только в кухню, где моя
бедная нянюшка и устраивается на ночлег подле моей колыбели.
Слуги разбежались в полчаса, не преминув, однако, разграбить запасы белья и
столового серебра; дом был пуст и разорен, словно после пожара -- или удара
молнии.
     Друзья, родственники, челядь -- исчезли все; у парадной двери стоял часовой
с ружьем; место привратника назавтра занял национальный гвардеец -- холодный
сапожник, живущий по соседству;
     он же был назначен моим опекуном. В этом разоренном гнезде Нанетта пеклась
обо мне, как о наследном принце; восемь месяцев она окружала меня истинно
материнской заботой.
     Ценных вещей у нее не было, поэтому, когда небольшая сумма денег,
выданная ей матушкой, подошла к концу, она, приговаривая, что никто не сможет
отплатить ей за все ее жертвы, стала продавать один за другим свои убогие
наряды.
     Она решила, если матушка погибнет, увезти меня в свои родные края, чтобы я
рос среди крестьянских мальчишек. Когда мне исполнилось два года, я заболел
злокачественной лихорадкой и был на пороге смерти. Нанетта ухитрилась
пригласить ко мне трех самых знаменитых парижских врачей: Порталя, Гастальди
и третьего-- хирурга, чье имя я не могу припомнить. Разумеется, для этих людей
много значила репутация моего отца и деда, но они пришли бы и к незнакомому
ребенку -- ведь бескорыстие и рвение французских врачей славятся во всем мире;
гораздо более удивительна самоотверженность моей няни; врачи человеколюбивы
по обязанности, их добродетель укрепляется ученостью, и это прекрасно, но
нянюшка моя была благородна и великодушна, несмотря на свою бедность,
несмотря на свою необразованность,-- и это возвышенно! Бедная Нанетта --
деятельное существо, которое лучше умело чувствовать, нежели мыслить. Она
была женщина заурядная, но с прекрасной душой и благородным сердцем. А как
она была предана нам!.. Несчастья, обрушившиеся на нашу семью, сделали лишь
более очевидным ее бескорыстие и мужество.
     Храбрость ее доходила до безрассудства; когда шел процесс моего деда,
глашатаи на рынках и площадях осыпали самой страшной бранью изменника
Кюстина; встретив их, нянюшка моя останавливалась посреди толпы и
принималась защищать своего хозяина;
     больше того, ей случалось оспаривать постановления революционного трибунала
прямо на площади Революции.
     "Кто смеет говорить и писать что-то дурное о генерале Кюсти-не? --
восклицала она, презирая опасность. -- Все это ложь; я родилась в его доме и знаю
его лучше вас, потому что росла под его присмотром; он мой хозяин, и все вы --
слышите, все вы! -- его не стоите; будь на то его воля, он покончил бы с вашей
паршивой революцией одним ударом своей армии, и вы, вместо того чтобы
45


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 "'ДУ
     оскорблять его, валялись бы у него в ногах, потому что вы известные
трусы!"
     Ведя ати справедливые, но крайне неосторожные речи, Нанетта
подвергала свою Жизнь огромной опасности: улицы кишели революционными
гарпиями, готовыми растерзать дерзкую защитницу аристократа.
Однажды, вскоре после убийства Марата, она проходила по
площади Каррузель; я сидел у нее на руках. В силу той путаницы в идеях,
которая характерна для смутной революционной эпохи, парижане увековечили
память о певце атеизма и бесчеловечности революционным алтарем. В этой
усыпальнице покоилось, если я не ошибаюсь, сердце-- а может быть, и тело
Марата. Женщины преклоняли колена в новом святилище, молясь Бог знает
какому богу, а поднявшись с колен, осеняли себя крестом и кланялись
новоявленному святому. Эти противоречащие один другому жесты как нельзя
более выразительно показывали, какой хаос царил в ту
пору в сердцах и делах.
     Выведенная из себя увиденным, Нанетта, забыв о сидящем у нее
на руках ребенке, бросается к новоиспеченной богомолке и обрушивает на нее град
оскорблений; благочестивая фурия в ответ обвиняет злопыхательницу в
святотатстве; от слов женщины переходят к делу, удары сыплются с обеих сторон;
Нанетта моложе и сильнее, но она боится за меня и потому терпит поражение; она
падает на землю, теряет чепец и поднимается простоволосая, но по-прежнему
крепко прижимая меня к груди; посмотреть на драку сбегаются люди, и со ;
всех сторон раздаются крики: "Аристократку на фонарь!" Нанетту уже тащат за
волосы к фонарю с улицы Святого Никеза, как говорили в ту пору. Какая-то
женщина уже вырывает .меня из рук несчастной, как вдруг мужчина, на вид еще
более свирепый, чем все прочие, пробирается сквозь толпу, расталкивает
молодчиков, нападающих на бедную женщину, и, нагнувшись, как если бы ему
нужно было подобрать что-то с земли, шепчет Нанетте на ухо: "Притворитесь
сумасшедшей; притворитесь сумасшедшей, говорю вам, иначе вам конец; думайте
только о себе, не беспокойтесь за ребенка, я его сберегу, но если хотите остаться в
живых, непременно притворитесь сумасшедшей!" Тут Нанетта начинает петь
песенки, гримасничать. "Да она же сумасшедшая",-- говорит ее покровитель, и вот
уже в толпе раздаются голоса, вторящие ему: "Она просто сумасшедшая, неужели
вы не видите; дайте ей пройти!" Поняв, что спасение близко, Нанетта,
пританцовывая, пересекает Королевский мост, останавливается в начале улицы Бак
и, забрав меня у нашего
     спасителя, лишается чувств.                                   I Получив этот урок, Нанетта стала
держаться осторожнее--]
     ради меня; однако матушка все равно опасалась ее отваги и горяч- '
ности.
     В тюрьме матушка почувствовала некоторое облегчение; по
46


     Письмо третье
крайней мере, теперь она была не одинока; очень скоро она сдружилась с
несколькими достойными женщинами, разделявшими взгляды моего отца и деда.
Дамы эти с трогательной приязнью и даже восхищением встретили особу, которая,
не будучи лично им знакомой, уже давно вызывала их сочувствие. Со слов
матушки я знаю, что в число ее товарок по несчастью входили госпожа Шарль де
Ламет, мадемуазель Пико -- девица любезная и даже, несмотря на суровые
времена, веселая; прекрасная, как античная медаль, госпожа д'Эгийон, последняя из
рода де Навай, сноха друга госпожи Дюбарри герцога д'Эгийона, и, наконец,
госпожа де Богарне, прославившаяся впоследствии под именем императрицы Жозе-
фины.
     Госпожа Богарне и матушка жили в одной комнате и по
очереди прислуживали одна другой.
     Эти женщины, такие молодые и такие прекрасные, мужественно и даже гордо
переносили свое несчастье. Матушка рассказывала мне, что не засыпала до тех пор,
пока не ощущала в себе готовности мужественно взойти на эшафот; она боялась
выказать слабость духа, если ночью ее внезапно разбудят и повезут в Консьержери,
то есть
     на смерть.
Госпожа д'Эгийон и госпожа де Ламет славились своим хладнокровием, а вот
госпожа де Богарне, напротив, пребывала в унынии, удручавшем ее товарок по
несчастью. Беззаботная, как все креолки, и чрезвычайно пугливая, она, вместо того
чтобы, как остальные узницы, покориться судьбе, жила надеждой, тайком гадала на
картах и открыто заливалась слезами, к вящему стыду своих подруг. Однако
природа даровала ей красоту, а красота способна заменить все прочие
совершенства. Ее походка, манеры и в особенности речь были исполнены
удивительного очарования: впрочем, надо признаться, она не могла похвастать ни
щедростью, ни искренностью;
     другие узницы скорбели о ее малодушии; дело в том, что все ати дамы, и прежде
всего госпожи де Ламет и д'Эгийон, хотя и были брошены в тюрьму
республиканским правительством, по характеру сами были республиканками, что
же касается моей матери, то она не блистала республиканскими добродетелями, но
таково было величавое благородство ее души, что в каждом самопожертвовании
она видела пример для подражания, пусть даже вдохновившие ее
предшественников чувства оставались ей чужды.
Характер матушки сложился под влиянием единственного в своем роде
стечения обстоятельств; никогда больше не встретить мне женщину, в которой
величие души так мирно уживалось бы со светскостью манер; она усвоила себе и
безупречный вкус тех говорунов, что посещали гостиную ее матери и салон
госпожи де Поли-иьяк, и сверхъестественное мужество тех храбрецов, что гибли
на эшафотах, воздвигнутых Робеспьером. Пленительное французское остроумие
добрых старых времен соединялось в характере матушки
47


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 ГОДУ
     с античным героизмом, недаром у нее, женщины с белокурой грезовской головкой,
был греческий профиль.
     В тюрьме ей пришлось есть из общего котла с тремя десятками узниц,
принадлежавших к самым разным сословиям; в прежней жизни йзбалованнейшее
существо, она даже не заметила этой новой тяготы, постигшей заключенных в
самый разгар Террора. Физические муки се не пугали. Она всегда страдала только
от сердечных печалей; все ее болезни были следствиями, причина же коренилась в
душе.
     О странном образе жизни, какой вели в ту пору обитатели тюрем, написано
немало, однако, если бы матушка оставила записки, потомки почерпнули бы из них
множество подробностей, по сей день никому не известных. В бывшем
кармелитском монастыре мужчины содержались отдельно от женщин.
Четырнадцать узниц спали в одной комнате; среди них была англичанка весьма
преклонного" возраста, глухая и почти слепая. Никто не мог объяснить ей, за что
ее арестовали; она донимала окружающих вопросами и в конце концов получила
ответ -- от палача.
     В мемуарах того времени мне довелось читать о старой даме, привезенной под
конвоем из провинции в Париж и погибшей такой же смертью. Одни и те же
беззакония повторялись многократно:
     жестокость так же однообразна в следствиях, как и в причинах. Борьба между
добром и злом сообщает интерес жизненной драме, но когда ни у кого не остается
сомнений в победе зла, монотонность жизни становится невыносимой, и скука
отворяет нам адские врата. Данте помещает в один из кругов ада обреченные
души, чьи тела по воле демонов продолжают действовать в земной жизни, как
живые. Это выразительнейший и в то же время философичнейший способ
показать, к чему приводит порабощение сердца человеческого злом.
Среди женщин, отбывавших заключение вместе с матушкой, была жена
кукольника; ее и мужа арестовали за то, что их полишинель, на вкус властей,
отличался излишним аристократизмом и при всем честном народе насмехался над
папашей Дюшеном.
     Кукольница относилась к низвергнутым знаменитостям с величайшим
почтением, благодаря чему высокородные пленницы были окружены в узилище
таким же уважением, какое некогда окружало их в собственных домах.
Простолюдинка прислуживала аристократкам единственно из желания
доставить им удовольствие; она убирала комнату и стелила постели, она даром
оказывала товаркам самые разные услуги и изъяснялась так почтительно, что
узницы, давно отвыкшие от этой старинной вежливости, некоторое время
полагали, что она над ними издевается; однако, когда бедную женщину вместе с
мужем приговорили к смерти, она, прощаясь со своими знатными соседками,
которых она также полагала обреченными на близкую гибель, прибегнула к тем же
старомодным изъявлениям преданности, что
     48


     Письмо третье
     и прежде. Слушая ее церемонные речи, можно было подумать, будто дело
происходит в феодальном замке, владелица которого помешана на придворном
этикете. В ту пору французская гражданка могла позволить себе держаться со
столь дерзким смирением только в тюрьме: здесь ей не грозил арест. Было нечто
трогательное в несходстве речей этой женщины, впрочем вполне заурядной, с
тоном и речами тюремщиков, уверенных, что чем грубее они будут обращаться с
узниками, тем больше те будут их уважать.
     В определенные часы заключенным дозволялось выходить в сад на прогулку;
дамы прохаживались, мужчины бегали взапуски.
Обычно революционный трибунал именно в это время дня требовал на
расправу очередную жертву. Если выбор падал на мужчину, а мужчина этот
участвовал в игре, он без долгих слов прощался с друзьями и покидал их, после
чего игра возобновлялась^. Если вызывали женщину, она также прощалась с
подругами, и ее уход также ничем не нарушал забав узников и узниц. Тюрьма эта
представляла собой земной шар в миниатюре, с Робеспьером вместо бога. Ничто
так не напоминало ад, как эта карикатура на Божье творение.
Один и тот же меч висел над всеми головами, и человек, уцелевший сегодня,
не сомневался в том, что его черед наступит завтра. В эту безумную эпоху нравы
угнетенных были так же противны природе, как и нравы угнетателей.
После пятимесячного заключения именно таким образом, как описано выше,
ушел на смерть господин де Богарне. Проходя мимо моей матери, он отдал ей
арабское кольцо-талисман, с которым она не расставалась всю свою жизнь; теперь
его ношу я.
     В ту пору счет времени велся не на недели, а на декады; каждый десятый день
соответствовал нашему воскресенью: в этот день никто не работал, включая
палачей. Поэтому, дожив до вечера девятого дня, узники могли быть уверены, что
проживут еще сутки; сутки эти казались им целым веком, и они устраивали в
тюрьме праздник.
     Так жила матушка после гибели мужа. Она провела в заключении полгода, до
самого конца Террора; сноха одного казненного и жена другого, славная своей
отвагой и красотой, арестованная за попытку эмигрировать и считавшая
унизительным отрицать свою вину, раз уж ее схватили в дорожном платье и с
фальшивым паспортом в кармане, она только чудом избегла эшафота.
Спасло ее стечение нескольких необыкновенных обстоятельств. В течение
первых двух недель после ареста ее трижды привозили из тюрьмы домой; члены
секции ломали печати и просматривали в присутствии обвиняемой ее бумаги.
Благодарение Богу, ни один из сыщиков, занимавшихся этим тщательным
досмотром, не сообразил заглянуть под большой диван, где валялись самые
важные бумаги. Матушка не осмеливалась никого просить забрать их оттуда; к
тому же после каждого визита все двери ее квартиры
49


     Астольф де Кюстнн
Россия в 1839 году
     вновь опечатывались. Провидению было угодно, чтобы дознаватели, на глазах у
матушки взламывавшие в той же самой комнате секретер и пускавшиеся на самые
смехотворные штуки вроде поисков тайника под паркетом, не обратили ни
малейшего внимания на диван.
     Все это напоминает мне шутку актера Дюгазона. Вы, конечно, ее не знаете,
ибо что знают сегодняшние люди о наших тогдашних несчастьях? Они слишком
заняты собой, чтобы интересоваться деяниями отцов.
Дюгазон, комический актер, служил в национальной гвардии;
однажды, обходя дозором окрестности Рынка, он остановился подле торговки
яблоками. "Покажи мне свою корзину",-- приказал он ей.-- "Зачем?"-- "Покажи
корзину!"-- "Да на что тебе сдалась моя корзина?" -- "Я должен убедиться, что
ты не прячешь под яблоками пушки".
     Хотя Дюгазон был якобинцем, или, на тогдашнем языке, доблестным
патриотом, подобная эпиграмма, произнесенная публично, могла ему дорого
обойтись.
     Вообразите же себе, как трепетала матушка, когда кто-нибудь из сыщиков
приближался к месту, где лежали опасные бумаги! Она часто говорила мне, что во
время этих обысков, при которых ее принуждали присутствовать, она ни разу не
осмелилась взглянуть в сторону рокового дивана, хотя боялась и слишком явно
отводить от него глаза.
     Господь не однажды уберегал матушку от беды; Провидению не было угодно
дать ей погибнуть в эти годы, и людские козни оказались-бессильны ее погубить.
При обысках присутствовала дюжина членов нашей секции. Они усаживались
в гостиной вокруг стола и после осмотра помещения всякий раз учиняли узнице
долгий и подробный допрос. В первый день этим революционным судом
присяжных командовал низкорослый горбатый сапожник, уродливый и злой. Он
отыскал где-то в углу башмак, сшитый, как он утверждал, из английской кожи:
грозная улика! Матушка вначале возражала; сапожник настаивал.
"Возможно,-- сказала наконец матушка,-- что вы и правы:
башмак английский; вам виднее, но в таком случае этот башмак не мой -- я
никогда ничего не заказывала в Англии".
     Обвинители приказали матушке примерить башмак -- он пришелся впору.
"Кто твой сапожник?" -- спросил горбун. Матушка назвала имя мастера, чьи
изделия в начале революции пользовались большим спросом; в ту пору он обувал
всех придворных дам.
     -- Он дурной патриот, -- сказал горбатый председатель, мучимый завистью.
     -- Но хороший сапожник, -- возразила матушка.
     -- Мы хотели арестовать его, но этот аристократ где-то прячется,-- с досадой
воскликнул председатель,-- чует кошка, чье мясо съела. Знаешь ты, где его найти?
50


     Письмо третье
     -- Не знаю,-- отвечает матушка,-- а если бы и знала, все равно не сказала
бы.
     Мужественные ответы этой робкой на вид женщины; ирония, сквозившая
помимо ее воли в вынужденно умеренных речах; усмешка которой она не могла
сдержать при виде разыгрывавшихся перед ней сцен, равно шутовских и
трагических; ее ослепительная красота, тонкость черт, безупречный профиль,
траур, молодость, свежий цвет лица, золотистые кудри; чудесный взгляд, облик
равно страстный и меланхолический, смиренный и мятежный; неподдельное
благородство и изящная непринужденность манер, вгонявшие в краску людей, чья
природная грубость выглядела принужденной и показной; ее горделивая
скромность; ее слава, распространившаяся к тому времени по всей Франции;
окружавший ее ореол несчастья; несравненное звучание ее серебристого голоса,
трогательного и звонкого; ее французская речь, разом и жесткая и мягкая; ее
умение ладить с простонародьем, ни в чем, однако, ему не потакая, наконец,
женское чутье, это постоянное желание нравиться, которое действует на
окружающих безотказно оттого, что является врожденным, а следовательно,
естественным, -- все это было так пленительно, что не могло оставить
равнодушными даже судей, как бы безжалостны они ни были. Поэтому все очень
скоро встали на ее сторону -- все, за исключением маленького горбуна; эта
упрямая злоба существа, обделенного природой, бросает, на мой взгляд, яркий луч
света в глубины человеческого сердца.
     Матушка прекрасно рисовала; она умела выбирать живописные предметы для
картин и придавать изображению большое сходство с оригиналом. Потихоньку
набрасывая в спокойные минуты фигуры окружавших ее людей, она создала
прелестный эскиз страшного судилища, решавшего ее судьбу. Я видел этот
рисунок: он долго хранился у нас, но, к несчастью, потерялся при одном из
переездов.
     При допросах присутствовал каменщик по имени Жером, один из самых
ревностных якобинцев той поры, член всемогущего комитета нашей секции; он
отобрал у матушки рисунок и пустил его по рукам: каждый узнал себя, а главное,
все с хохотом узнали председателя, который, взобравшись на стул, чтобы казаться
повыше ростом, с видом победителя размахивал злополучным английским
башмаком; горб художница обозначила едва-едва -- лишь постольку, поскольку
этого требовала истина.
     Эта подчеркнутая снисходительность жертвы к ее мучителю произвела на
судей гораздо большее впечатление, чем сама карикатура; я упоминаю об этом,
чтобы показать, насколько тонким умом отличались в ту пору французы, к какому
бы сословию они ни принадлежали. Эти люди выросли при старом порядке, когда
Франция была царством изящного. Внуки их, быть может, куда более
рассудительны, но сильно уступают дедам по части вкуса и таланта.
     -- Глянь-ка! -- хором воскликнули грозные судьи. -- Глянь-ка,
51


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     председатель, как гражданка тебе польстила. Да ты тут просто
красавец!"
     И дружный смех довершил исступление сапожника, безобразного, но
всемогущего, ибо в разборе преступлений, вменяемых в вину матушке, последнее
слово оставалось за ним. Его ярость могла стать для узницы роковой; вышло,
однако, так, что именно неосторожность матушки спасла ей жизнь.
Рисунок у художницы отобрали и приобщили к документам, которые
предстояло передать в революционный трибунал и которые нам возвратили уже
после крушения диктатуры. Сви