой  мукой  и  потухло,  окаменев  в
задумчивости.   Только   черные  глаза  беспокойно  блестели  в  орбитах.  Я
попытался сгладить впечатление.
     - Я  вас  вполне понимаю, Ян... - сказал я. - У вас слишком накипело на
душе!..
     Он  посмотрел  на  меня  и  ничего  не  ответил.  В  лице  его, как мне
показалось,  мелькнула тень сожаления о своей выходке, нарушившей спокойный,
красивый отдых прогулки.
     - А  помните,  Ян,  -  перешла девушка в другой тон, - как вы приезжали
сюда  год тому назад? Вы были такой... как дитя. И страшно восставали против
всякой полемики, а также и... против террора, как системы?
     - А   помните,   Евгения   Александровна,   -  в  тон  ей  ответил  Ян,
улыбнувшись,  -  как  двадцать  лет тому назад вы лежали в кровати у мамаши?
Одной  рукой  вы  засовывали свою голенькую, розовую ножку в ротик, а другой
держали папашу за усы? И восставали против пеленок и манной каши...
     Девушка    покраснела    и   задумчиво   рассмеялась.   Кирилл   громко
расхохотался, очевидно, живо представив себе картину, нарисованную Яном.
     - А  ведь  правда,  Женька...  -  заговорил он. - Как подумаешь, что мы
когда-то  бегали  без  штанов...  Даже  странно.  Да, в горниле жизни куется
человек! - патетически добавил он. И вдруг заорал во все горло:

                Плыви-и мой чо-о-олн!!.

     На   ближайших  пристанях  всполошились  собаки  и  беспомощно  залаяли
сонными, обиженными голосами.
     - С  ума  ты сошел, Кирька!.. - прикрикнула, смеясь, девушка. - Тоже, -
взрослый считаешься!..
     Кирилл  внезапно впал в угрюмость и заработал сильнее веслами. Ян круто
поворотил  руль,  и  лодка,  скользнув  под  толстыми якорными цепями барок,
уткнулась в берег, освещенный редкими огнями ночных фонарей.
     Заспанный  парень-лодочник принял нашу лодку, и мы поднялись на берег к
городскому саду. Всем смертельно хотелось спать. Девушка подошла к Яну.
     - Так  вы,  значит,  завтра  едете?..  - спросила она, широко раскрывая
полусонные глаза. - Скоро! Что же вы это так?
     - Надобность  явилась...  И так как я вас больше не увижу, то позвольте
пожелать вам всего лучшего!..
     - Вот пустяки! Мы еще увидимся с вами, Ян. Я этого желаю... Слышите?
     - Слышать-то слышу... Ну, до свидания, идите бай-бай...
     - До свидания.
     Она  подала  ему  руку,  и  он  задержал  ее на секунду в своей тонкой,
смуглой  руке.  Девушка  молча  посмотрела  на  него  и  что-то соображающее
мелькнуло  в  ее  мягких  чертах. Я тоже пожал Яну руку, прощаясь с ним, и -
сто  против  одного  -  навсегда.  Он крепко, до боли впился в мою сильными,
жилистыми  пальцами. Они были холодны и не дрожали. Кирилл поцеловался с ним
и  долго,  крепко  тискал  его  руки  в  своих.  Глаза  его из насмешливых и
пытающих вдруг сделались влажными и добрыми.
     - Ну,  дорогой  Ян,  прощайте,  прощайте!  Не  забывайте нас! Ну, всего
хорошего,  идите!..  Вот  проклятая  жизнь  -  нет  даже утешения в квартире
попрощаться! Ну, прощайте!..
     И мы разошлись в разные стороны.


III

     Я  опустил плотные, парусинные шторы и зажег лампу. Мне не ходилось, не
сиделось  и  не  стоялось.  Нетерпеливый,  ноющий  зуд  сжигал тело, и виски
ломило  от  напряженного  ожидания.  Ни  раньше,  ни после, - никогда мне не
случалось так волноваться, как в этот день.
     Лампа,  одетая  в махровый розовый абажур, уютно озаряла центр комнаты,
оставляя  углы  в тени. Я ходил взад и вперед, сдерживая нервную, судорожную
зевоту,  и  мне казалось, что время остановилось и не двинется вперед больше
ни  на  иоту.  И  в  такт  моим  шагам прыгал взад и вперед часовой маятник,
равнодушно и бегло постукивая, как человек, притопывающий ногой.
     Я  развернул  газету и побежал глазами по черным рельсам строк, но в их
глубине  замелькали  освещенные  и  шумные  городские улицы и в них - фигура
Яна. Он шел тихо, осторожно останавливаясь и высматривая.
     Тогда  я лег на кровать и закрыл глаза. Розоватый свет лампы пронизывал
веки,  одевая  глаза  светлой  тьмой.  Огненные  точки и узоры ползли в ней,
превращаясь в буквы, цифры, фигуры зверей Апокалипсиса.
     Вечер  тянулся, как задерганная ломовая кляча. Каждую секунду, короткую
и  длинную  в  своей  ужасной  определенности, я чувствовал в полном объеме,
всем  аппаратом  сознания  -  себя,  лежащего  ничком  и  ждущего, до боли в
черепе,  до  звона  в  ушах.  Я лежал, боясь пошевелиться, вытянуться, чтобы
случайным  шумом  или  шорохом  не  заглушить звуки прихода Яна. Я ждал его,
хотел  увидеть  снова  и уже заранее торжествовал при мысли, что он может не
прийти...  Ожидание  победы  боролось  где-то  далеко,  внутри,  в  тайниках
сознания с тяжестью больной, бьющей тоски.
     Она  росла  и крепла, и тяжелые, кровяные волны стучали в сердце, тесня
дыхание.  Вверху,  над  моей  головой,  потолок  содрогался  от топота ног и
неслись  глухие,  полузадушенные  звуки  рояля,  наигрывающие  кек-уок.  Это
упражнялось  по  вечерам  зеленое  потомство плодовитой офицерской семьи. На
секунду  внимание  остановилось, прикованное стуком и музыкой. Возня наверху
усиливалась.  Белая  пыль  штукатурки,  отделяясь  от  потолка,  кружилась в
воздухе.  Отяжелевший мозг торопливо хватался за обрывки аккордов. Старинные
кресла,  обитые коричневым штофом, хвастливо упирались вычурными, изогнутыми
ручками  в  круглые сиденья, как спесивые купцы, довольные и глупые. Пузатый
ореховый  комод  стоял в раздумьи. Письменный стол опустился на четвереньки,
выпятив  широкую, плоскую спину, уставленную фарфором и бронзой. Лица людей,
изображенных  на  картинах,  окаменели,  прислушиваясь  к  светлой, гнетущей
тишине  ожидания.  И  казалось,  что  все  вокруг  притаилось и хитро, молча
ожидает  прихода  Яна.  И  когда  он войдет, - все оживет и бросится к нему,
срываясь с углов и стен, столов, рам и окон...
     И  вдруг  тоска упала, ушла и растаяла. Наверху бешено и глухо загудела
мазурка,  но  топот  стихал. Голова сделалась неслышной и легкой, как пустой
гуттаперчевый  шар. И я встал с кровати, твердо уверенный в том, что Ян идет
и сейчас войдет в комнату.


IV

     Едва  он  вошел, как я бросился ему навстречу. Ян остановился в дверях,
измученный  и слабый, торжественно смотря мне прямо в глаза. Одежда его была
в  порядке, и это обстоятельство не казалось мне странным и удивительным. Он
сделал,  и  не  только  несмотря  на  это,  а  вопреки  этому  - уцелел. Все
остальное  было пустяки. Раз совершилось чудо, - одежда имела право остаться
чистенькой.  Я  держал  его  за  руки, выше локтей, и изо всей силы тряс их,
захлебываясь словами. Они кипели в горле, теснясь и отталкивая друг друга.
     Ян  отстранил  меня  легко,  как  ребенка,  плавным  движением  руки и,
подойдя  к  столу,  сел.  Нельзя  сказать, чтобы он был очень бледен. Только
волосы,  прилипшие на лбу под фуражкой, и тонкая жила, вздрагивающая на шее,
выдавали  его  усталость  и  возбуждение.  Весь  он казался легким, тонким и
маленьким в своем новеньком, с иголочки, офицерском мундире.
     Первое,  что я увидел, - это его улыбку, сокрушенную и мягкую. Он сидел
боком  к  столу,  вытянув  ноги  и положив руки на колени, ладонями вниз. Мы
были  одни,  и никто не мог услышать нашего разговора. Но я склонился к нему
и  сказал  тихим  вздрагивающим шепотом, как если бы нас окружала целая сеть
глаз и ушей:
     - Вот как?.. Славно...
     Улыбка  исчезла  с  его  лица.  Он  задвигался  на  стуле и так же тихо
ответил:
     - Сегодня ничего не было. Значит, придется завтра...
     Чудо  исчезло, осталось недоумение. Я сразу устал, как будто только что
выпустил из рук тяжелый камень.
     И между нами произошел следующий, тихий и быстрый разговор:
     - Он не был, Ян?
     - Был.
     - Он ехал, да?
     - В карете. Я видел его.
     - А потом?
     - Он уехал.
     - Почему?
     - Я ушел.
     - Почему же, почему, Ян? Ян!..
     Он  зажмурился,  крепко  стиснул  зубы  и  тихо, раздельно роняя слова,
ответил:
     - Он  был  не один... Там сидела женщина и еще кто-то... Не то мальчик,
не то девочка... Длинные локоны и большие капризные глазки... Ну...
     Он  умолк  и  открыл  глаза.  Они  щурились  от  яркого света лампы. Ян
прикрыл их рукой и сказал резким, равнодушным голосом:
     - Нельзя ли послать за пивом? У меня что-то вроде озноба...
     Я  молчал, и странная, жуткая, полная мысли тишина сковала дыхание. Ян,
видимо,  совестился поднять глаза. Одна его рука смущенно и неловко шарила в
кармане,  отыскивая  мелочь,  другая  лежала  на  столе, и пальцы ее заметно
дрожали.
     Оглушительный,  потрясающий  звон  разбил  вдребезги тишину. Это ударил
тихий, мелодичный бой стенных часов...


     Когда  на следующий день вылетели сотни оконных стекол и город зашумел,
как пчелиный улей, я догадался, что на этот раз - он был один...


ПРИМЕЧАНИЯ

     Марат. Впервые - в журнале "Трудовой путь", 1907, Э 5

     Деми-сек (фр. demi-sec) - полусухое. Сорт вина.
     Культ  Венеры  и  Астарты  - Венера у древних римлян, Астарта у древних
сирийцев - богини любви. Здесь - преклонение перед чувственной любовью.
     "Меж   высоких  хлебов  затерялось..."  -  стихотворение  Н.А.Некрасова
"Похороны", ставшее народной песней. Цитировано А.С.Грином неточно.
     ...буквы,   цифры,   фигуры   зверей   Апокалипсиса   -  фантастические
обозначения  в  Откровении Иоанна Богослова - библейском пророчестве о конце
света.
     Кек-уок - танец, модный в начале века.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Телеграфист из Медянского бора



     -----------------------------------------------------------------------