йших в окрестностях Петербурга.
Спускаясь по шлюзам, корабли избегают опасности: они проходят вдоль
озера, не проплывая над источником Невы, и, не пересекая озера, попадают в реку
примерно в полулье ниже него.
     Вот это-то прекрасное сооружение мне и разрешили изучить во всех
подробностях -- я просился в государственную тюрьму, а в ответ получаю шлюзы.
В конце своей записки военный министр сообщал, что генерал-адъютант,
начальник над всеми путями сооб-t щения в империи, получил приказание
проследить, чтобы мое путс" шествие прошло без всяких затруднений.
Без затруднений!.. о Боже! на какую докуку обрек я себя своиК
любопытством! и какой получил урок осмотрительности, претер-
358


     Письмо двадцатое
певая все эти церемонии, что выдавались за учтивость! Не воспользоваться
разрешением, когда по всем дорогам разосланы относительно меня приказы,
значило бы заслужить упрек в неблагодарности; осмотреть же с русской
дотошностью шлюзы, даже не повидав Шлиссельбургского замка, означало по
доброй воле попасться в западню и потерять целый день -- потеря немаловажная,
учитывая, что близился конец лета, а я намеревался еще многое повидать в России,
не оставаясь, однако, здесь зимовать.
     Я только излагаю факты: выводы вы сделаете сами. Свободно обсуждать
беззакония, творившиеся в царствование Елизаветы, здесь покуда не дозволено;
все, что наводит на размышления о законности нынешней власти, почитается за
богохульство; стало быть, мою просьбу надобно было представить пред очи
императора; тот не желает ни удовлетворить мою просьбу, ни отказать в ней; он
меняет ее содержание и дозволяет мне восхищаться чудом техники, о котором я и
не помышлял; от императора разрешение это вновь спускается к министру, от
министра к главноуправляющему путями сообщений, от него к главному инженеру
и, наконец, к унтер-офицеру, которому поручено меня сопровождать, служить мне
проводником и отвечать за мою безопасность в продолжение всего путешествия--
милость, отчасти напоминающая турецкий обычай в виде почести приставлять к
иностранцам янычара... Сей знак покровительства слишком походил на проявление
подозрительности, а потому не столько льстил, сколько сковывал; так что я,
скрывая досаду и комкая в руках рекомендательное письмо министра, говорил себе:
"Князь ***, которого я встретил на корабле в Травемюнде, был совершенно прав,
восклицая, что Россия --это страна бессмысленных формальностей".
Я отправился к генерал-адъютанту, главноуправляющему путями сообщений,
и т. д. и т. п. -- просить об исполнении высочайшего повеления.
Начальник то ли не принимал, то ли его не случилось дома; мне велят прийти
завтра, я, не желая терять лишний день, проявляю настойчивость, и мне говорят,
чтобы я приходил вечером. Я прихожу и застаю наконец сию важную персону; он
принимает меня с той учтивостью, к какой я уже приучен здешними должностными
лицами, и после четвертьчасового визита я удаляюсь, снабженный всеми
необходимыми приказаниями, адресованными, заметьте, не коменданту замка, а
шлиссельбургскому инженеру! Проводив меня до передней, хозяин дома обещал,
что назавтра в четыре утра у дверей гостиницы меня будет ожидать унтер-офицер.
Я не уснул ни на минуту; я был поражен одной идеей, которая вам покажется
безумной, -- идеей, что благодетель мой может оказаться палачом. А что если этот
человек не отвезет меня в Шлиссельбург, за восемнадцать лье от Петербурга, а
вместо этого по выезде из города предъявит приказ препроводить меня в Сибирь,
дабы я искупал там свое неподобающее любопытство -- что я тогда буду
359


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
     делать, что скажу? для начала надобно будет повиноваться; а потом, когда доберусь
до Тобольска, если доберусь, я стану протестовать... Учтивость меня не
успокаивает, напротив: я ведь отнюдь не забыл, как один из министров,
обласканный Александром, был схвачен фельдъегерем прямо на пороге кабинета
императора, который отдал приказ отправить его в Сибирь из дворца, не дав ни на
минуту заехать домой. Множество других примеров подобного же рода наказаний
подкрепляли мои предчувствия и будоражили
     воображение.
То, что я иностранец, нимало не гарантирует мне безопасность *: я воскрешал
в памяти обстоятельства пленения Коцебу, который в начале нашего столетия также
был схвачен фельдъегерем и единым духом, как и я (себя я почитал уже в пути),
препровожден
     в Тобольск.
Конечно, ссылка немецкого поэта длилась всего полтора месяца, так что в
юности я смеялся над его жалобами; но в эту ночь мне было не до смеха. То ли
вероятное сходство наших судеб заставило меня переменить точку зрения, то ли
возраст прибавил мне справедливости, но мне от всего сердца было жаль Коцебу.
Нельзя оценивать подобную пытку по ее продолжительности: путешествие на
телеге по дороге длиною в тысячу восемьсот лье, мощенной бревнами, да еще в
этом климате, -- физическая мука, нестерпимая для очень многих;
но даже если не брать ее в расчет, кто не посочувствует бедному иностранцу,
оторванному от друзей, от семьи и в течение полутора месяцев считающему, что
ему суждено кончить дни свои в безымянных, безграничных пустынях, среди
злоумышленников и их тюремщиков, да хоть бы и среди более или менее
высокопоставленных чиновников? Подобная перспектива хуже смерти, ее вполне
достаточно, чтобы умереть либо по крайней мере помутиться рассудком.
Посол потребует моего освобождения; да, но полтора месяца я буду
чувствовать, что для меня началась вечная ссылка! Прибавьте к этому, что,
невзирая ни на какие протесты, коли здесь усмотрят высший интерес в том, чтобы
от меня избавиться, то распустят слух, будто лодка, в которой я катался по
Ладожскому озеру, перевернулась. С такими вещами сталкиваешься каждый день.
Станет ли французский посол извлекать меня со дна этой бездны? Ему скажут, что
тело мое искали, но безуспешно, и поскольку достоинство нашей нации не
пострадает, он будет удовлетворен, а я -- уничтожен.   •
Чем провинился Коцебу? Его стали бояться, потому что он открыто выражал
свои взгляды, а в России сочли, что не все они равно благоприятны в отношении
установившегося здесь порядка вещей. Но кто убедит меня, что я не заслуживаю
точно такого жв' упрека либо -- этого уже достаточно -- такого же подозрения?
Во* что говорил я себе, не в силах оставаться в постели и шага!
• См. ниже историю о том, как один француз, г-н Перне, был в Москвв 1 посажен в
тюрьму.
     360


     Письмо двадцатое
     взад-вперед по комнате. Разве не одержим я той же манией -- думать и писать?
Если я посею малейшее сомнение в себе, разве могу я рассчитывать на то, что со
мной обойдутся почтительнее, нежели со множеством людей, куда более
влиятельных и заметных, чем я? Напрасно твердил я всем, что не стану ничего
публиковать об этой стране: словам моим, скорее всего, тем меньше веры, чем
больше восторгаюсь я всем, что мне показывают; как ни обольщайся, нельзя же
думать, что все мне нравится в равной мере. Русские -- знатоки по части
осмотрительности и лжи... К тому же за мной следят, как следят здесь за всяким
иностранцем -- а значит, им известно, что я пишу письма и храню их; известно им
и то, что, уезжая из города даже на день, я всегда беру с собой эти загадочные
бумаги в большом портфеле; быть может, им придет в голову узнать настоящие мои
мысли. Мне устроят засаду где-нибудь в лесу; на меня нападут, ограбят, чтобы
отнять бумаги, и убьют, чтобы заставить молчать.
Вот такие страхи одолевали меня всю позавчерашнюю ночь, и хотя вчера я без
всяких приключений осмотрел Шлиссельбургскую крепость, они все же не
настолько нелепы, чтобы я освободился от них до конца путешествия. Напрасно
твердил я себе, что русская полиция, осторожная, просвещенная, хорошо
осведомленная, позволяет себе чрезвычайные меры лишь тогда, когда считает это
необходимым; что я придаю слишком много значения своим заметкам и своей
особе, если воображаю, будто могут они обеспокоить людей, правящих этой
империей, -- все эти, и еще многие другие причины чувствовать себя в
безопасности, от описания которых я воздержусь, представляются мне скорее
благовидными, нежели обоснованными;
     по опыту мне слишком хорошо известна мелочная придирчивость, свойственная
весьма и весьма влиятельным лицам; для того, кто хочет скрыть, что господство его
основано на страхе, нет ничего маловажного; а тот, кто придает значение чужому
мнению, не может пренебрегать мнением человека независимого и пишущего:
правительство, которое живо тайной и сила которого в скрытности, чтобы не
сказать в притворстве, впадает в ярость от любого пустяка; все ему кажется
существенным; одним словом, тщеславие мое вкупе с размышлениями и
воспоминаниями убеждают, что здесь я подвергаюсь известной опасности.
Я потому так подробно останавливаюсь на своих тревогах, что они дадут вам
понятие об этой стране. Можете считать мои страхи лишь игрой воображения; я
хочу сказать одно -- подобная игра воображения, несомненно, могла смутить мне
рассудок только в Петербурге или в Марокко. Однако все мои опасения исчезают
бесследно, едва приходит пора действовать; призраки бессонной ночи покидают
меня, когда я отправляюсь в путь. Малодушен я только в мыслях, а в поступках
смел; для меня труднее энергично размышлять, нежели энергично действовать.
Движение придает мне храбрости -- точно так же, как неподвижность заставляла
быть мнительным.
     З6!


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
Вчера утром, в пять часов, выехал я из дому в коляске, запряженной четверкой
лошадей; когда у русских отправляются в деревню или путешествуют на почтовых,
кучера запрягают лошадей по-старинному, в ряд, и правят такой четверкой ловко и
смело.
     Фельдъегерь мой расположился впереди, на облучке, рядом с кучером, и мы
очень быстро промчались по Петербургу, оставив позади сначала богатую его
часть, затем квартал мануфактур, где находится, среди прочего, великолепная
стекольная фабрика, потом громадные бумагопрядильни и еще множество других
заводов, управляемых по большей части англичанами. Эта часть города похожа на
колонию: здесь обитают фабриканты.
     Человека здесь ценят лишь по тому, в каких отношениях он состоит с
властями, а потому присутствие в моем экипаже фельдъегеря производило
действие неотразимое. Сей знак высочайшего покровительства превращал меня в
важное лицо, и мой собственный кучер, что возит меня все то время, какое я
нахожусь в Петербурге, казалось, вдруг возгордился достоинством хозяина, дотоле
ему неведомым; он взирал на меня с таким почтением, какого никогда прежде не
изъявлял; можно было подумать, что он взялся возместить мне все почести, каких
до сих пор по неведению меня лишал. Пешие крестьяне, кучера дрожек, извозчики
     -- на всех оказывал магическое действие мой унтер-офицер; ему не было нужды
грозить своей камчой -- одним мановением пальца, словно по волшебству, он
устранял любые затруднения; и толпа, обычно неподатливая, становилась похожа
на стаю угрей на дне садка: они свиваются в разные стороны, стремглав
уворачиваются, делаются, так сказать, незаметными, издалека заметив острогу в
руке рыбака, -- точно так же вели себя люди при приближении моего унтер-
офицера.
     Я с ужасом наблюдал чудесное могущество этого представителя власти и
думал, что, получи он приказ не защищать меня, а уничтожить, ему повиновались
бы с той же аккуратностью. Проникнуть в эту страну трудно, это вызывает у меня
досаду, но почти не пугает;
     куда больше поражает меня, насколько трудно отсюда уехать. Простые люди
говорят: "Как входишь в Россию, так ворота широки, как выходишь, так узки". При
всей необъятности этой империи мне в ней мало простора; тюрьма может быть и
обширной -- узнику всегда будет в ней тесно. Согласен, это очередной плод
воображения, но возникнуть он мог только здесь.
Под охраной своего солдата я быстро ехал вдоль берега Невы;
из Петербурга выезжаешь по чему-то вроде деревенской улицы, чуть менее
однообразной, чем те дороги, по которым мне приходилось ездить в России до сих
пор. Вид на реку, на миг открывавшийся кое-где сквозь березовые аллеи; череда
довольно многочисленных фабрик и заводов, работающих, судя по всему, на
полную мощность;
     бревенчатые деревушки -- все это отчасти оживляло пейзаж. Не думайте, будто
речь идет о природе, живописной в обычном пони-
Зба


     Письмо двадцатое
мании этого слова,-- просто в этой части города местность не такая убогая, как в
другой, вот и все. Впрочем, унылые виды чем-то особенно влекут меня; в природе,
от созерцания которой погружаешься в мечты, всегда есгь какое-то величие. В
качестве поэтического пейзажа берега Невы нравятся мне больше, нежели склон
Монмартра со стороны равнины Ссн-Дени или тучные нивы в Бос и Бри.
Я был удивлен внешним обликом некоторых деревень: их отличает
неподдельное богатство и даже своего рода сельская изысканность, приятная для
взора; все дома здесь деревянные; они стоят в ряд вдоль единственной улицы и
выглядят вполне ухоженными. По фасаду они покрашены, а украшения на коньке
их крыш, можно сказать, претенциозны -- ибо, сравнивая всю эту внешнюю
роскошь с почти полным отсутствием удобных вещей и с той нечистоплотностью,
какая бросается вам в глаза внутри этих игрушечных жилищ, вы сожалеете о
народе, еще не ведающем необходимых вещей, но уже познавшем вкус к
излишествам. При ближайшем же рассмотрении видишь, что на самом деле сараи
эти весьма скверно построены. Почти не отесанные бревна, с вырезом в виде
полукруга на обоих концах, вставленные одно в другое, образуют утлы хижины;
между этими толстыми, плохо пригнанными балками остаются щели, тщательно
законопаченные просмоленным мхом, резкий запах которого ощущается по всему
дому и даже на улице.
     Крыши избушек украшены чем-то наподобие деревянного кружева; эта
раскрашенная резьба похожа на узорные бумажки из кондитерских. Это доски,
прибитые к щипцу крыши, который неизменно повернут в сторону улицы; с конька
они спускаются вниз. Все пристройки находятся на устланном досками дворе. На
слух это звучит красиво, не правда ли? но на глаз выглядит унылым и грязным. Тем
не менее, когда я гляжу снаружи на эти хижины, столь разукрашенные с улицы, они
развлекают меня; но я не в силах поверить, что их назначение -- служить жилищем
для крестьян, которых я вижу в полях. Со всей своей невероятной отделкой из
досок, высверленных насквозь и сверкающих тысячью красок, они напоминают
увитые цветочными гирляндами клетки, а обитатели их представляются мне
эдакими ярмарочными торговцами, чьи шатры уберут, как только кончится
праздник.
     Повсюду тот же вкус ко всему, что бьет в глаза! С крестьянином господин его
обращается так же, как и с самим собой; и те и другие полагают, что украсить
дорогу естественнее и приятнее, чем убрать свой дом изнутри; все здесь живут тем,
что внушают другим восхищение, а быть может, зависть. Но где же удовольствие,
настоящее удовольствие? сами русские, если бы задать им этот вопрос, пришли бы
в большое замешательство.
     В России изобилие-- предмет непомерного тщеславия; я же люблю
великолепие, только когда оно существует не для видимости,
збз


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     и мысленно проклинаю все, что здесь пытаются сделать предметом моего
восхищения. Нации украшателей и обойщиков не удастся внушить мне ничего,
кроме опасения быть обманутым; ступая на эти подмостки, в это царство
декораций, я испытываю одно-единствен-ное желание -- попасть за кулисы, мной
владеет искушение припод- | нять уголок холщового задника. Я приезжаю, чтобы
увидеть стра- | ну, -- а попадаю в театр.                                     |
Я велел приготовить мне перемену лошадей в десяти лье от Петербурга, и в
одной из деревень меня поджидала свежая, в полной упряжи четверка. Там я
обнаружил нечто вроде русской venta и зашел внутрь. Когда я путешествую, то не
люблю упускать ничего из первых впечатлений; я для того и разъезжаю по свету,
чтобы испытать их, а описываю, чтобы освежить их в памяти. Итак, я вышел из
коляски, чтобы взглянуть на русскую ферму. Впервые передо мною крестьяне у
себя дома. Петергоф -- это еще не настоя- '• щая Россия: сгрудившаяся там
праздничная толпа меняла обычный облик местности, перенося в деревню
городские привычки. Так что в сельской местности я оказываюсь в первый раз.
Обширный, весь из дерева сарай; с трех сторон дощатые стены, под ногами
доски, над головой тоже доски -- вот что первым делом бросается мне в глаза; я
ступаю под крышу этого громадного склада, занимающего большую часть
деревенского жилища, и, несмотря на сквозняки, в нос мне бьет запах лука, кислой
капусты и старых смазных сапог, который испускают все деревни и их обитатели в
России.
     Внимание нескольких человек целиком поглощал заводской жеребец,
привязанный к столбу: они подковывали его, что было не так-то легко. В руках у
этих людей были веревки, чтобы стреножить буйное животное, куски шерсти,
чтобы закрыть ему глаза, капцун и завертка, чтобы обуздать его бешеный нрав. ,
Эта отменная лошадь -- с конного завода соседнего барина, сказали мне; в глубине
того же сарая крестьянин, стоя на очень маленькой, как все русские повозки, телеге,
мечет на чердак не связанную в снопы солому, вилами поднимая ее над головой;
другой крестьянин подхватывает ее и уминает под крышей. Человек восемь по-
прежнему возятся вокруг лошади -- все они отличаются ростом и внешностью и
приметно одеты. Однако ж в областях, прилегающих к столице, население
некрасиво; собственно, его даже нельзя назвать русским, ибо здесь множество
представителей финской расы, напоминающих лапландцев.
Говорят, что во внутренних землях Российской империи мне снова встретятся
те люди, схожие обликом с греческими статуями, ^ которые попадались мне
несколько раз в Петербурге: столичные господа из высшего общества набирают
себе прислугу из уроженцев своих отдаленных владений. К огромному сараю, о
котором я веду речь, примыкает низкое, не слишком просторное помещение; я вхо-
Зб4


     Письмо двадцатое
жу -- и словно попадаю в главную каюту какой-нибудь плывущей по реке
плоскодонки или же внутрь бочки; стены, потолок, пол, скамейки, стол-- все здесь
деревянное и все являет собою груду балок и бочарных досок разной длины, но
равно грубо отесанных. По-прежнему воняет кислой капустой и смолой.
В этом закутке, душном и темном, поскольку двери в нем низкие, а окошки не
больше чердачных, вижу я старуху, разливающую чай четырем-пяти бородатым
крестьянам, которые одеты в бараньи шубы мехом внутрь (уже несколько дней, с i
августа, стоят довольно сильные холода); люди эти, по преимуществу низкорослые,
сидят за столом; их меховые шубы выглядят на каждом по-разному, у них есть свой
стиль, но гораздо больше от них вони -- ничего нет хуже нее, кроме разве
господских духов. На столе сверкает медный самовар и заварочный чайник. Чай и
здесь такой же хороший, умело заваренный, а если вам не хочется пить его просто
так, везде найдется хорошее молоко. Когда столь изящное питье подают в чулане,
обставленном, словно гумно-- "гумно" я говорю из вежливости,-- мне сразу
вспоминается испанский шоколад. Это всего лишь один из тысячи контрастов,
поражающих путешественника на каждом шагу, который делает он, оказавшись в
гостях у двух этих народов, равно необычных, но отличающихся друг от друга
столь же сильно, сколь и климат, в каком они живут.
Мне снова представляется случай повторить: русские живописны от природы;
художник нашел бы среди окружавших меня людей и животных сюжет для не
одной прелестной картины.
     Красная либо голубая крестьянская рубаха с застежкой на ключице, стянутая
на чреслах поясом, на который верх этого своеобразного военного плаща спадает
античными складками, тогда как нижняя его часть разлетается, словно туника,
закрывая собой штаны (его в них не заправляют) *; длинный, на персидский манер
кафтан, зачастую незастегнутый, который носят поверх блузы в часы досуга;
длинные