облакам, которые ослепляют ваши
взоры.
     Очнувшись же, вы проникаетесь дотоле загадочной для вас
меланхолией северных народов и постигаете, вослед им,
очарование однообразной северной поэзии. Это причащение к
прелестям печали болезненно, и все же оно приносит
удовольствие: вы медленно следуете под грохот бурь за
погребальной колесницей, вторя гимнам сожаления и надежды;
ваша облаченная в траур душа тешит себя всеми возможными
иллюзиями, проникается сочувствием ко всему, на что падает
ваш взор. Воздух, туман, вода-- все дарует новые впечатления
вашему обонянию и осязанию; чувства ваши подсказывают вам,
что вы вот-вот достигнете пределов обитаемого мира;
перед вами простираются ледяные поля, прилетевший с полюса
ветер пронизывает вас до мозга костей. В этом мало приятного
     -- но много нового и любопытного.
     Я не могу не сожалеть о том, что попечения о здоровье так
надолго задержали меня этим летом в Париже и Эмсе:
последуй я моему первоначальному плану, я теперь оставил бы
уже далеко позади Архангельск и находился среди лопарей, на
берегу Белого моря; впрочем, в мыслях я уже там: разница
невелика.
     Пробудившись от грез, я обнаруживаю себя не шагающим
по грешной земле, но плывущим по морю на борту "Николая
I", одного из прекраснейших и удобнейших судов Европы (я
уже рассказывал вам о случившемся на нем пожаре), в
окружении изысканнейшего общества.
     75


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
Возьми новый Боккаччо на себя труд записать те беседы, в которых я уже три
дня принимаю посильное участие, он создал бы книгу блестящую и забавную, как
"Декамерон", и почти такую же глубокую, как "Характеры" Лабрюйера. Мои
рассказы -- лишь бледный слепок с этого оригинала, но я все-таки попытаюсь дать
вам о нем понятие.
     Самочувствие мое уже давно оставляло желать лучшего, но в Травемюнде мне
стало так худо, что я едва не отложил отъезд. Однако коляска моя была погружена
на корабль еще накануне. Пароход мой отходил в три часа пополудни, пробило
одиннадцать утра, а меня била лихорадка, к горлу подступала тошнота, которую,
как я опасался, морская болезнь могла только усугубить. Что стану я делать в
Петербурге, в восьмистах милях от дома, если всерьез разболеюсь, спрашивал я
самого себя. К чему доставлять друзьям столько хлопот, если можно этого
избежать?
     Разве не безумие пускаться в многодневное плавание, когда тебя треплет
лихорадка? Но не безумие ли, да к тому же безумие смешное, в последнюю минуту
идти на попятный и на глазах у изумленной публики перегружать свою коляску
обратно на берег? Что сказать жителям Травемюнде? Как объяснить мое запоздалое
решение парижским друзьям?
     Обычно я не придаю подобным доводам большого значения, но болезнь отняла
у меня мужество; чтобы свернуть с пути, мне нужно было выказать собственную
волю; чтобы продолжить путь, следовало просто положиться на волю Божию.
Меж тем дрожь пробирала меня все сильнее; неизъяснимая тревога и
совершенный упадок сил свидетельствовали о настоятельной потребности в
отдыхе; я не мог смотреть на еду без отвращения, у меня сильно болели голова и
бок, и я всерьез опасался, что не вынесу четырехдневного плавания со всеми его
неудобствами. Не безрассудно ли, говорил я себе, начинать путешествие в таком
состоянии? Однако изменить решение -- самое трудное для больного человека...
как, впрочем, и для здорового.
     Эмские воды излечили меня от одной болезни, но ей на смену тотчас пришла
другая. Избавить меня от этого нового недуга мог только покой. Достаточное
основание для того, чтобы не ездить в Сибирь, -- куда я как раз и направлялся!
Я поистине не знал, что предпринять; положение мое было не просто трудным,
но -- что много хуже -- смешным. Наконец я решился разыграть жизнь, которой
не умею распорядиться, в орлянку;
     как ставят деньги на определенную карту, так я позвал слугу, поклявшись
поступить так, как скажет он. Я спросил его совета.
     -- Нужно ехать, -- отвечал он, -- мы уже почти у цели.
     -- Да ведь обычно вы боитесь моря!
     -- Я и теперь его боюсь -- но на вашем месте, сударь, я не стал бы
возвращаться, раз коляска уже на борту.
     76


     Письмо пятое
     -- Отчего же вы боитесь возвратиться назад и не боитесь, что я совсем
разболеюсь? Молчание.
     -- Скажите же, почему вы хотите, чтобы мы ехали дальше?
     -- Потому!!!
     -- В добрый час!.. Ну что ж, в таком случае, едем!
     -- Но если вы совсем разболеетесь,-- воскликнул вдруг этот превосходный
человек, начавши постигать, какую он взял на себя ответственность,-- я раскаюсь в
своей опрометчивости.
     -- Если я разболеюсь, вы будете за мной ходить.
     -- Это вам не поможет.
     -- Не важно!!! Мы едем.
Красноречие моего слуги имело немало общего с красноречием той
горничной, о которой рассказывает Гримм. Другая горничная, находясь при смерти,
оставалась глуха к уговорам родственников, хозяйки и священника. Позвали ее
старинную подругу; та шепнула ей несколько слов, и умирающая с неожиданной
кротостью, с примерным рвением и смирением поспешила причаститься и соборо-
ваться. Что же сказала красноречивая горничная? Вот что: "Как же так? Вот еще!
Ну и ну! Ну-ка, ну-ка! Давай-ка!"
     Переубежденный, подобно той умирающей барышне, я в три часа пополудни
поднялся на борт "Николая I", пребывая во власти озноба, тошноты и
неизъяснимого раскаяния в собственном малодушии. Тысяча зловещих
предчувствий разом обрушились на меня, и перед моим мысленным взором
проходили все мрачные сцены, какие они мне пророчили.
Моряки поднимают якорь; я в приступе тупого отчаяния опускаю голову и
закрываю лицо руками. Но вот колеса начинают вращаться-- и во мне свершается
перемена столь же внезапная и полная, сколь и необъяснимая. Вы поверите мне,
ибо привыкли мне верить; к тому же какой прок мне придумывать случай, который
интересен лишь постольку, поскольку правдив? Итак, вы поверите, а если я
опубликую эти страницы, читатели мои также поверят мне, ибо они знают, что я
иногда ошибаюсь, но никогда не лгу. Одним словом, я выздоровел: боль и озноб
утихли, мысли в голове прояснились, болезнь развеялась, как дым; от недуга моего
не осталось и следа. Это волшебное исцеление так поразило меня, что я не смог
отказать себе в удовольствии описать вам его результаты. Море излечило меня от
морской болезни; это называется гомеопатия на широкую ногу.
Впрочем, быть может, все дело было в погоде: она с самого нашего отплытия
стоит превосходная...
     В ту самую минуту, когда матросы начали поднимать якорь, а я еще пребывал
во власти мучительнейшей тоски, на палубу нашего судна поднялся пожилой и
очень полный человек: он едва держался на чудовищно распухших ногах; голова
его,
     77


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
возвышавшаяся над широкими плечами, показалась мне исполненной
благородства; это был вылитый Людовик. XVI. Вскоре я узнал, что это русский
князь К ***, потомок завоевателей-варягов, иначе говоря, отпрыск стариннейшего
дворянского рода.
     Видя, как он, опираясь на руку своего секретаря, с трудом ковыляет к
скамейке, я подумал: от такого попутчика большого веселья ждать не приходится;
однако, узнав его имя, я вспомнил, что уже давно слышал о нем, и упрекнул себя за
неисправимую привычку судить о людях по внешности.
Едва усевшись, этот старей с открытым лицом и лукавым, хотя благородным и
честным взглядом, обратился ко мне, назвав меня по имени, хотя дотоле мы
никогда не виделись. От изумления я вскочил, но ничего не ответил; князь
продолжал говорить со мной тоном истинного аристократа, чья совершенная
простота и есть настоящая вежливость, не нуждающаяся в церемониях.
     -- Вы, объездивший едва ли не всю Европу, -- сказал он мне, -- вы, я уверен,
согласитесь со мной.
     -- Относительно чего, князь?
     -- Относительно Англии. Я говорил князю***,-- и он, не обинуясь, указал
пальцем на человека, которого имел в виду,-- что в Англии нет дворянства. У
англичан есть титулы и должности, но дворянство, как его понимаем мы, то,
которое нельзя ни получить в дар, ни купить, им неизвестно. Монарх может
плодить князей;
     воспитание, обстоятельства, гений, мужество могут создавать героев, но ничто не
способно сделать человека дворянином.
     -- Князь, -- отвечал я, -- дворянство, как его понимали некогда во Франции
и как понимаем его мы с вами, нынче -- лишь мечта, а быть может, и всегда было
таковым. Вы напомнили мне остроумное выражение господина де Лораге,
который, возвратившись из собрания маршалов Франции, сказал: "Нас сошлась
дюжина герцогов и пэров, но дворянином был я один".
     -- Он говорил правду,-- согласился князь.-- На континенте дворянином
считают лишь человека благородного происхождения, ибо в странах, где
дворянство еще пользуется уважением, принадлежность к нему определяется
происхождением, а не богатством, связями, талантами, должностями; оно --
продукт истории, и, подобно тому как в физическом мире период образования
некоторых металлов кончился, кажется, навсегда, так же в мире политическом
истек период появления дворянских родов. Вот чего не могут взять в толк
англичане.
     -- Бесспорно,-- отвечал я,-- что, сохранив феодальную надменность, они
утратили то, что составляло сущность феодальных установлений. В Англии
рыцари покорились промышленникам, которые согласились не отменять древние
баронские привилегии при условии; что они распространятся и на новые роды.
Вследствие этой социальной революции, явившейся результатом революций
полити-
     78


     Письмо пятое
     ческих, наследственные права стали сопутствовать не родам, но лицам,
должностям и поместьям. Некогда воин, завоевав землю, навеки превращал ее в
дворянское владение, сегодня же земля сообщает дворянское достоинство тому,
кто ее купил; дворянство, как его понимают в Англии, напоминает мне расшитый
золотом кафтан, который всякий человек вправе надеть, были бы деньги, чтобы его
приобрести. Эта денежная аристократия, без сомнения, весьма отлична от
аристократии родовой; общественное положение, купленное за деньги, выдает
человека умного и деятельного, положение же, полученное по наследству, --
человека, отмеченного Провидением. В Англии понятия об этих двух
аристократиях, денежной и наследственной, до такой степени невнятны, что
потомки древнего рода, если они бедны и нетитулованы, говорят: "Мы не родови-
ты",-- меж тем как милорд ***, внук портного, заседающий в палате пэров,
гордится своей принадлежностью к высшей аристократии. Вдобавок родовые
имена передаются по женской линии, что довершает странность и путаность
картины, решительно непонятной чужестранцам *.
     -- Я знал, что мы сойдемся,-- сказал князь со свойственной ему
очаровательной важностью.
     Разумеется, я передал наш первый разговор вкратце, сохранив, однако, все его
основные положения.
     Пораженный легкостью, с которой произошло наше знакомство, и
избавленный, как по волшебству, от недуга, мучившего меня вплоть до самого
отплытия, я принялся разглядывать соотечественника князя К ***, князя Д ***, чье
славное и древнее имя сразу привлекло мое внимание. Взору моему предстал
человек еще не старый, с выпуклым лбом, землистым цветом лица и больными
глазами; высокий рост и благородная осанка гармонировали с холодностью его
манер, и гармония эта была не лишена приятности.
Князь К ***, никогда не позволяющий беседе затихнуть и любящий
исследовать интересующие его предметы как можно более тщательно, помолчав,
продолжил:
     -- Дабы доказать вам, что мы с англичанами совершенно розно смотрим на
дворянство, расскажу маленький анекдот, который, быть может, вас позабавит. В
1814 году я сопровождал императора Александра в его поездке в Лондон. В ту
пору Его Величество удостаивал меня немалого доверия, и мнимое возвышение
мое сблизило меня с принцем Уэльским **, удостоившим меня многих милостей.
Однажды принц отвел меня в сторону и сказал:
     -- Я хотел бы сделать что-нибудь приятное императору; он,
* Одна из главных причин недоразумения состоит в том, что многие люди почитают
слова gentleman и gentilhomme (дворянин -- фр.) синонимами, меж тем как на самом деле
английское слово означает человека хорошо воспитанного, принятого в хорошем обществе.
** В ту пору регент, позже ставший королем под именем Георга IV.
79


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     кажется, очень любит своего лейб-медика: могу ли я наградить этого человека так,
чтобы награда доставила удовольствие и его повелителю?
     -- Да, сударь, -- отвечал я.
     -- Что же ему даровать?
     -- Дворянство.
     Назавтра доктор *** был произведен в knight (рыцари). Император потребовал у
меня, а затем у других приближенных объяснений касательно этого отличия,
дающего его лекарю право именоваться сэром, а его жене зваться супругою сэра, то
есть леди, однако, несмотря на всю свою проницательность,-- а она была велика,
     -- он до самой смерти не мог понять ни наших объяснений, ни сущности нового
звания, присвоенного его врачу. Он говорил мне об этом спустя десять лет в
Петербурге.
     -- Император Александр был не одинок в своем неведении,-- отвечал я,-- так
же непонятливы многие умные люди, в первую голову иностранные романисты,
выводящие в своих сочинениях англичан, принадлежащих к светскому обществу.
В манерах князя было столько изящества, любезности и простоты, выражение
его лица и звук его голоса сообщали -- как бы помимо воли говорящего-- любому
его слову столько лукавого остроумия, что мы оба пришли в прекрасное
расположение духа, и беседа наша растянулась на несколько часов.
Мы коснулись множества замечательных особ и предметов всех времен, в
особенности же тех, что принадлежат нашей эпохе;
я услышал массу анекдотов, портретов, определений, остроумных замечаний,
которыми естественный и просвещенный ум князя К *** невольно одарял меня по
ходу беседы; я вкушал редкое и утонченное наслаждение и краснел от стыда,
вспоминая первоначальное свое суждение о князе как о скучном подагрике.
Никогда еще время не летело для меня так быстро, как в течение этого разговора, в
котором я был в основном слушателем, разговора столь же поучительного, сколь и
забавного.
     В России великосветские дамы и господа умеют вести беседу с той
непринужденной учтивостью, секрет которой мы, французы, почти полностью
утратили. Даже секретарь князя К ***, несмотря на свое французское
происхождение, показался мне сдержанным, скромным, чуждым тщеславия и,
следственно, презирающим неразрывно связанные с ним хлопоты и разочарования.
Если таково следствие деспотической власти, да здравствует Россия *.
Справедливо считается, что хороший тон -- не более чем
* Автор надеется, что благосклонные читатели простят ему очевидные противоречия;
учиться -- значит противоречить самому себе; только постоянно пересматривая мнение о
мире и о себе самом, можно прийти в конце концов к мнению наиболее разумному; высказать
его -- задача философа, путешественник же должен оставаться верным своей роли; всегда
последователен только лжец: с ним я тягаться не желаю.
8о


     Письмо пятое
способность уважать того, кто достоин уважения; как же в таком случае могут
сохраниться изысканные манеры в стране, где никто ничего не уважает? Будем
почтительны без подобострастия -- и мы естественно и, так сказать, невольно
сделаемся вежливыми.
     Как ни старался я в разговоре с князем К *** блюсти осторожность, старый
дипломат очень скоро постиг направление моих идей
и был им поражен.
     -- Вы чужды и вашей стране и вашей эпохе,-- сказал он
мне,-- вы -- враг слова как движущей силы политики.
     -- Вы правы,-- согласился я,-- по мне, любой способ обнаружить истинную
ценность человека предпочтительнее, нежели публичное красноречие в стране,
столь богатой честолюбцами, как наша. Не думаю, чтобы во Франции нашлось
много людей с твердым характером, которым бы не грозила опасность принести
свои заветнейшие убеждения в жертву желанию блеснуть прекрасной речью.
     -- Однако, -- возразил русский князь-либерал, -- слово всемогуще: весь
человек и даже нечто, превосходящее человека, выражается в слове: оно
божественно!
     -- Я того же мнения,-- отвечал я,-- потому-то я и не хочу,
чтобы оно становилось продажным.
     -- Когда такой гений, как господин Каннинг, приковывал к своим речам
внимание первых людей Англии и целого мира,-- сказал князь, -- тогда, сударь,
слово политика было не безделицей.
     -- Какое же благо сотворил этот блестящий гений? И какое зло мог бы он
сотворить, будь его слушатели чуть более пылки? Слово, употребляемое в
интимной беседе как средство убеждения, слово, применяемое для того, чтобы
втайне переменить ход мыслей, направить поведение одного человека или
небольшой группы людей, кажется мне благодетельной опорой либо противовесом
власти, в публичных же дискуссиях, ведущихся многочисленными политическими
собраниями, слово внушает мне страх. С его помощью идеи близорукие и пошлые
не раз одерживали победу над возвышенными мыслями и глубоко продуманными
планами. Навязать нациям правление большинства -- значит отдать их в
распоряжение посредственностей. Если не такова ваша цель, значит, вы напрасно
восхваляете власть слова. Толпа почти всегда нерешительна, скупа и ничтожна; вы
возразите мне, приведя в пример Англию; я отвечу, что эта страна вовсе не то, за
что ее принимают; конечно, в палатах решение принимает большинство, но это
большинство -- не что иное, как местная аристократия, уже много лет почти
беспрерывно находящаяся у кормила власти. Да и к каким обманам не заставляла
парламентская форма правления прибегать людей, возглавляющих эту
замаскированную олигархию?.. И этим-то английским порядкам
вы завидуете?
     -- Но людьми можно управлять либо с помощью страха, либо
с помощью убеждения.
     8i


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 ''ОДУ
     -- Согласен, но поступок убедительнее слова. Вспомните прусскую
монархию, вспомните Бонапарта: в его царствование свершились великие
деяния. В начале своего правления Бонапарт прибегал более к убеждению,
нежели к силе, однако слова свои -- а ему не откажешь в красноречии -- он
обращал только к индивидам, с массами же всегда говорил языком поступков;
лишь так и можно потрясать воображение людей, не злоупотребляя Божьим
даром;
     публично обсуждать закон -- значит заранее отнять у людей возможность
уважать его и, следовательно, ему повиноваться.
     -- Вы тиран.
     -- Напротив, я боюсь адвокатов и вторящих им газетчиков, чьи речи живут
не долее суток; вот тираны, грозящие нам сегодня.
     -- Приезжайте к нам, вы научитесь опасаться иных тиранов.
     -- Сколько ни старайтесь, князь, уж вам-то не удастся внушить мне дурное
мнение о России.
     -- Не судите о ней ни по мне, ни по одному из русских, повидавших свет;
природа создала нас столь гибкими, что мы становимся космополитами, чуть
только покинем пределы отечества;
     а ведь подобный склад ума сам по себе есть сатира на наше правительство!..
Тут, несмотря на привычку говорить откровенно обо всем на свете, князь
испугался меня, себя, а главное, прочих пассажиров и пустился в рассуждения
весьма туманные.
     Я не стану понапрасну напрягать память, дабы воспроизвести его реплики,
утратившие вместе с искренностью и блеск формы, и новизну идей. Князь
довершил свой рассказ о характере людей и установлений своей страны позже,
когда мы остались одни. Вот что запомнилось мне из его рассуждений:
"Всего четыре столетия отделяют Россию от нашествия варваров, Запад же
пережил подобное испытание четырнадцать веков назад: цивилизация, имеющая
за плечами на тысячу лет больше, создала нравы, несравнимые с нравами
русских.
     За много столетий до вторжения монголов скандинавы послали к славянам,
в ту пору ведшим совсем дикое существование, своих вождей, которые стали
княжить в Новгороде Великом и Киеве под именем варягов; эти чужеземные
герои, явившиеся в сопровожден