что ты не  будешь  разъезжать  с  оружием  в  руках,  -
ответил Катберт. - Ты ужасный хулиган, Роланд, сын Стивена, но  далеко
не дурак, хотя еще и не перешагнул через стариковские пятнадцать лет.
     - Я думал, мы решили пользоваться только новыми именами.  Даже  в
своем кругу.
     Катберт выставил вперед одну ногу, уперся голой  пяткой  в  дерн,
поклонился, широко раскинув руки, вывернув их  в  запястьях  так,  что
кончики пальцев смотрели в землю, имитируя многоопытного  придворного,
для которого поклон - непременный атрибут  бытия.  Он  также  напомнил
Роланду стоящую на болоте цаплю, и у него  вырвался  короткий  смешок.
Потом Роланд коснулся левой ладонью лба, словно хотел убедиться, что у
него температура. В голове у него  все  пылало,  это  точно,  но  кожа
повыше глаз оставалась совершенно холодной.
     - Приношу свои извинения, стрелок. - Катберт  не  поднимал  глаз,
застыв в поклоне. Улыбка сползла с лица Роланда.  -  Не  называй  меня
так, Катберт. Пожалуйста. Ни сейчас, ни потом. Если я тебе дорог.
     Катберт тут же выпрямился, подошел к сидящему  на  коне  Роланду.
Выражение его  лица  ясно  говорило  о  том,  что  он  чувствует  себя
виноватым.
     - Роланд... Уилл... извини.
     Роланд хлопнул его по плечу.
     - Ерунда. Главное, помни о нашем уговоре.  Меджис,  возможно,  на
краю мира... но это все еще наш мир. А где Ален?
     - В смысле, Дик? А где ему, по-твоему, быть? - Катберт указал  на
темный силуэт на дальнем конце поляны, то ли храпящий, то ли  медленно
задыхающийся.
     - Вот он. Проспит  и  землетрясение.  -  Но  ты  услышал  меня  и
проснулся.
     - Да. - Катберт так пристально вглядывался в  лицо  Роланда,  что
тому стало не по себе. - С тобой что-то случилось? Ты изменился.
     - Неужели?
     - Да. Какой-то возбужденный. Взъерошенный.
     Если уж рассказывать Катберту о Сюзан,  то  сейчас  самое  время,
подумал  Роланд.  Но  решил,  спонтанно,  не  раздумывая  (именно  так
принималось большинство его решений, и уж точно все самые лучшие),  не
говорить ни слова. Если он встретит Сюзан в доме мэра, пусть Катберт и
Ален думают, что это их первая встреча. Хуже от этого никому не будет.
     - Я отлично прогулялся, увидел много интересного. -  Он  спрыгнул
на землю, начал снимать седло.
     - Неужели? Так говори, открой сердце своему ближайшему другу.
     - Подождем до утра, пока проснется этот  медведь.  Тогда  мне  не
придется повторять все дважды. Кроме того, я устал.  Одно,  правда,  я
тебе скажу: здесь слишком много лошадей, даже для  феода,  славящегося
их разведением. Слишком много.
     И прежде чем Катберт задал следующий вопрос. Роланд снял седло со
спины Быстрого и положил его рядом  с  тремя  маленькими  проволочными
клетками, связанными ремнем.  Внутри  сидели  три  почтовых  голубя  с
белыми кольцами  на  шее.  Один  поднял  голову,  сонно  посмотрел  на
Роланда, а затем вновь сунул ее под крыло.
     - Они в порядке? - спросил Роланд.
     - В полном. Жрут и гадят в свое удовольствие.  У  них  сейчас  не
жизнь, а лафа. Но что ты...
     - Завтра, - оборвал его Роланд, и Катберт,  уяснив,  что  решение
окончательно, отправился на поиски костлявого дозорного.
     Двадцать  минут  спустя  Быстрый,   освобожденный   от   ноши   и
стреноженный, щипал травку вместе с Оленьей  Шкурой  и  Банным  Листом
(Катберт даже лошадь не мог назвать по-человечески), а Роланд лежал на
спальнике и смотрел на звезды. Катберт заснул так  же  быстро,  как  и
проснулся от шагов Быстрого, но Роланду спать совершенно не хотелось.
     Его мысли вернулись в недалекое прошлое: прошел всего лишь  месяц
с того утра, когда его отец сидел на кровати  проститутки,  в  комнате
проститутки, и смотрел, как он одевается. Слова,  произнесенные  отцом
({Я знаю об этом два года}), набатом отдавались в голове  Роланда.  Он
чувствовал, что они останутся с ним на всю жизнь.
     Но его отец сказал ему и  многое  другое.  О  Мартене.  О  матери
Роланда, которая, возможно, согрешила помимо своей воли. О грабителях,
которые  называли  себя  патриотами.  И  о  Джоне   Фарсоне,   который
действительно побывал в Крессии и отбыл неизвестно куда... исчез,  как
он умел это делать, растаял, как дым на ветру. А перед тем  как  уйти,
он и его люди дотла сожгли Индри, столицу  феода.  Убитые  исчислялись
сотнями, поэтому не стоило удивляться, что после этого  Крессия  вышла
из Альянса и переметнулась на сторону Благодетеля. Головы  губернатора
феода, мэра Индри и главного шерифа в тот  летний  день  расстались  с
телами и переместились на стену над городскими  воротами.  Как  указал
Стивен Дискейн: "Это очень убедительные аргументы".
     Это в игре в "Замки" обе  армии  выходили  из-за  своих  Укрытий,
чтобы сойтись в решительной битве, отметил отец Роланда,  а  тут,  как
случалось со многими революциями, игра могла окончиться до  того,  как
многие в феодах Срединного мира начали бы осознавать, что Джон  Фарсон
- серьезная угроза. Или, если ты относился к тем, кто искренне верил в
его видение демократии и стремление положить конец "классовому рабству
и древним сказочкам", - вестник существенных перемен.
     К изумлению Роланда, отец и его {ка-тет} стрелков не воспринимали
Фарсона ни так и ни эдак. На него смотрели как на мелкую  сошку.  Если
уж на то пошло, и сам Альянс стрелки воспринимали как мелкую сошку.
     {Я  собираюсь  отослать  тебя  отсюда,}  твердо  заявил   Стивен,
усаживаясь на кровать и пристально глядя на своего единственного сына.
{Безопасных мест в Срединном  мире  не  осталось,  но  феод  Меджис  у
Чистого моря, пожалуй, безопасней всех... поэтому ты  поедешь  туда  с
двумя друзьями. Я полагаю, одним будет Ален. И заклинаю тебя, не  бери
с собой этого насмешника. Лучше уж лающего пса.}
     Роланд, который в любой другой день с радостью  бы  ухватился  за
возможность повидать мир,  горячо  запротестовал.  Если  наступал  час
решительных боев с Благодетелем, он хотел принять  в  них  участие  на
стороне  отца.  В  конце  концов,  он  уже  стрелок,  пусть  только  и
подмастерье, и...
     Его отец покачал головой, медленно, но решительно. {Нет,  Роланд.
Ты не понимаешь. Но со временем поймешь. Очень надеюсь, что поймешь.}
     Потом они вдвоем шагали по крепостной стене, окружающей последний
город Срединного мира, зеленый и  процветающий  Гилеад,  купающийся  в
лучах  утреннего  солнца,  с  развевающимися  флагами,  с  торговцами,
снующими  по  улицам  Старого  квартала,  и  лошадьми,  гарцующими  на
дорожках, сходящихся ко дворцу. Его отец многое рассказал ему  (но  не
все), он сам многое понял (опять же далеко не все - всего не понимал и
отец). Темная Башня не упоминалась ни одним, но мысль эта уже засела в
голове Роланда, как грозовое облако, появившееся на горизонте.
     Неужели все дело в Башне? Не в бандите,  который  решил  покорить
Срединный мир, не в колдуне, зачаровавшем его мать, не  в  хрустальном
шаре, который Стивен со товарищи надеялись найти  в  Крессии...  но  в
Темной Башне? Он не спрашивал. Он {не решался} спросить.
     Роланд повернулся на бок, закрыл  глаза  и  тут  же  увидел  лицо
девушки, почувствовал ее губы, прижавшиеся к  его,  ощутил  аромат  ее
кожи. Верхнюю часть тела, от головы до копчика, бросило в жар, нижнюю,
от копчика до пальцев ног, - в холод. Потом он вспомнил, как сверкнули
в темноте ее ноги. когда она соскальзывала с Быстрого (заметил он и ее
панталоны под вскинувшимся платьем), и  холодная  и  горячая  половины
поменялись местами.
     Шлюха лишила его девственности, но не поцеловала. Отворачивалась,
когда он пытался поцеловать ее. Она предоставила  в  его  распоряжение
все тело, но не губы. Тогда его это разочаровало, теперь - радовало.
     Его мысленный юношеский взор, мятущийся, но ясный, сосредоточился
на девичьей косе, достающей  до  талии,  ямочках  в  уголках  рта  при
улыбке, милом провинциальном выговоре. Он думал о  том,  как  ее  руки
легли ему  на  плечи,  когда  она  приподнималась  на  цыпочки,  чтобы
поцеловать его, о том, что он готов отдать все на свете, лишь бы вновь
насладиться их прикосновением, легким, но решительным.
     {Будь осторожен, Роланд... не давай своим чувствам взять верх.  И
потом, она несвободна... она сама сказала об этом. Она не замужем,  но
связана какими-то обязательствами.}
     Роланду предстояло  пройти  еще  долгий  путь,  чтобы  стать  тем
безжалостным созданием, каким сон в конце концов стал, но  семена  той
безжалостности уже  проросли  в  нем...  маленькие,  хрупкие,  которым
требовалось время, чтобы превратиться в деревья с мощными корнями... и
горькими плодами. И вот тут одно из них раскрылось  и  пустило  первый
побег.
     {Данное кому-либо слово можно взять обратно, любую договоренность
можно отменить. Ничего невозможного нет... а я ее хочу.}
     Да. Вот это он знал наверняка, точно так же, как знал лицо своего
отца, он ее хотел. Не так, как хотел шлюху, когда она, раздвинув ноги,
голая лежала на кровати и смотрела на него из-под  полуприкрытых  век,
но так, как голодный хочет есть, а жаждущий  -  пить.  Точно  так  же,
решил Роланд, он хотел протащить по Главной дороге Гилеада привязанное
к лошади тело  Мартена,  в  наказание  за  содеянное  колдуном  с  его
матерью. Он ее хотел, он хотел Сюзан. Роланд повернулся на другой бок,
вновь закрыл глаза и заснул. Спал беспокойно, видел сны, которые видят
только юноши, сны,  в  которых  причудливо  переплетаются  сексуальные
утехи и романтическая любовь. В этих снах Сюзан Дельгадо вновь и вновь
клала руки ему на плечи, вновь и вновь целовала  его,  вновь  и  вновь
призывала встретиться с ней в первый раз, побыть с ней в  первый  раз,
узнать ее в первый раз, узнать, как никто другой...



                                  2


     А в пяти милях от того места, где Роланд видел  свои  сны.  Сюзан
Дельгадо лежала в кровати и через окно наблюдала,  как  Старая  Звезда
начала  бледнеть  с  приближением  зари.  Сон  не  шел,  а  между  ног
пульсировала та пупочка, к которой прикоснулась старуха. Пульсация эта
мешала сосредоточиться,  но  уже  не  вызывала  отрицательных  эмоций,
поскольку ассоциировалась с юношей, которого Сюзан встретила на дороге
и импульсивно поцеловала.  Всякий  раз,  когда  она  шевелила  ногами,
пупочка вспыхивала язычком пламени.
     Когда она вернулась домой: тетя Корд (обычно она  ложилась  часом
раньше) сидела в кресле-качалке у камина, холодного и  вычищенного  от
золы: кто пользуется камином летом? На коленях у нее  лежали  кружева,
которые она плела с фантастической  скоростью.  Она  даже  не  подняла
голову, когда открылась дверь и в гостиную вошла племянница.
     - Я ждала тебя часом раньше. - Тетя Корд и не  думала  отрываться
от своего занятия. А  потом  добавила,  хотя  по  голосу  этого  и  не
чувствовалось: - Я волновалась.
     - Да? - только и ответила Сюзан. Она подумала, что в любую другую
ночь начала бы сбивчиво оправдываться (оправдания эти и для нее  самой
звучали лживо), такой страх вселяла в  нее  тетя  Корд,  но  эта  ночь
выбивалась из ряда. Никогда в жизни не было у нее такой  ночи.  И  она
никак не могла выкинуть из головы Уилла Диаборна.
     Тетя Корд наконец-то подняла голову,  ее  глазки-бусинки,  близко
посаженные  к  длинному  узкому  носу,  повернулись  к  Сюзан.  И  тут
выяснилось,  что  далеко  не  все  изменилось  с  тех  пор,  как   она
отправилась на Коос. Сюзан  по-прежнему  чувствовала  взгляд  тетушки,
пробегающий  по  лицу  и  телу,  словно  сороконожка   с   остренькими
коготками.
     - Что  тебя  задержало?  -  спросила  тетя   Корд.   -   Возникли
осложнения?
     - Никаких осложнений, - ответила Сюзан и на мгновение  вспомнила,
как ведьма стояла рядом с ней на  крыльце,  поглаживая  ее  косу.  Она
хотела уйти и спросила Риа, закончены ли их дела.
     {Ну... пожалуй... осталась разве  что  самая  малость,}  ответила
старуха... или что-то в этом роде. Но что это за малость? Сюзан ничего
не могла вспомнить. И какое это имело значение? О Риа она может забыть
до тех пор, пока у нее не начнет расти живот... а если она могла  лечь
в постель Торина только после ярмарки Жатвы... значит, на холм Коос ей
идти только зимой. Впереди у нее целая вечность! Которая продлится еще
дольше, если забеременеет она не сразу...
     - Домой я шла медленно, тетя. Ничего больше.
     - А почему у тебя такое странное  лицо?  -  спросила  тетя  Корд,
брови ее сошлись к вертикальной морщине, прорезающей лоб.
     - Странное? - Сюзан сняла фартук, завязала тесемки, повесила  его
на крючок за дверью на кухню.
     - Что-то ты очень разрумянилась. И глаза так и играют.
     Сюзан чуть не рассмеялась. Тетя Корд знала о мужчинах не  больше,
чем она - о звездах и планетах, однако тут попала в точку. В  ней  все
играло, не только глаза.
     - Наверное, от ночного  воздуха.  И  я  видела  метеор,  тетя.  И
слышала червоточину. Ночью звук особенно сильный.
     - Да? - безо всякого интереса спросила тетя Корд, затем вернулась
к более важному. - Было больно?
     - Чуть-чуть.
     - Ты плакала?
     Сюзан покачала головой.
     - Хорошо. Лучше не плакать. Всегда лучше. Я слышала, ее хлебом не
корми, только дай посмотреть на их слезы. А теперь,  Сью...  она  тебе
что-то дала? Старая ведьма что-то тебе дала?
     - Да. - Она сунула руку в  карман  и  достала  листок  бумаги  со
словом

                             ЦИЛАМУДРЯНАЯ

написанным детским почерком Риа и с изображением вил. Протянула его, и
тетка жадно схватила листок. Последний месяц или около  того  Корделия
во всем потакала племяннице, но  теперь,  добившись  желаемого  (Сюзан
зашла слишком далеко и пообещала слишком  многое,  чтобы  дать  задний
ход), вновь превратилась в склочную, злобную, подозрительную  женщину,
какой Сюзан знала ее всю жизнь. Ту самую, что едва ли не каждую неделю
выводила из себя своего флегматичного,  добродушного  брата.  Пожалуй,
обратная перемена только радовала Сюзан. Тетя Корд,  изо  дня  в  день
изображающая Сибиллу-Добродетельницу, сводила ее с ума.
     - Да, да, это ее знак. - Тетушка провела  пальцами  по  вилам.  -
Некоторые говорят, дьявольская отметина, но что нам до этого,  не  так
ли, Сью? Отвратительная, ужасная личность, но с ее помощью две женщины
смогут чуть дольше  просуществовать  в  этом  мире.  И  тебе  придется
увидеться с ней еще только раз,  наверное,  под  зиму,  когда  у  тебя
округлится живот.
     - Позже. - ответила ей Сюзан. - Я могу лечь с ним, когда  взойдет
Демоническая Луна. После ярмарки Жатвы и праздничного костра.
     У тети Корд округлились глаза, рот приоткрылся.
     - {Она так сказала?}
     {Уж не считаешь ли ты меня лгуньей, тетя?}  -  подумала  Сюзан  с
несвойственной ей резкостью. Характером она скорее пошла в отца.
     - Да.
     - Но почему? {Почему так долго?}
     Тетя  Корд,  безусловно,  расстроилась,  на  ее  лице  отразилось
разочарование. Пока эта затея  принесла  восемь  серебряных  и  четыре
золотые монеты, благополучно запрятанные туда, где тетя  Корд  хранила
свои денежки (а Сюзан подозревала,  что  их  там  предостаточно,  хотя
Корделия и обожала при каждом удобном случае  жаловаться  на  нищету).
Удвоенная сумма причиталась ей в  то  самое  утро,  когда  запачканная
кровью простыня отправится в прачечную Дома-на-Набережной. Столько  же
обещали заплатить в тот день, когда  Риа  подтвердит,  что  ребенок  в
чреве Сюзан нормальный и развивается  как  положено.  Большие  деньги.
Очень большие, для такого маленького городка и таких маленьких  людей,
как они. А теперь оплата откладывается на столь длительный срок...
     Вот тут и настал тот миг, о котором Сюзан  не  раз  молила  богов
(хотя без особого усердия) перед сном: ей нравилось, когда  тетя  Корд
выглядела так, будто ее жестоко обманули, обвели  вокруг  пальца.  Все
лучше маски лицемерного смирения,  в  которой  тетушка  появлялась  на
людях.
     - {Почему так долго?} - повторила она.
     - Полагаю, тебе надо сходить на Коос и спросить ее.
     Губы Корделии Дельгадо, всегда тонкие, сжались с такой силой, что
практически исчезли.
     - Ты мне грубишь, мисси? Ты мне грубишь?
     - Вовсе нет. Я слишком устала, чтобы грубить. Я хочу  помыться...
все еще ощущаю на себе ее руки... и лечь спать.
     - Так  иди.  Может,  утром  мы  это  обсудим  в  более  спокойной
обстановке. И мы, разумеется, должны поставить в известность Харта.  -
Она сложила листок, который Риа дала Сюзан,  улыбнулась  при  мысли  о
предстоящем визите к Харту Торину, рука ее двинулась к карману.
     - Нет. - Голос Сюзан прозвучал  как  удар  хлыста:  рука  тетушки
замерла в воздухе. Корделия изумленно воззрилась на племянницу.  Сюзан
смутилась, но не отвела глаз, а ее протянутая рука не дрожала.
     - Этот листок должен храниться у меня, тетя.
     - И кто так решил? - Голос тети Корд звенел от  ярости,  напомнив
Сюзан о том звуке, что шел от червоточины. - Кто научил  тебя  сказать
такое женщине, воспитавшей  девочку,  оставшуюся  без  матери?  Сестре
бедного отца этой девочки?
     - Ты знаешь, кто. - Руку она не опускала. - Я должна держать этот
листок при себе, и я должна отдать его мэру Торину. Она  сказала,  что
ей без разницы, что случится  потом.  Он  может  даже  им  подтереться
(румянец,  выступивший  на  лице  тетушки,  доставил   Сюзан   немалое
удовольствие), но {пока} листок должен храниться у меня.
     - Я никогда  не  слышала  ничего  подобного.  -  пробурчала  тетя
Корделия, но вернула грязный листок. -  Чтобы  столь  важный  документ
хранился у такой молоденькой девушки? Не понимаю.
     {Однако я достаточно взрослая, чтобы стать  наложницей  мэра,  не
так ли? Лежать под ним, слушать, как хрустят его кости, принять в себя
его семя и, возможно, выносить его ребенка.}
     Теперь она смотрела на карман, в который  засовывала  листок,  не
хотела, чтобы тетя Корд увидела переполняющее ее взгляд возмущение.
     - Иди к себе - Тетя Корд сбросила кружева с колен в корзинку. - А
когда будешь умываться, удели  особое  внимание  рту.  Очисти  его  от
дерзости и неуважения по отношению к тем, кто положил столько сил ради
его хозяйки.
     Сюзан молча повернулась, с трудом удержавшись от резкого  ответа,
благо вариантов хватало и направилась к лестнице Когда она поднималась
по ступенькам, в ней, как это часто случалось, боролись обида и стыд.
     И вот теперь она лежала в постели и не  спала,  хотя  уже  начали
меркнуть  звезды  и  на  горизонте  просветлело  небо.  События   ночи
пролетали перед ее мысленным взором,  она  словно  тасовала  карточную
колоду,  открывая  разные  карты.  Но  одна  появлялась  гораздо  чаще
остальных: с лицом Уилла Диаборна. Она думала, каким суровым это  лицо
может быть в один момент и каким мягким уже в следующий. И как красиво
это лицо. Да, очень красиво. Во всяком случае, на ее вкус.
     {Я никогда не приглашал девушку на конную  прогулку,  и  ни  одна
девушка не приглашала меня в гости. Но я  бы  пригласил  тебя,  Сюзан,
дочь Патрика}
     {Почему сейчас? Почему  я  встретила  его  именно  сейчас,  когда
ничего путного из этого} не {выйдет?}
     {Если это} ка, {она налетает как ветер. Как ураган.}
     Она ворочалась с боку на бок, наконец перекатилась  на  спину.  В
эту ночь ей уже не уснуть, продумала Сюзан. Может, встать и  пойти  на
Спуск, полюбоваться восходом солнца?
     Однако она осталась в постели, испытывая какое-то  недомогание  и
абсолютно здоровая одновременно, глядя на тени,  вслушиваясь  в  пение
первых утренних птах, думая  о  его  губах,  слившихся  с  ее,  зубах,
скрытых этими губами, запахе  кожи,  грубой  материи  рубашки  под  ее
ладонями.
     Теперь она положила эти ладони на груди.  Соски  уже  затвердели,
превратившись  в  маленькие  камешки.  А  когда  она  провела  по  ним
пальцами, у нее между ног полыхнуло огнем.
     Я {усну,} подумала Сюзан. {Усну, если  справлюсь