й
остаток внимания, на который он еще был способен, отметил  тот  факт,  что
земля, которую он видел, не была ни пустыней, ни  морем,  а  была  покрыта
зеленью невероятной пышности, сквозь которую  местами  виднелась  вода,  и
поэтому он подумал, что это - болото, но...
     "Жалкий остаток твоего внимания, - свирепо  передразнил  Корт.  -  Ты
видел не только это!"
     Да.
     Он видел белое.
     Белые края.
     "Браво, Роланд!" -  воскликнул  Корт  у  него  в  голове,  и  Роланду
почудилось, будто он ощутил сильный шлепок этой жесткой, мозолистой руки.
     Там, за дверью, он смотрел в окно.
     Стрелок с усилием встал, протянул руку вперед, почувствовал на ладони
холод и жгучие линии слабого жара. Он опять открыл дверь.


     Картина, которую он ожидал увидеть  -  земля  с  какой-то  ужасающей,
невообразимой высоты - исчезла. Теперь он смотрел  на  слова,  которых  не
понимал. Он почти понимал их; Великие Буквы были словно перекручены...
     Над словами находилось изображение какого-то не запряженного лошадьми
экипажа, автомобиля вроде тех, что, как предполагалось, заполняли  мир  до
того, как он сдвинулся  с  места.  Внезапно  стрелку  припомнился  рассказ
Джейка там, на постоялом дворе, когда он его загипнотизировал.
     Этот экипаж без лошадей, рядом с которым, смеясь,  стояла  женщина  в
меховой пелерине, мог быть такой штукой,  какая  переехала  Джейка  в  том
странном другом мире.
     "Это и есть тот самый другой мир", - подумал стрелок.
     Вдруг картина у него перед глазами...
     Она не  изменилась;  она  сдвинулась.  Стрелка  зашатало,  он  ощутил
головокружение и легкую тошноту. Слова и изображение опустились, и  теперь
он увидел проход, на дальней стороне которого  был  двойной  ряд  сидений.
Некоторые были пусты, но большая часть была занята мужчинами, мужчинами  в
странной одежде. Стрелок предположил, что это, наверное,  костюмы,  но  до
сих пор он ничего подобного не видывал. Эти штуки  у  них  на  шеях  тоже,
возможно, были галстуками или шейными платками, но таких он  тоже  никогда
не видал. И, насколько он мог судить, ни один из них не был вооружен -  не
было видно ни кинжалов, ни мечей, не говоря уже о револьверах. Что  ж  это
за овцы доверчивые? Некоторые читали  листы  бумаги,  покрытые  крошечными
словами - там и сям между словами виднелись  картинки;  другие  писали  на
листах бумаги перьями, каких стрелок тоже никогда не видел. Но  перья  его
не волновали. Вот бумага... Он жил в мире, где бумага  и  золото  ценились
примерно одинаково. Никогда в жизни он не видел столько бумаги.  Вот  один
из мужчин оторвал от желтого блокнота, лежавшего у него на коленях, листок
и скомкал его, хотя исписал  только  верхнюю  половину  одной  стороны,  а
вторая была вообще чистая. Как ни худо было стрелку, но  при  виде  такого
расточительства он на миг ощутил вспышку ужаса и возмущения.
     Позади мужчин была  изогнутая  белая  стена  и  в  ней  -  ряд  окон.
Несколько окон были закрыты чем-то вроде ставней, но за другими  виднелось
синее небо.
     В этот момент к двери направилась женщина,  одетая  во  что-то  вроде
военной  формы,  впрочем,  совершенно  не  похожей  на  то,  что   Роланду
доводилось видеть. Форма была ярко-красная, и частью ее  были  штаны.  Ему
было видно место, где ноги женщины переходили в промежность. Он никогда не
видел ничего подобного у женщин, если они не были раздеты.
     Она подошла к двери так близко, что Роланд подумал,  что  она  сейчас
войдет в нее, и попятился, но, к счастью, не упал. Она взглянула на него с
привычной заботливостью женщины, которая одновременно - и служанка, и сама
себе  (и  только  себе)  хозяйка.   Это   стрелка   не   интересовало.   А
заинтересовало его то, что выражение лица у  нее  не  изменилось.  Не  так
полагалось бы женщине - да и вообще кому бы  то  ни  было  -  смотреть  на
грязного, шатающегося, измученного человека  с  перекрещенными  на  бедрах
револьверами, на человека, у которого правая рука  замотана  окровавленной
тряпкой, а джинсы выглядят так, словно их затянуло в циркулярную пилу.
     "Не хотите ли..." - спросила  женщина  в  красном.  Она  сказала  еще
что-то, но стрелок не совсем понял, что это значит. Еда или питье, подумал
он. Эта красная материя - она не из хлопка. Шелк? Немного похоже на  шелк,
но...
     "Джин", - ответил ей чей-то голос, и стрелок понял это  слово.  Вдруг
он понял гораздо больше.
     Это - не дверь.
     Это - глаза.
     Каким бы безумием это ни казалось, он видит перед собой часть вагона,
летящего по небу. Он видит ее чьими-то глазами.
     Чьими?
     Но он знал, чьими. Он смотрел глазами невольника.



                                2. ЭДДИ ДИЙН

     Словно чтобы подтвердить эту мысль, при всем ее безумии, то,  на  что
стрелок смотрел через проем двери, вдруг поднялось и скользнуло в сторону.
Картина повернулась (опять это ощущение головокружения, чувство, будто  ты
стоишь на блюде на колесиках, на блюде, которое невидимые руки  катают  то
туда, то сюда), а потом проход вдруг  словно  потек  мимо  двери.  Стрелок
миновал место, где стояли несколько женщин, все - в красной форме. В  этом
месте было много каких-то стальных  штук,  и  он,  несмотря  на  боль  или
изнеможение, пожалел, что не умеет остановить  движущуюся  картину,  чтобы
разглядеть, что это за стальные штуки -  какие-то  машины.  Одна  немножко
походила на печь. Военная женщина, которую он видел раньше, наливала джин,
заказанный тем голосом. Бутылочка, из которой  она  наливала,  была  очень
маленькая, стеклянная. Сосуд, в который  женщина  наливала  джин,  с  виду
казался стеклянным, но, по мнению стрелка,  на  самом  деле  это  было  не
стекло.
     Прежде, чем стрелок успел разглядеть побольше, то, что было  видно  в
дверь, продвинулось мимо. Еще один головокружительный поворот, и он увидел
металлическую дверь. В маленьком прямоугольничке  светилась  надпись.  Это
слово стрелок сумел прочесть: СВОБОДНО.
     Картина скользнула немного  вниз.  Справа  от  двери,  через  которую
смотрел стрелок, показалась рука и взялась за ручку двери, на  которую  он
смотрел. Роланд  увидел  манжет  голубой  рубашки,  слегка  поддернутый  и
открывавший крутые завитки черных волос. Длинные пальцы. На одном - кольцо
с  драгоценным  камнем,  возможно,  рубином  или  огневиком,  а  может   и
подделкой, хламом. Стрелок склонялся к последнему - для настоящего  камень
был слишком крупен и вульгарен.
     Металлическая  дверь   распахнулась,   и   оказалось,   что   стрелок
заглядывает в  самый  странный  из  виденных  им  нужников.  Он  был  весь
металлический.
     Края металлической двери  проплыли  мимо  краев  двери,  стоявшей  на
берегу моря. Стрелок услышал,  как  ее  закрыли  и  заперли  на  задвижку.
Очередного  головокружительного  поворота  не  произошло,  поэтому  Роланд
предположил, что человек, чьими глазами он смотрит, заперся, протянув руку
назад.
     Потом вид  все-таки  повернулся  -  не  кругом,  а  наполовину,  -  и
оказалось, что стрелок смотрит в зеркало и видит лицо, которое однажды уже
видел... на карте Таро. Те же темные глаза и спадающая на лоб прядь темных
волос. Лицо было спокойно, но бледно, а в глазах - в глазах,  которыми  он
смотрел и отражение которых сейчас смотрело на него - Роланд увидел  часть
ужаса и отвращения, переполнявших подвластное павиану  существо  на  карте
Таро.
     Этого человека трясло.
     "Он тоже болен".
     Потом Роланд вспомнил Норта, травоеда из Талла.
     Вспомнил Прорицательницу.
     Им владеет демон.
     Стрелок вдруг подумал, что, быть может, он все-таки знает, что  такое
ГЕРОИН: что-то вроде бес-травы.
     Отчасти выводит из равновесия, правда?
     Бездумно,  с  простодушной  решимостью,  благодаря  которой  он  стал
последним из них всех, последним, кто все шел и шел, еще долго после того,
как Катберт и остальные умерли или сдались, покончили с собой или предали,
или просто отреклись от всей идеи Башни; с целеустремленной и безразличной
ко всему остальному решимостью, заставившей его пройти пустыню и все  годы
перед пустыней, гнавшей его по следу человека в черном, стрелок  шагнул  в
дверь.


     Эдди заказал джин с тоником - может, идея ввалиться  на  нью-йоркскую
таможню пьяным была не так уж хороша, а он знал, что,  начав,  он  уже  не
остановится, - но ему было необходимо хоть что-то.
     Генри однажды сказал ему: "Когда тебе  обязательно  нужно  спуститься
вниз, а лифта ты найти не  можешь,  приходится  управляться,  как  можешь,
любым способом. Хоть и лопатой".
     Потом, когда он уже сделал заказ, и стюардесса ушла, у него появилось
ощущение, что его, пожалуй, может  вырвать.  Не  точно  вырвет,  а  только
возможно, но лучше было перестраховаться. Проходить таможенный  досмотр  с
фунтом чистого кокаина подмышкой с каждой стороны,  когда  от  тебя  несет
джином, было довольно рискованно; проходить досмотр, когда у  тебя,  кроме
всего этого, на штанах полузасохшие следы рвоты, было бы гибелью. Так  что
лучше уж перестраховаться.
     Беда в том, что у него начинается подходняк. Подходняк, а  не  полная
ломка. Это -  опять  же  мудрые  речи  Генри  Дийна,  великого  мудреца  и
выдающегося торчка.
     Они тогда сидели на балконе пентхауса Ридженси-Тауэр, еще не совсем в
отключке, но уже потихоньку двигаясь к ней, солнышко грело  им  лица,  они
были под таким славным кайфом... тогда, в доброе старое время, когда  Эдди
только начинал нюхать, и даже самому Генри еще только предстояло ширнуться
в первый раз.
     "Вот все базарят про ломку, - сказал тогда Генри, - а ведь  до  этого
еще приходится пройти через подходняк".
     И Эдди, заторчавший до полного обалдения, зашелся кудахчущим хохотом,
потому что совершенно точно понимал, о чем говорит Генри. А Генри даже  не
улыбнулся.
     "В некоторых отношениях подходняк даже хуже ломки, - сказал Генри.  -
По крайней мере, когда дойдешь  до  ломки,  то  хоть  ЗНАЕШЬ,  что  будешь
блевать, ЗНАЕШЬ, что тебя будет трясти, ЗНАЕШЬ, что будешь потеть, пока не
почудится, будто тонешь в поту. А подходняк  -  это  вроде  как  проклятие
ожидания".
     Эдди помнил, что спросил у Генри, как называется, когда ширяла (в  те
далекие, ушедшие в туман, умершие  дни,  должно  быть,  целых  шестнадцать
месяцев назад, они оба торжественно заверяли самих себя,  что  никогда  не
станут ширялами) схватит передозняк?
     "А это называется "спекся", - не задумываясь, ответил Генри, и у него
сделался удивленный вид, как бывает, когда человек что-то  скажет,  а  оно
окажется гораздо смешнее, чем он думал, и они  переглянулись  -  и  начали
завывать от смеха, цепляясь друг за друга. "Спекся", вот смешно-то было, а
теперь уже далеко не так смешно.
     Эдди прошел по проходу мимо кухни в носовой отсек самолета,  проверил
надпись - СВОБОДНО - и открыл дверь.
     "Эй, Генри, о великий мудрец и выдающийся торчок,  старший  брат,  уж
раз мы заговорили о кулинарии, хочешь узнать МОЕ  определение,  что  такое
"спекся"? Это - когда таможенник в аэропорту Кеннеди решит, что у тебя вид
малость странноватый, или просто день такой выдастся, что они своих  собак
с докторскими степенями по чутью вместо административного корпуса пригнали
сюда, и они все начинают лаять и ссать по всему полу, и  аж  задыхаются  в
своих строгих ошейниках - так рвутся к тебе, именно к тебе, и после  того,
как таможенники перероют весь твой багаж,  они  тебя  приглашают  в  такую
маленькую комнатку и спрашивают, мол, не против ли вы снять рубашку, а  ты
говоришь, дескать, очень даже против, я на Багамах малость простудился,  а
у вас здесь кондиционер уж очень  сильно  работает,  и  я  боюсь,  как  бы
воспаление легких не сделалось, а они говорят,  ах,  вот  оно  что,  а  вы
всегда так  потеете,  мистер  Дийн,  когда  кондиционер  уж  очень  сильно
работает, ах,  всегда,  ну,  что  ж,  мы,  конечно,  дико  извиняемся,  но
рубашечку все же придется снять, и  ты  ее  снимаешь,  а  они  говорят,  и
футболку, пожалуй, тоже надо бы снять, а то похоже, что ты чем-то болен, у
тебя,  кореш,  подмышками  вон  какие   желваки   вздулись,   может,   это
какая-нибудь опухоль лимфоузлов или еще что, а тебе больше даже и говорить
ничего неохота, это как если по мячу ударили  определенным  способом,  так
центровой за ним уж и не бежит, не переутомляется, а просто поворачивается
и провожает его глазами, потому как если уж мяч ушел - так ушел,  так  что
снимаешь ты футболку, а они говорят, глянь-ка, это ж надо, ну и везучий же
ты мальчишечка, это ж и  не  опухоль  вовсе,  разве  что,  можно  сказать,
опухоль на теле общества, гы-гы-гы, эти штучки больше смахивают на парочку
пакетов, приклеенных скотчем, а кстати, сынок, ты насчет этого  запаха  не
беспокойся, это просто ты спекся".
     Он протянул руку себе за спину и заперся на задвижку. Огни в  носовом
отсеке вспыхнули ярче. Моторы тихо гудели. Эдди  повернулся  к  зеркалу  -
хотел посмотреть, насколько  скверный  у  него  вид  -  и  вдруг  на  него
нахлынуло жуткое, пронизавшее все его существо ощущение: чувство,  что  за
ним кто-то наблюдает.
     "Эй, ты, брось, понял, - тревожно подумал он. -  Тебя  считают  самым
не-параноидным малым на свете. Потому тебя и послали. Потому..."
     Но внезапно ему показалось, что в зеркале отражаются не его глаза, не
светло-карие, почти зеленые  глаза  Эдди  Дийна,  от  взгляда  которых  за
последние семь лет из его двадцати одного года  растаяло  столько  сердец,
которые помогли ему раздвинуть  столько  пар  хорошеньких  ножек,  не  его
глаза,  а  чужие,  незнакомые.  Не  карие,  а  голубые,  цвета  выгоревших
"ливайсов". Холодные, с прицельным взглядом - неожиданное чудо калибровки.
Глаза бомбардира.
     Эдди увидел - ясно увидел - что в них отражается чайка, спикировавшая
на разбивающуюся волну и что-то выхватившая из нее.
     Он успел беспомощно подумать: Господи, да что же это за хреновина?  -
и понял, что это не пройдет; что его все-таки вырвет.
     За полсекунды до начала рвоты, за те  полсекунды,  что  он  продолжал
смотреть в зеркало, он увидел, как голубые глаза исчезли... но перед  этим
у него вдруг появилось ощущение, что в нем - два разных человека,  что  он
одержим, как та девочка в "Изгоняющем дьявола".
     Он отчетливо почувствовал в своем сознании какое-то новое сознание  и
услышал мысль - не свою, а больше похожую на голос по радио: "Я прошел.  Я
в небесном вагоне".
     Было и что-то еще, но этого Эдди уже не слышал. Он был слишком занят:
старался блевать в раковину как можно тише.
     Как только рвота кончилась -  не  успел  он  еще  и  рот  вытереть  -
случилось такое, чего с ним до сих пор никогда не бывало. Не стало  ничего
- только пустота, провал в сознании,  длившийся  один  страшный  миг.  Как
будто в газетной колонке аккуратно и полностью замазали  одну-единственную
строчку.
     "Что это? - беспомощно подумал Эдди. - Что это за фигня чертова?"
     Потом его опять начало рвать, и, возможно, это было к лучшему: как ни
ругай рвоту, а одно хорошее свойство у нее есть - пока тебя  выворачивает,
ты больше ни о чем не думаешь.


     "Я прошел. Я в небесном вагоне, - подумал стрелок. И  через  секунду:
"Он видит меня в зеркале!"
     Роланд попятился - не ушел, а лишь попятился,  как  ребенок,  который
отступает в самый дальний угол очень длинной комнаты. Он находился  внутри
небесного вагона; он находился также внутри другого  человека  -  не  себя
самого. Внутри Невольника. В этот первый момент, когда он был уже почти на
переднем плане (он мог описать это только так),  Роланд  был  больше,  чем
внутри; он почти был этим  человеком.  Он  чувствовал,  что  этот  человек
болен, хотя не понимал - чем, чувствовал, что его  сейчас  вырвет.  Роланд
знал, что, если ему понадобится, он сможет управлять телом этого человека.
Он   будет   ощущать   страдания   этого   тела,   его   будет   одолевать
обезьяноподобный демон, владеющий этим человеком, но если ему  понадобится
управлять им, он сможет.
     Или он сможет остаться здесь, никем незамеченный.
     Когда у невольника прошел приступ рвоты, стрелок прыгнул вперед -  на
этот раз на самый передний план. Он очень мало  понимал  в  этой  странной
ситуации,  а  действовать  в  ситуации,  которую  не   понимаешь,   значит
нарываться на самые ужасные последствия, но ему было необходимо узнать две
вещи - и  нужда  эта  была  так  отчаянно  велика,  что  перевешивала  все
возможные последствия.
     На месте ли еще та дверь, через которую он вошел сюда из своего мира?
     И если  да,  то  там  ли  еще  его  физическое  "я",  бесчувственное,
необитаемое, быть может, умирающее или уже умершее  без  своей  внутренней
сущности, которая бездумно управляла его легкими, и  сердцем,  и  нервами?
Даже если его тело еще живо, быть может, оно проживет лишь до  наступления
ночи. А тогда вылезут кошмарные омары и начнут  задавать  свои  вопросы  и
искать на берегу, чем бы пообедать.
     Он резко повернул голову, которая на миг стала его головой, и  быстро
оглянулся назад.
     Дверь  все  еще  была  на  месте,  позади  него.  Она  стояла  в  его
собственном мире,  открытая,  ее  петли  уходили  в  сталь  этого  чудного
нужника. И - да - вот он лежит, Роланд, последний стрелок, лежит на боку и
держит на животе перевязанную правую руку.
     "Я  дышу,  -  подумал  Роланд.  -  Придется  мне  вернуться  назад  и
передвинуть мое тело. Но сначала надо сделать другие дела. Дела..."
     Он покинул сознание невольника и отступил  назад,  наблюдая,  ожидая,
стараясь понять, знает ли невольник, что он здесь, или нет.


     После того, как рвота прекратилась, Эдди продолжал стоять, согнувшись
над раковиной и зажмурившись.
     Вырубился на секунду. Что это было - не знаю. Оборачивался я или нет?
     Он ощупью нашел кран и пустил прохладную воду. Не открывая  глаз,  он
плескал ее на лоб, на щеки.
     Когда больше тянуть стало  невозможно,  он  снова  поднял  взгляд  на
зеркало.
     Оттуда на него взглянули его собственные глаза.
     И чужих голосов у него в голове не было.
     И никакого чувства, что за ним наблюдают.
     "У тебя был мгновенный глюк, Эдди, - объяснил ему  великий  мудрец  и
выдающийся торчок. - Довольно обычное явление при подходняке".
     Эдди посмотрел на часы. До  Нью-Йорка  оставалось  полтора  часа.  По
расписанию посадка в 4:05 дня по Восточному  времени,  но  на  самом  деле
будет точно полдень. Тут-то все и решится.
     Он вернулся на свое место. Его джин стоял на  подлокотнике.  Едва  он
сделал два глотка, как снова подошла стюардесса и спросила,  не  нужно  ли
ему еще чего-нибудь. Он открыл рот, чтобы сказать  "нет"...  и  тут  опять
наступила эта странная отключка.


     - Будьте добры, я бы хотел что-нибудь поесть, - сказал  стрелок  ртом
Эдди Дийна.
     - Скоро мы подадим горячие закуски.
     - Но я прямо умираю от голода, - сказал стрелок, и  это  была  чистая
правда. - Что угодно, хотя бы бопкин...
     - Бопкин? - военная  женщина  смотрела  на  него,  сдвинув  брови,  и
стрелок вдруг заглянул в сознание невольника. Сэндвич...  это  слово  было
далеким-далеким, как "шум моря" в раковине.
     - Хотя бы сэндвич, - сказал стрелок.
     Военная женщина с сомнением сказала:
     - Ну что же... у меня есть с рыбой, с тунцом...
     - Вот и отлично, - ответил стрелок, хотя ни про  какую  рыбу-дудца  в
жизни не слыхивал. Да ведь нищим выбирать не приходится.
     - Вид у вас действительно бледноватый, - сказала военная женщина. - Я
думала, что вас укачало.
     - Это от голода.
     Она одарила его профессиональной улыбкой.
     - Сейчас я вам что-нибудь подкину.
     "Подкину?" - растерянно подумал стрелок. В его  мире  подкинуть  было
жаргонное слово, означавшее "взять женщину силой". Неважно.  Ему  принесут
еду. Он понятия не имел, сможет ли пронести  ее  через  дверь  обратно,  к
телу, которое в ней так нуждало