гда ка-кой-ни-на-есть роман достали... Ужасть как
люблю, которые интересные... А Пушкина бы вот, - тоже!..
     - Дуня-я-а!  Ле-ша-ай!  -  закричала  в сенях Глафира привычно сердитым
голосом. - К Саньке ступай!..
     - А  ну тебя! - тихо сказала девушка, прислушиваясь и смотря на Сергея.
-  Сейчас!  -  крикнула  она громким, озабоченным голосом и, шумно распахнув
дверь,  быстрым, цветным пятном скрылась из комнаты. После ее ухода в тишине
слышался  еще  некоторое время шелест ситцевой юбки, а в воздухе, у дверного
косяка, блестела розовая улыбка.
     И   вдруг,  как  это  бывает  на  улице,  когда  какой-нибудь  прохожий
пристально  посмотрит  сзади,  и  человек безотчетно оборачивается, чувствуя
этот  взгляд,  -  Сергей  неожиданно,  вспомнив что-то, поворотился к столу.
Маленький  металлический  предмет,  похожий  на  мыльницу, безглазый, тускло
смотрел  на  него серым отблеском граней. Собравший в своих стальных стенках
плоды  столетий  мысли  и бессонных ночей, огненный клубок еще не родившихся
молний,  с  доверчивым  видом  ребенка  и ядовитым телом гремучей змеи, - он
светился  молчаливым, гневным укором, как взгляд отвергнутой женщины. Сергей
пристально  глядел  на него, и казалось, что два врага, подстерегая и затаив
дыхание,   собирают   силы.  И  человек  усмехнулся  с  чувством  злорадного
торжества.
     - Ты  бессильна,  -  тихо  и  насмешливо сказал он. - Ты можешь таить в
себе  ужасную, слепую силу разрушения... В тебе, быть может, спрессован гнев
десятка  поколений.  Какое мне дело? Ты будешь молчать, пока я этого хочу...
Вот  - я возьму тебя... Возьму так же легко и спокойно, как подымают репу...
Где-нибудь  в  лесу,  где  глохнет  человеческий голос, ты можешь рявкнуть и
раздробить  сухие,  гнилые  пни...  Но  ты  не  сорвешь мою кожу, не спалишь
глаза,  не раздавишь череп, как разбивают стекло... Ты не обуглишь меня и не
сделаешь из моего тела красное месиво...
     Он  взял  ее,  тяжелую,  гладкую  и  холодную.  Потом достал полотенце,
тщательно  и  осторожно  укутал в него снаряд, надел шапку, положил в карман
клубок бечевы, погасил лампу и вышел из комнаты.


VIII

     Ночь  торжествовала  и  ширилась,  полная  тишины  и слабых, замирающих
звуков.  Звезды  ярко  жгли  черное  пространство. Земля терялась в мраке, и
ноги  ступали  ощупью в сырой, невидимой траве. Дул ровный, спокойный ветер,
изредка  замирая,  и  тогда  дышало  теплом.  Холмики  и  канавы  прятались,
медленно  выступая темными, уснувшими очертаниями. На горизонте, как далекий
пожар, краснел узор месячной полосы.
     Шаг  за  шагом,  осторожно  подвигаясь  вперед,  стараясь не запнуться,
Сергей  обходил  кочки  и  рытвины.  Черные,  молчаливые кусты шли навстречу
неровными,  густыми  рядами  и  когда  он  встречал  их - медленно открывали
узкие,  извилистые проходы, полные лиственного, сырого шороха. Казалось, что
они   спали   днем,   ослепленные  светом,  а  теперь  проснулись  и  думают
таинственную,  старинную  думу. Трава подымалась гуще и выше, и ноги ступали
в  ней с мягким, влажным хрустом. Когда Сергей раздвигал руками кусты, ветви
их  упорно  и  быстро  выпрямлялись,  стегая  его  в лицо холодными, мокрыми
листьями.
     Он  шел,  и  казалось  ему,  что  он  спит  и  во сне движется вперед с
тяжелым,  жутким  металлом  за  пазухой,  стерегущим  каждый его шаг, каждое
сотрясение  тела, готовым украсть и разомчать его, одинокого, затерянного, в
сонной  равнине,  полной  тайны и безмолвия. Бывшее раньше - вставало теперь
длинным,  бесконечным  сном,  и  все  вокруг - ночь, мрак, сырость и кусты -
казалось  продолжением  этого,  одного  и  того  же,  вечного, то яркого, то
смутного сна.
     Ночь   шла,   бесшумно  двигаясь  в  вышине,  и  он  шел,  напряженный,
слушающий.  Казалось ему, что смерти нет и что он, Сергей, всегда будет жить
и  чувствовать  себя,  свое  тело,  свои  мысли.  Будет  всходить и заходить
солнце,  леса  сгниют  и  обратятся в прах; исчезнут звери, птицы; одряхлев,
рассыплются  горы;  моря  уйдут в недра земли, а он никогда не умрет и вечно
будет видеть голубое небо, золото солнца и слушать ночной мрак...
     В  стороне  затрещало, всхлопнуло, и тонкий писк невидимой птицы сонной
жалобой  скользнул  в кусты. Мрак впереди поднялся черной, зубчатой пастью и
задышал  холодком.  Это  близился  лес;  огромное уснувшее тело его печально
гудело  и  шепталось  вершинами.  Еще  несколько шагов, и деревья потянулись
вперед  слабо  различимыми  очертаниями,  открывая ряды черных, таинственных
коридоров. Кусты отступили, сомкнувшись за спиной.
     Сергей  вошел  под  хвойные, нависшие своды. Хворост трещал под ногами;
впереди  темной  толпой  выходили и расступались деревья. Наверху скрипело и
вздыхало,  как  будто  кто-то  огромный, мшистый ворочался там, роняя шишки,
падавшие вниз с легким, отчетливым шелестом.
     Нервная  жуть,  похожая  на  робость  вора,  хватала его, когда трещали
прутья,  сломанные ногой, и, казалось, вздрагивала тишина. Все спало вокруг,
сырое,  огромное.  Мохнатые  лапы  елей висели вниз, задевая голову, корявые
пни  торчали,  как  уродливые  гномы,  вышедшие на прогулку. Корни бурелома,
вывороченные  с  землей,  чернели узловатыми, кривыми щитами, и за каждым из
них  кто-то  сидел,  притаившийся  и  дикий. Где-то ухало и стонало. Изредка
хлопала ночная птица, с шумом усаживаясь повыше и затихая вновь.
     Он  выбрался  на  поляну,  где  было  еще  печальнее и глуше от темных,
ползающих  вверху  туч,  и  остановился.  Затем  бережно  положил сверток на
землю,   развернул   полотенце  и  крепко  обмотал  бечевками  крест-накрест
металлический  предмет.  Потом  выбрал  дерево  с высокими сучьями и, затаив
дыхание,  привстал  на цыпочки, заматывая бечеву от снаряда вокруг сучка так
высоко,  как  только  мог  достать  руками.  Привязав  к тому же сучку конец
другой  бечевки,  более  толстой,  он  стал  разматывать  ее, пятясь задом к
другой стороне поляны.
     Бечевы  хватило  шагов  на тридцать. Когда она кончилась, Сергей лег за
огромный  высокий  пень,  плотно  втянув  голову  в  плечи,  и,  замирая  от
ожидания,  медленно  потянул  конец.  Бечева упруго натягивалась, дрожала, и
вдруг, оробев, Сергей отпустил ее, и сердце его заколотилось.
     Но  пень  был надежен и расстояние достаточно. Тогда он закрыл глаза и,
похолодев, дернул изо всех сил.
     В  ушах  болезненно  зазвенело.  Тишина  лопнула  огромным,  паническим
гулом,  и  мрак  прыгнул вверх, ослепив и обнажив зазвеневшим блеском лесную
глубину.  Взрыв  загремел  тысячами  звонов,  тресков и протяжных, хохочущих
криков.  Шум  исступленно  заплясал  вокруг, растягиваясь беглым, замирающим
кругом. Эхо завздыхало, плача тонкими голосами, и сгибло вдали.
     Оглушенный   и  ослепленный  ярко-молочным  блеском,  Сергей  поднялся,
пошатываясь,  с  судорожно  бьющимся сердцем. В глазах его еще плыл зеленый,
вырванный  из мрака ударом взрыва, уголок леса. Уши ломило, и в них дробился
отчетливый,  переливчатый  звон.  Казалось,  пройдет  еще мгновение, и тайна
тьмы,  оскорбленная  святотатством,  ринется  на  него  всем  ужасом лесной,
хитрой жути.
     Он  глубоко  вздохнул и выпрямился. Сверху еще падали, дергая за платье
и  руки, обломки сучьев, комья земли, какие-то палки. Сергей прислушался. Но
было тихо, словно ничто не потревожило глушь.
     Он  торопливо бросился к тому месту, где, минуту назад, на сучке висела
плоская,  тяжелая  коробка. Дерево лежало, разбитое вдребезги у корней, дерн
и   сырая,   взрытая   земля  громоздились  вокруг.  На  самом  месте  удара
образовалась  неровная,  продолговатая  яма.  Он постоял, успокоился и пошел
домой.
     И  снова  жадная тьма шла за ним, забегая вперед, а ноги ступали теперь
легко  и  быстро.  Снова  шли навстречу деревья, раздвигаясь узкими, кривыми
проходами.  Тишина  обнимала  пространство,  тянулась вверх и кивала темной,
неясной зыбью.


IX

     Соборный,   далекий  колокол  мягко  прогудел  одиннадцать  раз,  когда
Сергей,  усталый  и  взвинченный,  отворял калитку, пролезая под загремевшую
цепь.  Спать  ему совсем не хотелось, и он несколько секунд стоял у крыльца,
задумчиво вытирая ладонью влажный, вспотевший лоб.
     Теплое  звездное  небо  дышало  покоем,  и  в его черной пропасти стыли
волнистые  купы  деревьев сада, словно гряда туч, севших на землю. Замирая в
тишине,  стучали  где-то шаги, и казалось, что их родит сам воздух, пустой и
черный.  Стукала  колотушка  сторожа  мягкой  деревянной трелью. Трава слабо
шелестела  под  ногами.  Сергей  вошел  в  сад, охваченный ароматной, пряной
духотой  растительной  гущи. Листва молчала, как вылитая из железа, и вдруг,
оживая  в мягком, печальном вздохе, шумела трепетной, переливчатой дрожью. И
казалось  Сергею, что кудрявые, лиственные волны темными объятиями смыкаются
вокруг,  стремясь  поглотить его ленивое, истомленное тело. В черной глубине
деревьев  красным  узором  светились  окна соседнего домика, как яркие угли,
тлеющие в золе.
     Где-то,  должно  быть,  во  дворе,  скрипнула дверь и слегка прошумело.
Сергей  машинально  прислушался, ему показалось, что там ходят. Быть может -
Дуня.  Но  все  молчало,  и  окна  спали. Мысли его ушли в комнату хозяйской
дочери,  где  она  теперь,  вероятно,  спит,  ворочаясь  в  жаркой, нагретой
постели  белым,  гибким  телом.  Так думалось безотчетно и потому приятно. А
через  мгновение  захотелось  разговаривать  и  передать  другому сдержанное
кипение  души,  настроенной  взволнованно  и как-то особенно грустно-хорошо.
Сырые  тяжелые  запахи струились из земли и хмельным паром бродили в голове.
Пахло черемухой, яблонью, тмином и гнилостью мокрых пней.
     Кусты  шарахнулись  и  замерли  легким,  упругим треском. Кто-то живой,
дышащий   стоял   в   темноте,   спрятанный   черными  тенями  сада.  Сергей
встрепенулся и насторожился.
     - Кто это?! - негромко спросил он, всматриваясь.
     - Кто тут?! - вздрогнул в ответ тонкий, испуганный возглас.
     Сергей узнал и улыбнулся.
     - Как  же  это  вы,  Дуня,  не  спите?  - подзадоривающе протянул он. -
Шишек-то, шишек-то что насобирали сегодня! Чай, умаялись ведь?!
     - Ох,  господи! Перепугали только, аж сердце заколотилось!.. Потому вот
и  не  сплю,  что я вам не спрос, а вы мне не указ. - Девушка успокоилась, и
уже  насмешливые  нотки  зазвенели  в ее голосе. - А вы чего полунощничаете?
Может - клад заговариваете?
     Она  засмеялась  тихим,  вздрогнувшим  смехом.  И  Сергей  подумал, что
здесь,  вероятно,  скрытая мраком, она чувствует себя увереннее и свободнее,
чем  тогда,  когда  приходит  с  лампой,  или подметать, неловко поддерживая
обрывки разговора.
     - Не  сплю...  -  сказал  он.  -  Не  спится. Хожу и думаю. Здесь у вас
хорошо, в садике.
     - Мне-то   бы  спалось,  -  лениво  отозвалась  девушка,  -  да  что-то
неохота...
     Она помолчала и бросила, усаживаясь на землю:
     - Вы вот - ученый... Зачем люди спят?..
     - Затем,  что  сон  восстанавляет  силы,  потраченные  в течение дня, -
привычно-поучительным тоном сказал Сергей. - Это необходимо...
     - Та-ак...  - задумчиво протянула Дуня. - Не спится. А голова вот - как
кадушка, пустая... Буду сидеть тут, пока сон сморит...
     Сергей  подошел  ближе  к  девушке.  В  темноте  слышалось  ее дыхание,
неровное, длинное.
     - Так  принести  вам  Пушкина?  -  спросил он, опускаясь рядом с ней на
траву,  и  вздрогнул, задев рукой отодвинувшуюся Дунину ногу. - А почему вам
непременно хочется Пушкина?
     - Он  стихи  пишет,  -  вздохнула  девушка.  -  Я  страсть люблю, ежели
хороший стишок... А вы?
     - Да, и я, - рассеянно сказал Сергей.
     Наступило  молчание.  И,  чем  дольше  тянулось  оно,  тем  напряженнее
подымалось  в  душе Сергея сладкое, щемящее волнение, тесня дыхание и мысль.
Кровь  медленно  приливала  в  голову.  В  темноте  он  видел только смутную
белизну  женского  лица  и  рук,  опущенных  на  колени. Дуня сидела, слегка
подняв голову. Молчание росло, и было сладко и жутко прервать его.
     - Дуня!  -  вдруг  отрывисто  сказал  Сергей, и свой голос, сдавленный,
дрогнувший,   показался   ему   чужим.  Тревожная  жуть  выросла  в  жаркое,
расслабляющее  волнение,  от  которого  тело  сделалось  легким, а дыхание -
тяжелым и частым.
     - Что   вы?   -  поспешно  ответила  девушка  и  сейчас  же  продолжала
деланно-беззаботным  голосом:  -  Ах,  смотрите!  Звездочек-то  што!  Так  и
плавают!
     Снова   настало   чуткое,  напряженное  молчание.  Его  невидимая  нить
трепетно протянулась между ними, мешая думать и разговаривать.
     - Дуня!  -  повторил  Сергей.  Ощупью  протянув  руку,  он  коснулся ее
пальцев  и  вздрогнул,  чувствуя мягкое, горячее тело. Тяжелый ком рос в его
груди,  дыша  короткими, глубокими сокращениями. Девушка сидела не двигаясь,
как  сонная.  Тогда  он  сильно  сжал  ее руку и неловко, краснея в темноте,
потянул  к  себе.  Рука  упруго сопротивлялась, дрожа в его сильных, горячих
пальцах. Заторопился слабый конфузливо-взволнованный шепот:
     - Оставьте, ну же... Оставьте... что это?!
     Она  стала  вырывать  руку  резкими  движениями,  но,  видя, что Сергей
уступает,  вдруг  сильно  сдавила  его  ладонь  тонкими,  влажными пальцами.
Пьяная  волна  кинулась ему в лицо. Он схватил девушку за руку выше локтя, а
другой  обнял  спереди,  сжимая  ее  упругую  грудь  и быстро целуя пахучие,
пушистые   волосы.  Дуня  слабо  вздохнула  и  затихла,  вздрагивая.  Сергей
торопливо,  путаясь,  жадными,  неловкими  движениями  расстегнул ее кофту и
затрепетал, коснувшись жаркого, влажного тела.
     Вдруг  она  вскочила,  отчаянно  вырываясь  и вытягивая руки вперед. На
темном   изгибе   ее  стана  судорожно  колыхалась  белая,  смятая  рубашка.
Отуманенный  Сергей бросился к ней, и две тонкие женские руки уперлись ему в
грудь, с силой толкнув назад.
     - Дуня... милая, - слушайте... что вы?!
     - Нет,  нет,  нет!  -  зачастила  девушка  глухим,  умоляющим  шепотом,
покачиваясь  и шумно дыша. - Нет, нет!.. Сергей Иваныч, голубчик, не надо!..
Завтра... вам... Завтра скажу!..
     Слова  ее,  как  птицы,  порхнули  мимо  Сергея пустыми, бессмысленными
звуками.  И  он  снова, волнуясь и торопясь, потянул ее к себе, ломая тонкую
мягкую руку.
     Дуня  рванулась  последним,  решительным  движением,  и кусты, прошумев
треском  и  быстрыми  шагами  -  стихли.  Через  мгновение  в  глубине двора
хлопнула  дверь  и  все смолкло, но Сергею казалось еще, что в темном, сыром
воздухе  часто  и  громко стучит испуганное сердце девушки. Иллюзия была так
сильна,  что  он  инстинктивно вытянул руку вперед. Рука коснулась пустоты и
опустилась. Это стукало его собственное тревожное сердце.
     Он  сел на землю и, весь дрожа от неостывшего еще возбуждения, приложил
к  пылающему  лицу  сырые,  холодные  листья. Сердце все еще стучало, но уже
тише и ровнее. Сад молчал.
     Дуня,  Валерьян, стальная коробка, взрыв, фальшивый паспорт, снова Дуня
-  мелькало  и  путалось  в  голове  неровными, пестрыми скачками. Завтра он
уедет из тихого, сонного городка, уедет жить другой, неясной жизнью.
     - Жить! - сказал он негромко, прислушиваясь. - Хорошо...


ПРИМЕЧАНИЯ

     Карантин. Впервые - в сборнике "Шапка-невидимка" (1908).

     Полевал - здесь: охотился на полевую дичь.
     Вольт (франц. volte) - поворот.
     Освобожденец  -  член либеральной группы, объединявшейся вокруг журнала
"Освобождение"   (1902-1905),   издававшегося   за  границей  под  редакцией
П.Б.Струве.
     "Революционная  Россия" - нелегальная эсеровская газета, издававшаяся в
1900-1905 гг.
     Макс   Штирнер   (псевдоним   Каспара  Шмидта,  1806-1856)  -  немецкий
философ-идеалист, идеолог анархизма и индивидуализма.
     Ницше,   Фридрих  (1844-1900)  -  немецкий  философ-идеалист,  один  из
предшественников фашистской идеологии.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Кирпич и музыка



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Звали  его  -  Евстигней, и весь он был такой же растрепанный, как имя,
которое  носил:  кудластый,  черный  и злой. Кудласт и грязен он был оттого,
что  причесывался  и умывался крайне редко, больше по воскресеньям; когда же
парни  дразнили  его  "галахом"  и  "зимогором",  он лениво объяснял им, что
"медведь  не  умывается  и  так живет". Уверенность в том, что медведь может
жить,  не умываясь, в связи с тучами сажи и копоти, покрывавшей его во время
работы  у  доменных  печей,  приводила  к  тому,  что Евстигнея узнавали уже
издали,   за   полверсты,   вследствие   оригинальной,  но  мрачной  окраски
физиономии.  Определить,  где  кончались  его волоса и где начинался картуз,
едва  ли  бы мог он сам: то и другое было одинаково пропитано сажей, пылью и
салом.
     Себя  он  считал добрым, хотя мнение татар, катавших руду на вагонетках
и  живших  с  ним  вместе  в  дымной, бревенчатой казарме, было на этот счет
другое.  Скуластые  уфимские  "князья",  голодом  и  неурожаем  брошенные на
заработки  в  уральский  лес,  всегда  враждебно  смотрели  на  Евстигнея  и
всячески  препятствовали  ему  варить  свинину на одной с ними плите, где, в
жестяных  котелках,  пенился  и  кипел  неизменный  татарский "махан"*. Это,
впрочем,  не мешало Евстигнею регулярно каждый день ставить на огонь котелок
с   варевом,   запрещенным   кораном.   Татары   морщились  и  ругались,  но
хладнокровие, в трезвом виде, редко изменяло Евстигнею.
     ______________
     * Лошадиное мясо.

     - Кончал твоя башка, Стигней! - говорили ему. - Пропадешь, как собака!
     Евстигней  обыкновенно  молчал  и  курил,  сильно затягиваясь. Татарин,
ворчавший  на  него,  садился  на  нары,  болтал  ногами и улыбался тяжелой,
нехорошей улыбкой.
     - Зачем  так делил? - снова начинал противник Евстигнея, часто и хрипло
дыша. - Мой закон такой, - твой закон другой... Чего хочешь?
     Евстигней мешал в котелке и, наконец, говорил:
     - Жрать  я  хочу,  знаком,  и  боле  никаких...  Вопрос: кто ты? Ответ:
арбуз. А это ты, знаком, слыхал: Алла муллу чигирит в углу?
     - Анна  секим!  - вскрикивал татарин. Потом ругался русской и татарской
бранью,  плевался  и  уходил.  Евстигней  доканчивал варку, садился на нары,
поджав  ноги  по-татарски,  и  долго,  жадно  ел горячее, жирное мясо. Потом
сморкался в рукав и шел к домне.
     Впрочем,  он  и сам не знал - зол он или добр. По воскресеньям, пьяный,
сидя  в  трактире  среди  знакомых  хищников  и "зимогоров", он громко икал,
обливаясь водкой, нелепо таращил брови и говорил:
     - Я  - добер! Я - стр-расть добер! В сопатку, к примеру сказать, я тебя
не   вдарю   -   ты  не  можешь  стерпеть...  Другие,  которые  пером  (нож)
обходятся...  Этого  я  дозволить,  опять  же,  не  могу...  Если  ты могишь
совладать - завсегда в душу норови, пока хрип даст...
     Пьяный,  к  вечеру  он  делался  страшен,  бил  посуду, бил кулаками по
столу,  кричал  и  дрался.  Его били, и он бил, захлебываясь, долго и грузно
опуская  огромные жилистые кулаки в тело противника. Когда тот "давал хрип",
то  есть  попросту  делался  полумертвой,  окровавленной  массой,  Евстигней
подымался и хохотал, а потом снова пил и кричал диким, нелепым голосом.
     Ночью,  когда  все затихало, и в спертом, клейком воздухе казармы прели
вонючие   портянки   и   лапти;  когда  смутные,  больные  звуки  стонали  в
закопченных  бревенчатых  стенах,  рожденные  грудами  тел,  разбитых сном и
усталостью,  Евстигней  вскакивал,  ругался,  быстро-быстро  бормоча что-то,
затем  бессильно  опускал  голову,  скреб  волосы  р