уну, и каждый
опровергал все сказанное его предшественниками; внутри Франции, равно как и за
ее пределами, анархия освобождала людей, состоявших на службе у французского
29


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 "Viy
     правительства, от всяких обязательств. Правительство это, объясняли моему отцу,
не умеет ни справиться с собственным народом, ни снискать почтение соседей, ни
уважать свои собственные решения;
     одним словом, доброжелатели всеми возможными средствами пытались внушить
моему отцу, что его верность людям, стоящим во главе французского
государства,-- героизм, достойный не столько восхищения, сколько осуждения.
Но батюшка остался глух к их уговорам; он ни в чем не желал погрешить
против совести и вел себя так, как приказывал старинный девиз нашего рода:
"Исполни свой долг, а там -- будь что будет".
"Меня послало сюда это правительство, -- отвечал он друзьям, -- я обязан
возвратиться и дать отчет в том, что сделал, тем, кто меня послал; это мой долг".
Итак, мой отец, этот безвестный Регул, рожденный в стране, где вчерашний
героизм затмевают сегодняшняя слава и завтрашнее тщеславие, со спокойной
душой отправился во Францию, где его ждал эшафот.
На родине дела обстояли так ужасно, что, отложив в сторону попечение о
политике, отец немедленно отправился добровольцем в расположение Рейнской
армии, которой командовал мой дед, генерал Кюстин. Он с честью сражался в двух
кампаниях, а когда генерал, открывший нашим войскам путь к победе, возвратился
в Париж, где его подстерегала смерть, последовал за ним, дабы встать на его
защиту. Оба погибли на эшафоте. Но отец на полгода пережил деда: он не был
осужден вместе с жирондистами, среди которых, однако, было немало его близких
друзей.
     Он умер смертью мученика -- умер, как и подобает мученику, не признанным
современниками.
     За просвещенный патриотизм и бескорыстную преданность делу свободы отец
и сын получили одинаковую награду.
     Вчера наш нынешний посланник при берлинском дворе дал мне возможность
познакомиться с дипломатической перепиской, которую вел мой отец в пору его
пребывания при этом дворе.
     Переписка эта исполнена исключительного благородства и простоты; она --
образец дипломатического стиля в том, что касается формы изложения и логики
рассуждений, а также достойный пример осторожности и отваги. Читая эти письма,
видишь, как, разделенные взаимным непониманием, натравливаемые одна на
другую, сталкиваются Европа и Франция, как, несмотря на меры, предлагаемые
горсткой мудрых людей, которых их мужественная умеренность обрекает на
бесплодную гибель, Францию затопляет хаос. Зрелость ума, деликатность и сила
характера, основательность знаний, верность суждений, ясность мысли и
скрывающаяся за всем этим душевная мощь отца поразительны, а ведь он был еще
совсем молод, да к тому же вырос в эпоху, когда детей никто не принимал всерьез,
когда талант почитался следствием опытности.
3њ


     Письмо второе
Господин де Ноай, занимавший в то время должность французского посла в
Вене и отправивший несчастному Людовику XVI прошение об отставке, известил
моего отца о принятом им решении. Письма его, также хранящиеся в нашем
берлинском архиве, содержат самые лестные отзывы о новом дипломате, которому
он предсказывает блестящую будущность... Как далек был господин де Ноай от
мысли, что юному послу отмерен столь короткий срок!!!
Отец мой не был тщеславен, но одобрение человека опытного и тем более
беспристрастного, что он сам намеревался избрать путь, противоположный тому,
которым собрался идти посол в Берлине, не могло оставить равнодушным даже
этого стоика.
     Влекомый чувством долга, отец мой возвратился в Париж, и это его погубило.
Одно обстоятельство, неизвестное широкой публике, позволяет мне сказать, что
смерть его была не просто благородна, но величественна. Обстоятельство это
достойно подробного рассказа, однако, поскольку в этой истории важную роль
играет моя мать, я должен прежде обрисовать вам ее характер.
Мои путевые заметки суть мои мемуары: вот отчего я с легким сердцем
начинаю книгу о поездке в Россию с истории, волнующей меня гораздо больше,
чем любые сведения, которые мне суждено
     узнать в дальних странствиях.
Генерала Кюстина призвали в Париж; доносы завистников
обрекли его на гибель.
     Еще в армии он узнал о казни короля; газетные статьи вызвали у него
негодование, которого он не смог сдержать в присутствии комиссаров Конвента.
По их словам, он воскликнул: "Я служил своему отечеству и защищал его от
чужеземного нашествия, но разве можно служить тем людям, что правят нами
сегодня?"
     Восклицание это, пересказанное Робеспьеру Мерленом из Ти-онвиля и его
спутником, обрекло генерала на смерть.
     Матушка в эту пору укрывалась вместе со мной в нормандской глуши; я был
еще совсем мал. Узнав о возвращении генерала Кюстина в Париж, отважная
молодая женщина сочла своим долгом покинуть уединение, оставить младенца-
сына и броситься на помощь свекру, с которым ее семейство уже несколько лет
находилось в сеоре из-за выказывавшихся им с самых первых дней Революции
политических симпатий. Ей тяжело было расстаться со мной, ибо она была
матерью в полном смысле этого слова, однако сочувствие к чужому несчастью
всегда имело исключительную власть над сердцем этой великодушной женщины.
Я остался с няней, выросшей в нашем лотарингском имении и безгранично
преданной нашему семейству; позже она привезла
меня в Париж.
     Если что и могло спасти генерала Кюстина, так это самоотверженность и
отвага его снохи.
     Первая их встреча была особенно трогательна оттого, что
31


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     явилась для узника полной неожиданностью. При виде матушки старый воитель
счел себя спасенным. В самом деле, ее молодость, красота, робость, -- не мешавшая
ей, однако, проявлять при необходимости львиную отвагу,-- очень скоро внушили
беспристрастной публике, журналистам, народу и даже судьям революционного
трибунала столько сочувствия, что людям, желавшим генералу смерти, пришлось
обратить внимание на красноречивейшего из его защитников, его сноху; они решили
запугать молодую женщину.
     В ту пору правительство еще не опускалось до того бесстыдства, с каким стало
действовать позже. Матушку осмелились арестовать лишь после гибели свекра и
мужа; однако люди, боявшиеся заклю- i чить ее в тюрьму, не побоялись нанять
бандитов, которым посулили | денег за ее смерть; "сентябристы", как называли тогда
этих голово- ' резов, несколько дней подряд ожидали матушку на ступенях Дворца
правосудия, а их покровители не преминули предупредить ма- ' тушку об опасности,
какой она подвергается, отправляясь в трибунал. Однако ничто не могло остановить
эту женщину; каждое заседание она проводила, сидя у ног свекра, и мужество ее
трогало
     даже палачей.
Оставшееся время она употребляла на то, чтобы втайне ходатайствовать за
генерала перед членами революционного трибунала и комитетов. Унижения,
которые она сносила во время этих визитов, прием, оказанный ей иными
государственными мужами того времени, наверняка достойны отдельного описания.
Однако я не могу вдаваться в подробности, ибо они мне неведомы. Матушка не
любила говорить об этом периоде своей жизни, славном, но мучительном;
рассказывать о нем было все равно, что пережить его
заново.
     Визиты к власть имущим матушка совершала в сопровождении моего отца,
облачившегося по этому случаю, согласно тогдашней моде, в простонародное
платье; в короткой куртке -- "карманьоле", без галстука, с коротко постриженными,
ненапудренными волосами, отец обычно ждал матушку на лестнице или в
прихожей, если
     таковая имелась.
На одном из последних заседаний трибунала единственный взгляд,
брошенный матушкой на женщин из публики, исторг у них" слезы, а между тем эти
мегеры слыли особами весьма хладнокровными. Их именовали фуриями гильотины
и вязальщицами Робеспьера. Знаки сочувствия, выказанные этими бесноватыми
негодяйками снохе Кюстина, до такой степени разгневали Фукье-Тенвиля, что он
тотчас отдал наемным убийцам, дежурившим у дверей Дворца правосудия, тайный
приказ пустить в ход ножи.
     Обвиняемого отвели назад в тюрьму; сноха его вышла из Двор-i ца
правосудия; ей нужно было спуститься по лестнице и пешком, в одиночестве,
дойти до фиакра, ожидавшего ее поодаль. Никто не осмеливался открыто
сопровождать матушку из страха умножить
     32


     Письмо второе
     грозившую ей опасность. Робкая дикарка, она всю жизнь инстинктивно,
беспричинно боялась толпы. Вообразите себе лестницу Дворца правосудия --
долгую череду ступеней, покрытых разъяренной, свирепой толпой, которая уже
приобрела отвратительную опытность и слишком привыкла безнаказанно проливать
кровь, чтобы
     смутиться очередным убийством.
Матушка, трепеща, останавливается на верхней площадке; она ищет глазами
место, где несколько месяцев назад погибла госпожа де Ламбаль. Один из друзей
отца сумел передать ей в зале суда записку, где предупредил о необходимости
держаться еще осторожнее, чем обычно, но предупреждение это лишь ухудшило
дело: от ужаса матушка едва не потеряла голову; она решила, что погибла -- а
именно это и могло ее погубить. "Если я споткнусь, если упаду, как госпожа де
Ламбаль, все будет кончено", -- твердила она сама себе, а разъяренная толпа меж
тем обступала ее все теснее. Отовсюду слышались крики: "Это Кюстинша, сноха
изменника!", страшные ругательства и проклятия.
Как спуститься вниз, как пройти сквозь эту адскую орду? Одни головорезы с
саблями наголо преграждали матушке дорогу, другие, скинув куртки, закатав
рукава, отстраняли от себя жен, явно готовясь начать резню; опасность возрастала с
каждой секундой. Матушка понимала, что, стоит ей выказать малейшую слабость,
убийцы свалят ее на землю и прикончат; она говорила мне, что до крови кусала себе
руки и губы, чтобы не побледнеть. Наконец, подняв глаза, она увидела, что к ней
приближается одна из самых отвратительных уличных торговок с младенцем на
руках. Ведомая Господом, покровителем матерей, "сноха изменника" подходит к
этой матери из простонародья (а мать -- больше, чем женщина) и говорит ей:
"Какой у вас прелестный ребенок!" -- "Возьмите его,-- отвечает та, понявши все с
полуслова и полувзгляда, -- я заберу его у вас внизу".
Искра материнской любви пронзила сердца двух женщин -- и толпа
почувствовала это. Матушка взяла ребенка, поцеловала его и пошла сквозь
потрясенную толпу, укрываясь этим новоявленным
щитом.
     Естественный человек взял верх над человеком, изуродованным
социальным недугом; варвары, именуемые цивилизованными людьми, склонили
головы перед двумя матерями. Сноха предателя, угадывая, что спасение близко,
спустилась по ступеням Дворца правосудия, пересекла двор и подошла к воротам;
никто ее и пальцем не тронул, никто не выкрикнул ей вслед ни единого бранного
слова;
     у ворот она отдала ребенка его родной матери, и две женщины немедля разошлись,
даже не простившись; ни для изъявления благодарности, ни для разговоров место
было неподходящее; больше они никогда не виделись и ничего не узнали друг о
друге: душам двух матерей суждено было свидеться в ином мире.
Однако спасшаяся чудом молодая женщина не смогла спасти


     А. дс Кюстин, т.
     33



     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     своего свекра. Он погиб! Старый воитель увенчал достойную жизнь достойной
смертью; он нашел в себе мужество умереть по-христиански: об этой смиренной
жертве, труднейшей из всех в эпоху, когда и пороки и добродетели пребывали под
эгидой философии, свидетельствует его письмо к сыну; с простодушием святого
генерал Кюстин писал моему отцу накануне казни: "Не знаю, как я поведу себя в
последнее мгновение; не люблю хвалиться, пока дело не сделано".
И эту-то величественную скромность тогдашние слепцы из породы
вольнодумцев именовали трусостью!.. Но что же мешало ему похвалиться заранее
своей отвагой, а если сил в решающий миг не достанет, нарушить обещание? Что
мешало? любовь к истине, заглушающая даже честолюбие; чувство, о котором
мелкие душонки не имеют понятия.
     По дороге на казнь генерал Кюстин целовал распятие, с которым расстался,
лишь сойдя с роковой телеги. Благочестивое мужество украсило его смерть, как
воинское мужество украшало его жизнь, но привело в негодование парижских
Брутов.
     В письме он просил моего отца вступиться за его доброе имя. Возвышенное
простодушие солдата, полагающего, что казнь по приказу Робеспьера способна
запятнать чью-то репутацию! Что может быть более трогательно, чем эта вера
жертвы в могущество палача?
     Накануне смерти мой дед в последний раз увиделся со своей снохой; к ее
удивлению, свидание состоялось не в камере, а во вполне уютной комнате. "Меня
переселили на эту ночь, -- объяснил узник,-- чтобы поместить на мое место
королеву: ведь моя камера самая скверная во всей тюрьме".
Несколькими годами раньше он однажды зимой проиграл в Версале, на
половине королевы, зњњ њ00 франков; в ту пору Мария Антуанетта, блистательная,
вызывающая всеобщую зависть, сочла бы безумцем того, кто сказал бы ей, что ее
последним приютом станет тюрьма Консьержери. Дед мой, подобно всем
придворным обожавший королеву, не мог без боли думать об участи, ожидавшей
дочь Марии Терезии; он забывал о собственных горестях, когда вспоминал о
превратностях судьбы этой женщины, столь надменной со знатью, столь
приветливой с челядью; он не уставал поражаться их удивительной встрече у
подножия эшафота.
     Во время суда над генералом Кюстином мой отец сочинил и издал
защитительную речь, сдержанно, но правдиво характеризовавшую политические и
военные деяния его отца. Эта защитительная речь, текст которой он развесил на
стенах парижских домов, не возымела никакого действия, но навлекла на ее автора
ненависть Робеспьера вкупе с монтаньярами, и без того раздраженными дружбой
молодого Кюстина со всеми великодушными и рассудительными людьми того
времени. Сын генерала Кюстина был обречен;
     34


     Письмо второе
     вскоре после казни отца он очутился в тюрьме. Террор с каждым днем набирал
силу; арест был равносилен приговору; суд превратился в пустую формальность.
Матушка моя была еще на свободе и, хотя поведение ее во время процесса
генерала Кюстина привлекло к ней всеобщее внимание, добилась позволения
ежедневно навещать мужа в тюрьме Ла Форс. Понимая, что ему грозит скорая и
неминуемая гибель, она употребила все силы на подготовку побега; так велико
было ее обаяние, что ей удалось взять в союзницы дочь тюремного смотрителя;
впрочем, важнее очарования матушки оказались ее деньги и посулы. План побега,
разработанный матушкой в результате многодневных наблюдений, заключался в
следующем.
     Отец мой был невысок ростом, хрупок и выглядел достаточно молодо и
обаятельно, чтобы в женском платье сойти за женщину. Простившись с ним,
матушка нарочно всякий раз выходила на улицу в сопровождении дочери
тюремного смотрителя, Луизы; обе женщины проходили вместе мимо часовых,
стражников и солдат муниципальной гвардии; все эти люди, привыкшие к тому,
что дочь тюремщика провожает всех посетителей тюрьмы, доверяли этой юной
особе и позволяли ей самостоятельно закрывать за родственниками и друзьями
заключенных двери, ведущие на лестницу. После смерти свекра матушка носила
траурное платье, черную шляпу и густую вуаль, что было вовсе небезопасно, ибо в
ту несчастную эпоху никому не дозволялось выказывать скорбь. Родители мои
уговорились, что в назначенный день отец переоденется в платье жены, матушке
же отдаст свое платье дочь тюремного сторожа;
затем узник вместе с лже-Луизой покинет тюрьму обычным путем, а настоящая
Луиза воспользуется черным ходом. Дело происходило в январе; уходить решили
в сумерки, незадолго до того часа, когда на улицах зажигаются фонари. Луиза
была хорошенькая блондинка, почти такая же очаровательная, как моя матушка,
которой недавно исполнилось двадцать два года и которая, несмотря на все
обрушившиеся на нее несчастья, не утратила ни красоты, ни здоровья. Матушка
условилась с Луизой, что та, попав известным ей одной путем на улицу, подойдет
к фиакру одновременно с узником и получит из его рук тридцать тысяч франков
золотом, которые доставит к воротам тюрьмы один из матушкиных друзей.
Одновременно девушка получит письменное обязательство моего отца вы-
плачивать ей пожизненную пенсию в две тысячи франков.
Все было как следует продумано и обговорено, оставалось только назначить
день. Выбор предоставили Луизе, которая хорошо знала нрав и привычки
муниципальных гвардейцев и почитала некоторых из них менее опасными;
наконец настал день, когда медлить было больше нельзя -- через сутки батюшке
предстояло отправиться в Консьержери, а оттуда в трибунал, иначе говоря, на
смерть: стоял январь 1794 года.
     35


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
Накануне решающего дня заговорщики устроили в камере моего отца
репетицию и со всевозможным тщанием примерили костюмы, приготовленные
для завтрашнего спектакля.
     Матушка возвратилась домой, окрыленная надеждой; ей следовало вернуться
в тюрьму лишь на следующий день к вечеру, с тем чтобы уже через час покинуть
ее вместе с супругом.
     Между тем революционные власти продолжали свирепствовать:
как раз накануне дня, на который был назначен побег, Конвент опубликовал
декрет, осуждающий на смерть всякого, кто поможет бежать государственному
преступнику; Закон гласил, что и пособники беглецов, и те, кто дадут им приют, и
     -- это звучит совсем невероятно -- те, кто не донесли о побеге, -- будут
подвергнуты одинаковому наказанию!..
     Газета с текстом этого ужасного закона была не из тех, какие прячут от
заключенных. Смотритель тюрьмы Ла Форс, отец Луизы, с умыслом занес ее в
камеру моего отца. Это произошло утром того дня, когда должен был состояться
побег.
     После полудня, немного раньше назначенного часа, матушка отправилась в
тюрьму. Под лестницей ее ждала заплаканная Луиза. "Что случилось, дитя мое?"
     -- спросила матушка. -- "О, сударыня,-- отвечала Луиза, от волнения забыв, что
по новым законам следует обращаться ко всем на "ты",-- уговорите его, вы одна
можете его спасти; я умоляю его с самого утра: он и думать не хочет об
исполнении нашего плана".
     Матушка, боясь, как бы кто-нибудь не подслушал их разговора, поднимается
по винтовой лестнице, не говоря ни слова. Луиза идет за ней следом. Перед
входом в камеру великодушная девушка останавливает матушку и шепчет: "Он
прочел газету". Матушка угадывает остальное; зная непреклонную щепетильность
моего отца, она не решается отворить дверь; ноги у нее подкашиваются, она
трепещет, словно уже видит своего супруга на эшафоте. "Пойдем со мной, Луиза,
     -- говорит она, -- ты скорее, чем я, убедишь его, ведь он жертвует своей жизнью,
чтобы не рисковать твоей". Луиза входит в камеру, и там, за закрытыми дверями,
вполголоса разыгрывается сцена, которую воображение ваше нарисует вам лучше,
чем я, тем более, что матушка лишь однажды, много лет назад, отважилась
пересказать мне ее, да и то очень коротко.
     -- Вы отказываетесь бежать,-- говорит матушка, входя,-- итак, ваш сын
останется сиротой, ибо я не переживу вас.
     -- Я не имею права жертвовать жизнью этой девушки ради собственного
спасения.
     -- Ее жизни ничего не грозит; она спрячется, а затем убежит вместе с нами.
     -- Во Франции больше негде спрятаться, а покинуть эту несчастную страну
безмерно трудно; ты просишь у Луизы больше, чем она обещала.
Зб


     Письмо второе
     -- Бегите, сударь, -- говорит Луиза, -- я хочу этого не меньше
вашего.
     -- Ты что же, не читала вчерашнего декрета?
И он начинает читать вслух. Луиза перебивает его:
     -- Все это я знаю, сударь, но повторяю вам: бегите; я умоляю вас об этом, я
прошу вас на коленях (и она падает к ногам моего отца), бегите; от исполнения
нашего плана зависит мое счастье, моя жизнь, моя честь. Вы обещ