ого,  и
ухмылялся. Ветер выл, визжал, гудел гитарной  струной.  В  стену  трактира
ударилось и отлетело что-то большое. Один из стоявших у  стойки  оторвался
от нее и нелепо-широкими шагами, выписывая вензеля, ушел. Внезапно грянули
сухие раскаты грома.
     - Хорошо, - усмехнулся человек в черном. - Ладно. Давайте приступим к
делу.
     Тщательно  целясь,  он  принялся  плевать  Норту   в   лицо.   Плевки
поблескивали на лбу  покойника,  жемчугами  скатывались  с  заострившегося
по-птичьи носа.
     Руки Алисы под стойкой заработали быстрее.
     Шеб загоготал - ни дать, ни взять неотесанный деревенский парень, - и
согнулся, отхаркивая гигантские густые комки мокроты. Рта он не прикрывал.
Человек в черном одобрительно взревел  и  хлопнул  тапера  по  спине.  Шеб
осклабился, сверкнул золотой зуб.
     Кое-кто сбежал. Другие широким кольцом окружили Норта. На  его  лице,
на морщинистой шее, где кожа обвисла складками, как у быка, блестела влага
- влага, столь драгоценная в этом краю засух. Вдруг,  словно  по  сигналу,
плевки прекратились. Слышалось неровное тяжелое дыхание.
     Человек в черном стремительно прянул вперед, пронырнул над  трупом  и
переломился в поясе, описав ровную дугу. Вышло красиво,  будто  плеснулась
вода. Он приземлился на руки,  прыжком  с  поворотом  очутился  на  ногах,
ухмыльнулся и снова перемахнул  через  стол.  Один  из  зрителей  забылся,
зааплодировал и вдруг попятился прочь с помутневшими от ужаса глазами.  Он
с влажным шлепком зажал рот ладонью и кинулся к дверям.
     Когда человек  в  черном  в  третий  раз  пролетал  над  Нортом,  тот
дернулся.
     Среди зевак возник ропот - сдавленное оханье - и стало тихо.  Человек
в черном запрокинул голову и  завыл.  Он  втягивал  воздух,  и  его  грудь
ритмично вздымалась и опускалась в такт  неглубокому  частому  дыханию.  С
удесятеренной скоростью  он  заструился  над  телом  Норта,  словно  вода,
которую переливают из стакана в стакан. В трактире  слышалось  только  его
яростное резкое дыхание, да усиливающиеся порывы штормового ветра.
     Норт сделал глубокий жадный вдох и с  грохотом  заколотил  руками  по
столу, бесцельно осыпая столешницу тяжелыми ударами. Шеб хрипло  взвизгнул
и исчез за дверью, следом за ним - одна из женщин.
     Человек в черном вновь мелькнул над Нортом  -  раз,  другой,  третий.
Теперь все тело Норта трепетало, тряслось, подергивалось, билось. От  него
удушливыми волнами поднимался запах гниения,  испражнений  и  тлена.  Норт
открыл глаза.
     Алиса почувствовала, что ноги несут ее вспять.  Она  задела  зеркало,
задрожавшее от удара, и, поддавшись слепой панике,  метнулась  прочь,  как
молодой кастрированный бычок.
     - Я сделал тебе подарок,  -  тяжело  отдуваясь,  прокричал  ей  вслед
человек в черном. - Теперь можешь спать спокойно. Однако и  это  обратимо.
Зато... так... занятно,  черт  возьми!  -  И  он  снова  захохотал.  Алиса
кинулась вверх по лестнице, и смех зазвучал тише,  но  оборвался  он  лишь
тогда, когда дверь, ведущая в три  комнаты  над  трактиром,  оказалась  на
засове.
     Тогда, присев под дверью на корточки и покачиваясь, она захихикала, и
эти звуки переросли в пронзительные причитания, слившиеся с воем ветра.
     Внизу Норт рассеянно убрел в бурю, надергать травы. Человек в  черном
- единственный клиент, оставшийся  в  трактире,  -  продолжая  ухмыляться,
смотрел ему вслед.
     Когда в тот вечер она заставила себя с лампой в одной руке и  тяжелым
поленом в другой снова сойти вниз, человек в черном  уже  исчез  вместе  с
повозкой и всем прочим. Но Норт был там,  он  сидел  за  столом  у  входа,
словно никуда и не уходил. От него пахло травой, но  не  так  сильно,  как
можно было бы ожидать.
     Он поднял голову, посмотрел на женщину и робко улыбнулся.
     - Привет, Элли.
     - Привет, Норт. - Она положила полено и принялась зажигать лампы,  не
поворачиваясь к Норту спиной.
     - Меня коснулась рука Господа, - вскоре сказал  он.  -  Я  больше  не
умру. Так он сказал. Он обещал мне.
     - Повезло тебе, Норт. - Дрожащие  пальцы  упустили  лучину,  и  Алиса
подняла ее.
     - Хотелось бы мне бросить жевать траву, - проговорил он. - Нет больше
для меня в этом радости. Негоже человеку, которого коснулась рука Господа,
жевать траву.
     - Что ж ты не бросишь?
     Собственное озлобление  удивило  и  напугало  Алису,  заставив  вновь
увидеть в Норте не столько дьявольское чудо, сколько человека.  Экземпляр,
представший ее глазам, являл  собой  довольно  грустное  зрелище:  он  был
одурманен лишь наполовину и выглядел виноватым и пристыженным. Бояться его
она больше не могла.
     - Меня трясет, - сказал он. - Тянет к траве. Я не могу бросить. Элли,
ты всегда была так добра ко мне... - Он заплакал. - Я мочить штаны и то не
могу бросить.
     Алиса подошла к столу и помедлила в нерешительности.
     - Он мог бы сделать так, что меня бы на нее не  тянуло,  -  выговорил
Норт сквозь слезы. - Мог бы, раз уж сумел меня оживить. Я не жалуюсь... не
хочу жаловаться... - Он затравленно огляделся и прошептал: - Коли  я  буду
жаловаться, он может поразить меня насмерть.
     - Может, это шутка. У него, похоже, то еще чувство юмора.
     Норт достал висевший у него под рубахой кисет и вытащил горсть травы.
Алиса бездумно смела ее прочь и, ужаснувшись, убрала руку.
     - Ничего не могу поделать, Элли, ничего... - И его рука снова неловко
нырнула в мешочек. Алиса могла бы остановить его, но даже  не  попыталась.
Она снова взялась зажигать лампы,  чувствуя  усталость,  хоть  вечер  едва
начался. Но той ночью в трактир заглянул  только  все  прозевавший  старик
Кеннерли. Увидев Норта, конюх  как  будто  бы  не  особенно  удивился.  Он
заказал пива, поинтересовался, где Шеб, и облапал Алису. На следующий день
все почти вошло в норму, хотя ни один мальчишка за Нортом не таскался. Еще
через день возобновились свистки. Жизнь пошла своим приятным чередом. Дети
собрали вырванную ветром кукурузу в кучу, а через неделю после воскресения
Норта подожгли ее посреди улицы. Через несколько  минут  вспыхнуло  яркое,
сильное пламя, и почти все завсегдатаи заведения - кто ровным  шагом,  кто
пошатываясь, - вышли посмотреть. Выглядели они примитивно. Их лица  словно
бы парили между огнем и небесами,  слепившими  блеском  ледяных  осколков.
Глядя на них, Элли  ощутила  укол  мимолетного  отчаяния  от  того,  какие
грустные времена настали. Все расползалось. В середке вещей больше не было
клея. Она никогда не видела океана - и уже никогда не увидит.
     - Ах, кабы мне хватило духу, - пробормотала она. - Кабы  хватило  мне
духу, духу, духу...
     При  звуке  Алисиного  голоса  Норт  поднял  голову  и   бессмысленно
улыбнулся ей из пекла. Духу ей не хватало. Шрам да кабак - вот все, что  у
нее было.
     Костер быстро  прогорел,  и  клиенты  вернулись  в  заведение.  Алиса
принялась  накачиваться  виски,  "Звездой",  и  к  полуночи   была   пьяна
по-черному.



                                    8

     Женщина оборвала повествование и, не  получив  немедленного  отклика,
первым делом подумала, что рассказ  усыпил  стрелка.  Она  и  сама  начала
уплывать в дрему, но тут он спросил:
     - Это все?
     - Да.
     - Угм. - Стрелок сворачивал очередную папиросу.
     -  Табачища-то  в  постель  не  натряси,  -  велела  она  резче,  чем
собиралась.
     - Не натрясу.
     Снова воцарилось молчание. Огонек папиросы подмигивал, то разгораясь,
то потухая.
     - Утром ты уйдешь, - невыразительно сказала она.
     - Да надо бы. Думаю, он расставил мне здесь ловушку.
     - Не уходи, - сказала она.
     - Посмотрим.
     Стрелок  повернулся  на  бок,  отстранившись   от   нее,   но   Алиса
успокоилась. Он оставался. Она задремала.
     Уже засыпая, она опять подумала о том,  с  какими  странными  словами
обратился к нему Норт. Ни до, ни после того она не замечала, чтобы стрелок
выражал какие-нибудь чувства. Даже любовью он занимался молча, и лишь  под
конец его дыхание становилось неровным, а потом на миг замирало. Он словно
явился из волшебной сказки или легенды - последний  из  своего  племени  в
мире, пишущем последнюю страницу своей книги.  Но  это  было  неважно.  Он
собирался  ненадолго  задержаться.  Завтра  или  послезавтра  времени   на
раздумья будет довольно. Она уснула.



                                    9

     Утром Алиса сварила кашу из грубо смолотой овсяной крупы,  и  стрелок
съел ее, не проронив ни слова. Он уплетал овсянку, не думая  о  женщине  и
едва ли замечая ее. Он знал, что должен идти. С каждой проведенной  им  за
столом минутой человек в черном оказывался все дальше -  вероятно,  сейчас
он был уже в пустыне. Его стезя неуклонно вела на юг.
     - У тебя есть карта? -  вдруг  спросил  стрелок,  поднимая  на  Алису
глаза.
     - Чего, поселка? - рассмеялась она. - Маловаты мы для карты.
     - Нет. Того, что за поселком, на юге.
     Улыбка Алисы поблекла.
     - Там пустыня. Просто пустыня. Я думала, ты немного побудешь в Талле.
     - А на юге пустыни что?
     - Почем я знаю? Через нее никто не ходит. С тех  пор,  как  я  здесь,
никто даже и не пытался. - Она вытерла руки о передник, взяла прихватки  и
опрокинула лохань, в которой грела воду, в раковину. Вода заплескалась, от
нее пошел пар.
     Стрелок встал.
     - Ты куда? - В своем голосе Алиса расслышала визгливую ноту страха  и
возненавидела себя за это.
     - На конюшню. Если кто и знает, так это конюх. - Он положил  руки  ей
на плечи. Ладони были теплыми. - Заодно  договорюсь  насчет  мула.  Раз  я
собираюсь задержаться здесь,  нужно,  чтоб  за  ним  был  уход.  До  моего
отбытия.
     Еще не сейчас. Алиса поглядела на него снизу вверх.
     - Поосторожней с Кеннерли. Даже если он ничего не знает, так  тут  же
сочинит.
     Когда  стрелок  ушел,  она  повернулась  к  раковине,  чувствуя,  как
медленно текут горячие, страстные слезы благодарности.



                                    10

     Кеннерли был беззуб, неприятен и страдал  от  засилья  дочерей.  Пара
девчонок-подростков поглядывала на стрелка из пыльного  сумрака  сарая.  В
грязи радостно пускал  слюни  младенец  женского  пола.  Взрослая  дочь  -
светловолосая, чувственная замарашка - с задумчивым любопытством наблюдала
за ними, набирая воду из стонущей колонки подле строения.
     Конюх встретил стрелка на полпути от улицы ко входу в свое заведение.
В его манере держаться ощущались колебания  между  враждебностью  и  неким
малодушным раболепием, какое встречается у дворняг, живущих при конюшне  и
слишком часто получающих пинки.
     - Заботимся, заботимся о нем,  -  сообщил  он  и,  не  успел  стрелок
ответить, как Кеннерли накинулся на дочь: - Пошла, Суби! А ну давай прямым
ходом в сараюшку, леший тебя возьми!
     Суби хмуро поволокла ведро к пристроенной сбоку сарая убогой хибарке.
     - Ты говорил о моем муле, - сказал стрелок.
     - Да, сэр. Давненько я не видал мулов. Было времечко, их не  хватало,
и дикими же они росли... но мир сдвинулся с места. Ничего  я  не  видамши,
окромя нескольких коровенок, да лошадей, что возят дилижансы, да...  Суби,
Бог свидетель, выпорю!
     - Я не кусаюсь, - любезно сообщил стрелок.
     Кеннерли едва заметно раболепно съежился.
     - Не в вас дело. Нет, сэр, не в  вас.  -  Он  широко  ухмыльнулся.  -
Просто она с придурью, такая уж уродилась. Бес в ней сидит. Никакого сладу
с девкой. - Глаза старика  потемнели.  -  Конец  света  подходит,  мистер.
Знаете, как в Писании: "Чада не станут повиноваться родителям своим, и  на
толпы найдет чума".
     Стрелок кивнул и показал на юг:
     - Что там?
     Кеннерли ухмыльнулся, показав десны и редкие,  расположенные  попарно
зубы.
     - Поселенцы. Трава. Пустыня. Что ж еще? - Он мерзко хихикнул и смерил
стрелка холодным взглядом.
     - Пустыня большая?
     - Большая. - Кеннерли старался  выглядеть  серьезным.  -  Может,  три
сотни миль. Может, тысяча. Это я вам, мистер, не скажу. Ничего  там  нету,
кроме бес-травы да еще,  может,  демонов.  Туда  ушел  тот  другой  мужик.
Который поставил Норти на ноги, когда он занемог.
     - Занемог? Я слыхал, он умер.
     Ухмылка не сходила с губ Кеннерли.
     - Ну, ну. Может, и так. Но мы же взрослые люди, верно?
     - Однако в демонов ты веришь.
     Кеннерли казался оскорбленным.
     - Это ж совсем другое дело.
     Стрелок снял шляпу и утер лоб. Воздух пронизывали жаркие лучи солнца,
подобного мерно бьющемуся раскаленному сердцу. Кеннерли этого словно бы не
замечал. Малышка в жидкой тени конюшни с серьезным видом размазывала грязь
по лицу.
     - А что за пустыней, не знаешь?
     Кеннерли пожал плечами.
     - Кто-нибудь, может, и знает.  Пятьдесят  лет  назад,  говаривал  мой
старик, там ходили дилижансы. Его послушать,  там  горы.  Другие  толкуют,
океан... зеленый океан со всякими чудищами. А кой-кто  болтает,  что  край
света. Будто ничего там нету, окромя огней да еще лика Божьего,  и  рот  у
него открыт, чтобы поглотить их.
     - Бред, - коротко объявил стрелок.
     - Ясное  дело!  -  радостно  выкрикнул  Кеннерли  и  вновь  раболепно
съежился, переполняемый ненавистью, страхом и желанием угодить.
     - Смотри, чтоб о моем муле не забывали. - Стрелок кинул Кеннерли  еще
одну монету, и Кеннерли поймал ее на лету.
     - Уж будьте уверены. Решили подзадержаться?
     - Думаю, можно.
     - Элли-то куда как мила, коли хочет, верно?
     - Ты что-то сказал? - отстраненно спросил стрелок.
     В глазах Кеннерли двумя встающими  из-за  горизонта  лунами  внезапно
забрезжил ужас.
     - Нет, сэр, ни словечка. А коли сказал, так прощенья просим. -  Конюх
заметил высунувшуюся из окна Суби, проворно  развернулся  и  накинулся  на
нее: - Вот ужо я тебя вздую, неряха! Богом клянусь! Вот я...
     Стрелок зашагал прочь, сознавая, что Кеннерли  повернулся  и  смотрит
ему вслед, отдавая себе  отчет,  что,  резко  обернувшись,  может  застать
проступившее в лице конюха выражение  его  подлинных  чувств  безо  всяких
примесей. Он махнул  на  это  рукой.  Было  жарко.  Пустыня?  Сомнений  не
вызывали лишь ее размеры. Да и сцена в поселке  еще  не  была  сыграна  до
конца. Еще нет.



                                    11

     Когда Шеб пинком распахнул дверь и с ножом в руке  переступил  порог,
они были в постели.
     Четыре дня, проведенные стрелком  в  городе,  пролетели  в  мерцающей
дымке. Он ел. Он отсыпался. Он спал с Элли. Он обнаружил, что  она  играет
на скрипке, и заставлял ее играть для себя. Сидя у окна в  молочном  свете
раннего утра - просто профиль, ничего больше - Алиса, сбиваясь, наигрывала
что-то, что могло бы быть  недурно,  если  бы  ее  учили.  Стрелок  ощущал
растущую (но странно рассеянную) привязанность к  женщине  и  думал,  что,
возможно, это и есть ловушка, расставленная ему  человеком  в  черном.  Он
читал старые журналы - сухие,  истрепанные,  с  выцветшими  картинками.  И
очень мало задумывался о чем бы то ни было.
     Как маленький тапер поднялся по лестнице, стрелок не  услышал  -  его
рефлексы ослабли. Но и это не казалось важным, хотя в  другое  время  и  в
другом месте испугало бы не на шутку.
     Элли лежала в чем мать родила,  простыня  сползла  под  грудь  -  они
готовились заняться любовью.
     - Пожалуйста, - говорила она. - Я хочу, как раньше, хочу...
     Дверь с треском  распахнулась  и  тапер,  смешно  выворачивая  колени
внутрь, ринулся к своей цели. Элли не закричала, хотя Шеб  держал  в  руке
восьмидюймовый  мясницкий  нож.   Пианист   издавал   какие-то   невнятные
булькающие звуки, точно человек, который тонет в ведре  с  жидкой  грязью.
Летела слюна. Он обеими руками опустил нож;  перехватив  запястья  тапера,
стрелок выкрутил их. Нож отлетел. Шеб издал высокий скрипучий звук  сродни
визгу ржавых дверных петель. Руки затрепыхались, как у  марионетки  -  оба
запястья были сломаны. Ветер бросал  в  окна  песком.  Висевшее  на  стене
немного неровное, мутноватое зеркало Элли отражало комнату.
     - Она была моя! - Шеб зарыдал. - Сперва она была моя! Моя!
     Элли посмотрела на него и  вылезла  из  кровати.  Она  завернулась  в
халат, и стрелок ощутил укол сочувствия к человеку, который, должно  быть,
видел себя выходящим с  дальнего  конца  своих  былых  владений.  Шеб  был
попросту маленьким человечком, вдобавок лишенным мужских достоинств.
     - Ради тебя, - всхлипывал Шеб. - Только ради тебя, Элли. Вначале была
ты, и все это было для тебя. Я... ах, Господи, Боже милостивый... -  Слова
растворились  в  пароксизме  невнятицы,   завершившемся   слезами.   Тапер
раскачивался, держа сломанные запястья у живота.
     - Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Дай-ка посмотрю. - Алиса опустилась рядом  с  ним  на
колени. - Сломаны. Шеб, осел ты, осел. Неужто ты не знаешь, что никогда не
был сильным? - Она помогла пианисту подняться. Тот попытался закрыть  лицо
руками, но они не повиновались ему, и Шеб, не таясь, заплакал. - Пойдем  к
столу, погляжу, что можно сделать.
     Она отвела его  к  столу,  достала  из  дровяного  ларя  дощечки  для
растопки и приспособила Шебу к  запястьям.  Шеб  против  собственной  воли
слабо всхлипывал и ушел, не оглянувшись.
     Элли вернулась в постель.
     - На чем мы остановились?
     - Нет, - сказал стрелок.
     Она терпеливо проговорила:
     - Ты же знал это. Тут ничего не поделаешь. Что еще здесь есть? -  Она
коснулась его плеча. - Но я рада, что ты такой сильный.
     - Не сейчас, - сипло сказал он.
     - Я могу сделать тебя еще сильне...
     - Нет, - оборвал он ее. - Этого ты не можешь.



                                    12

     Вечером следующего дня трактир был закрыт. Настало то,  что  в  Талле
считалось днем отдыха. Стрелок отправился в крохотную покосившуюся церковь
у погоста, а Элли тем  временем  мыла  сильным  дезинфицирующим  средством
столы и полоскала трубки керосиновых ламп в мыльной воде.
     Спустились странные лиловые сумерки. Освещенная  изнутри  церковь  от
дороги казалась очень похожей на топку.
     - Я не пойду, -  коротко  сказала  Элли.  -  Та  женщина  проповедует
пагубную веру. Пусть туда ходят уважаемые люди.
     Стрелок стоял на паперти, укрывшись  в  тени,  и  заглядывал  внутрь.
Скамей не было, и паства стояла (он увидел Кеннерли с выводком;  владельца
местной убогой галантерейной лавки Каснера и его жену с костлявыми боками;
нескольких "городских" женщин, которых он прежде ни разу не встречал и,  к
своему удивлению, Шеба). Собрание отрывисто, а капелла, исполняло гимн. Он
окинул любопытным взглядом громадную женщину на кафедре. Элли сказала ему:
"Она живет одна и мало с кем видится. Выходит только по воскресеньям, чтоб
раздуть адское пламя. Звать ее Сильвия  Питтстон.  Она  полоумная,  однако
порчу на них навела, сумела. А им это по вкусу. Им того и надо!"
     Женщина была такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать.  Груди
напоминали земляные укрепления.  На  гигантской  колонне  шеи  возвышалась
одутловатая, бледная луна лица, с которой мерцали глаза - такие большие  и
темные, что казались бездонными горными озерами. Красивые темно-каштановые
волосы были  всклокочены  и  торчали  во  все  стороны,  как  у  безумной.
Удерживавшая их шпилька  могла  бы  без  труда  заменить  шампур.  Платье,
казалось, сшито из мешковины. Руки, державшие  сборник  церковных  гимнов,
больше  походили  на  два  горбыля.  Кожа  у  женщины  была   чудесной   -
сливочно-белой, без  отметин.  Стрелок  подумал,  что  весу  проповеднице,
должно быть, больше трехсот фунтов. И ощутил внезапное накаленное докрасна
вожделение, от которого ему стало дурно. Он отвернулся и отвел глаза.

                    Соберемся мы у реки,
                    У прекрасной, прекрасной рееееки,
                    Соберемся мы у реки,
                    Что течет близ Царствия Божия.

     Замерла последняя  нота  последнего  припева,  и  на