образцы хорошего вкуса и светских манер можно отыскать лишь в
странах аристократических. Здесь никто не заботится о том, чтобы вести себя, как
принято, а ведь именно выскочки, ведущие себя, как принято, и вносят в
общежитие фальшивую ноту. У аристократов все, кто находятся в гостиной,
находятся в ней по праву рождения; встречаясь ежедневно, они привыкают друг к
другу; даже не питая к собеседникам особой приязни, они держатся
непринужденно и даже доверительно, ибо знакомы с давних пор;
они понимают друг друга с полуслова, ибо узнают в чужих речах собственные
мысли. Поскольку им суждено провести бок о бок целую жизнь, они
приспосабливаются один к другому, и это покор-ство приносит им радость;
путешественники, которым предстоит провести вместе долгий срок, лучше ладят
между собой, чем те, что встречаются лишь на мгновение. Из вынужденной
гармонии рождается всеобщая учтивость, вовсе не исключающая разнообразия:
умам идет на пользу необходимость блистать в мелочах, а изысканность речей все
украшает, ничему не вредя, ибо истина чувств ничего не теряет от осторожности в
выборе выражений. Так благодаря непринужденности, царящей в избранном
обществе, стеснение исчезает, и лишенный грубостей разговор течет с
восхитительной легкостью и свободой.
     Некогда каждое сословие граждан во Франции могло вкушать подобные
наслаждения; то была эпоха отменных бесед. С тех пор мы разучились
наслаждаться беседой по многим причинам, о которых я не стану здесь
распространяться, и назову лишь главную из них -- неумеренное смешение в
каждой гостиной людей всех сословий.
     Люди эти собираются вместе не из любви к удовольствиям, но из тщеславия. С
тех пор, как все стали приняты повсюду, свободы не встретишь нигде; французы
забыли, что такое непринужденность манер. Ей на смену пришла чопорная
английская важность: в смешанном обществе без этого оружия не обойтись; Но
англичане, по крайней мере, научились пускать его в ход, ничем не жертвуя, мы же
утратили все то, что составляло очарование нашей светской жизни. Человек,
который посещает тот или иной салон оттого, что хочет уверить себя или других,
что принадлежит к хорошему обществу, не способен быть любезным и интересным
собеседником. Неподдельная тонкость чувств -- вещь прекрасная, тонкость же
чувств притворная -- вещь скверная, как всякая манерность.
Наше новое общество основано на идеях демократического равенства, идеях,
которые взамен прежних радостей принесли нам скуку. Приятной беседу делает не
обилие народа, но избранный
     90


     Письмо пятое
     круг хорошо и давно знакомых гостей; светская жизнь -- не более, чем средство;
цель -- душевная близость. Радея о благе человека, общество накладывает на него
весьма жесткие обязательства. В мире салонов, как в искусстве, необъезженная
лошадь портит все дело;
     я люблю породистых лошадей, но только если они хорошо вышколены;
неукротимая дикость -- признак не силы, но некоторой неполноценности данной
особи, причем физический этот изъян сообщается и душе. Здравое суждение --
награда за победу над страстями.
     Умы, рождающие на свет шедевры, созревают под сенью цивилизации, к
которой питают неизменное уважение и которой обязаны драгоценнейшим из
своих преимуществ-- равновесием. Руссо, этот могучий разрушитель, выступает,
однако, охранителем, когда с восхищением живописует жизнь швейцарских буржуа
или когда растолковывает Евангелие безбожным и циничным философам,
вносящим в его ум смятение и сомнения, но не способным его переубедить.
Русские дамы, мои спутницы, приняли в свой кружок французского
негоцианта из числа пассажиров. Это человек более чем зрелого возраста,
обладающий крупными предприятиями, пароходами, железными дорогами и
достойными юноши притязаниями;
     человек с приятными улыбками, очаровательными минами, обольстительными
гримасами, пошлыми жестами, давно сложившимися убеждениями и заранее
сочиненными речами; впрочем, добрый малый, не лезущий за словом в карман и
способный даже, говоря о том, что он знает досконально, рассказать нечто
интересное;
     остроумный, забавный, самонадеянный, но очень легко теряющий всю свою
живость.
     Он едет в Россию, дабы заразить тамошние умы сочувствием к великим
промышленным предприятиям; он уполномочен несколькими французскими
домами, которые, по его словам, объединились ради этой соблазнительной цели;
впрочем, голова его полна не только грандиозными коммерческими замыслами, но
и всеми теми романсами, песенками и куплетами, что за последние два десятка лет
были модны в Париже. Прежде чем заняться торговлей, он служил в уланах и
сохранил с тех пор не лишенные забавности повадки гарнизонного красавца. Он
только и делает, что толкует русским о превосходстве французов решительно во
всех областях, однако честолюбие его так откровенно, что никого не обижает; он
просто-напросто смешон и вызывает только улыбки.
Он распевает нам песенки из водевилей, строя глазки дамам; он декламирует
"Марсельезу" и "Парижскую песнь", живописно укрывшись собственным плащом;
репертуар француза слегка игрив, но наши чужестранки от него в восторге. Им
кажется, что они попали в Париж; французский дурной вкус нисколько не
оскорбляет их, ибо они не знают его источника, и не пугает их, ибо они не
постигают его истинного смысла, к тому же люди, в самом деле
91


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     принадлежащие к хорошему обществу, не обидчивы: они достаточно уверены в
себе, чтобы не ударяться в амбицию из-за пустяка.
Мы со старым князем К *** в глубине души посмеивались над всем, что
приходилось выслушивать нашим спутницам, они же, в свой черед, смеялись над
шутками негоцианта с невинностью особ, решительно не ведающих, где во
французской светской беседе кончается хороший вкус и где начинается дурной.
Начинается же он там и тогда, где и когда люди принимаются чересчур
тщательно его избегать, выказывая тем самым полную неуверенность в себе.
Заметив, что экс-улан чересчур расшумелся, русские дамы успокаивают его
незнакомыми нам народными песнями, меланхоличность и самобытность которых
чаруют меня. Более всего поражает меня в этих древних напевах их мелодичность,
показывающая, что они родились в далеких краях.
Княгиня Л *** исполнила нам несколько цыганских романсов, которые, к
моему великому изумлению, напомнили мне испанские болеро. Андалузские и
русские цыгане принадлежат к одному племени. Племя это, рассеявшееся неведомо
как и когда по всей Европе, повсюду сохраняет свои привычки, нравы и песни.
Спрошу еще раз: проводил ли кто-нибудь время на борту корабля более
приятным образом?
     Это морское путешествие, прежде столь страшившее меня, оказалось таким
веселым, что я с неподдельным сожалением думаю о его скором конце. Впрочем,
можно ли без содрогания ожидать прибытия в большой город, где у тебя нет
никаких дел и где ты окажешься среди совершенно чужих людей -- город, однако,
достаточно европейский, чтобы в нем ты не был избавлен от так называемого
светского общества? Моя пылкая любовь к путешествиям ослабевает, стоит мне
вспомнить, что они состоят исключительно из отъездов и приездов. Но зато
сколько радостей и преимуществ покупаем мы такой ценой!!! Уже ради одной
лишь возможности получать знания, ничему не обучаясь, стоило бы пробегать
глазами страны, как пробегаем мы страницы книги: тем более, что одна книга
всегда отсылает нас к другой.
     Если в одном из паломничеств силы оставляют меня, я говорю себе: цель
требует жертв, и пускаюсь дальше; более того, едва вернувшись домой, я начинаю
мечтать о следующей поездке. Постоянно путешествовать -- неплохой способ
провести жизнь, особенно для человека, не разделяющего тех идей, что
господствуют в современном ему обществе: менять страны -- все равно что менять
столетия. В России я собираюсь погрузиться в давно прошедшие времена. История
в ее результатах -- вот что познает путешественник, и ничто не может сравниться с
этим способом открывать уму все многообразие земных происшествий.
Как бы там ни было, на борту корабля мне сопутствовало такое
92


     Письмо пятое
приятное общество, какого я, пожалуй, доселе не встречал; для того, чтобы весело
проводить время, недостаточно собрать в одном месте несколько любезных особ;
потребны еще обстоятельства, позволяющие каждому показать себя в наилучшем
свете; наша жизнь на "Николае I" напоминает жизнь в замке в ненастную погоду:
выйти невозможно, и все умирали бы от скуки, если бы каждый не старался
развлечь самого себя, развлекая других:
     таким образом, наше невольное соседство оборачивается всеобщим благом, чему,
впрочем, мы обязаны безупречной общежительности нескольких пассажиров,
волею судеб оказавшихся на борту нашего корабля, и, прежде всего, любезности и
опытности князя К***. Не употреби он с самого первого мгновения свою власть,
никто из нас не решился бы сломать лед, и мы провели бы всю дорогу, молча
взирая друг на друга, в печальном и тягостном одиночестве на людях,-- вместо
этого мы болтали дни и ночи напролет, ибо если за окном всегда светло, можно без
труда отыскать собеседника в любое время суток; эти дни без ночей отменяют
время, люди забывают о сне; я пишу вам с трех часов утра и постоянно слышу
доносящиеся из кают-компании смех и разговоры; если я спущусь туда, попутчики
заставят меня читать им стихи и прозу, попросят рассказать какую-нибудь
парижскую историю. Меня то и дело расспрашивают о мадемуазель Рашель и о
Дюпре-- двух главных знаменитостях сегодняшнего драматического театра; не
имея дозволения видеть и слышать этих прославленных актеров у нас, русские
мечтают пригласить их к себе.
     При появлении победоносного улана-коммерсанта беседа обычно идет
насмарку, наступает время шуток, песен и русских плясок.
Как ни невинно наше веселье, оно все же оскорбляет двух американцев,
едущих в Петербург по делу. Эти жители Нового Света не позволяют себе даже
улыбнуться при виде сумасбродных забав, которым предаются европейские
красавицы; они не постигают, что эта свобода -- следствие беззаботности, а
беззаботность -- щит, ограждающий юные сердца. Их пуританство возмущается не
только беспорядком, но и веселостью: они -- протестантские ян-сенисты и хотели
бы превратить жизнь в бесконечные похороны.
     К счастью, спутницы мои не соглашаются умирать от скуки, дабы потрафить
этим педантам-купцам. Они держатся проще, чем большинство северных женщин,
которые, приезжая в Париж, почитают себя обязанными всячески изощрять свой
ум, дабы пленять нас;
     дамы, находящиеся на борту нашего корабля, напротив, пленяют, вовсе не прилагая
к этому усилий; французская их речь, на мой вкус, правильнее, чем у большинства
полячек; они говорят не так певуче и, в отличие от почти всех варшавских дам,
которых я встречал в Саксонии и Богемии, не рвутся исправить наш язык согласно
заветам педантичных гувернанток, выписанных из Женевы. Русские
93


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     дамы, плывущие вместе со мной в Петербург, стараются говорить по-французски,
как мы, и, за очень редкими исключениями, им это удается.
Вчера на нашем корабле случилось происшествие, обнажившее скрытую
сущность многих характеров.
     В этом году, памятуя о недавнем пожаре на борту "Николая I", пассажиры
сделались особенно пугливы; надо признать, что состав экипажа отнюдь не
способен придать им бодрости. Капитан -- голландец, лоцман -- датчанин,
матросы -- немцы, не являющиеся притом уроженцами прибрежных земель,-- вот
кому вверено русское судно.
     Так вот, вчера после обеда все мы собрались на палубе; светило солнце, дул
свежий ветерок, и мы с превеликим удовольствием предавались чтению книги,
взятой из судовой библиотеки (это были ранние сочинения Жюля Жанена), как
вдруг колеса парохода прекратили вращаться, а из машинного отделения
послышался страшный шум; судно остановилось в открытом море, которое,
благодарение Богу, было в тот день совершенно спокойным, и замерло, словно
модель корабля на мраморном столе. Матросы немедля бросились к топке, капитан
с встревоженным видом последовал за ними, ничего не отвечая на вопросы
пассажиров.
     Мы находились в центре самого широкого участка Балтийского моря; к востоку от
нас был Финский залив, к северу -- Ботнический;
до берега, в какую сторону ни посмотри, было очень далеко.
Все хранили суровое молчание, предаваясь мрачным воспоминаниям; больше
всех тревожились самые суеверные. По приказу капитана двое матросов бросили
лот. "Все ясно, мы сели на мель", -- произнес женский голос; то были первые
слова, нарушившие тишину с того мгновения, как машина застопорилась; до этого
испуганные пассажиры слышали лишь не слишком уверенные приказы капитана,
интонации и поведение которого не внушали надежды на благополучный исход.
"В котле слишком много пара, и он вот-вот взорвется", -- добавил другой голос.
В этот миг матросы принялись готовить шлюпки к спуску на воду.
Я молча вспоминал мучившие меня предчувствия: выходит, не из пустого
каприза хотел я отказаться от этого плавания. Взгляды мои обращались в сторону
Парижа.
     Княгиня Л ***, не отличающаяся крепким здоровьем, разрыдалась; без сил,
почти без чувств, она шептала, глотая слезы: "Умереть вдали от мужа!" -- "О,
зачем мой муж здесь!" -- воскликнула в ответ юная княгиня Д ***, прижавшись к
плечу князя; никто не ожидал подобного мужества от этой хрупкой, стройной и
изящной женщины с нежными голубыми глазами и тихим, певучим голосом. Тень
из поэмы Оссиана перед лицом опасности превратилась в героиню, готовую^
храбро снести все испытания.
     94


     Письмо пятое
     Любезный толстяк князь К *** не шелохнулся, не изменился в лице; свались
он со своего брезентового кресла прямо в море, он и тут не утратил бы
невозмутимости. Экс-улан, сделавшийся негоциантом и оставшийся комедиантом,
строил из себя покорителя сердец, невзирая на лета, и записного весельчака,
невзирая на опасность: он принялся напевать арию из водевиля. Молодечество это
неприятно поразило меня; мне стало стыдно за Францию, где тщеславие не
брезгует никакими способами произвести впечатление; истинное нравственное
чувство не преступает границ ни в чем, даже в презрении к опасности.
Американцы продолжали читать; я наблюдал за попутчиками.
Наконец капитан приблизился к нам и сообщил, что гайка на одном из
поршней машины сломалась, но скоро ее заменят и через четверть часа мы
продолжим наш путь.
     Тут страх, который каждый сдерживал, как мог, вылился во всеобщее веселье.
Все принялись рассказывать о своих мыслях и опасениях, все стали смеяться друг
над другом; впрочем, чем бесхитростнее люди признавались в своей трусости, тем
меньше навлекали на себя насмешек; таким образом, этот вечер, начавшийся очень
печально, продолжился с превеликой веселостью; пассажиры пели и танцевали до
двух часов ночи и даже позже.
     Безграничное почтение, питаемое мною к истине, принуждает меня заметить,
что во время всего этого происшествия выражение лица, речи и поведение нашего
капитана-голландца лишь подтвердили все то дурное, что я слышал о нем накануне
отплытия.
     Перед тем, как пожелать мне спокойной ночи, князь К*** любезно
поблагодарил меня за внимание, с которым я слушаю его рассказы: хорошо
воспитанного человека, сказал он, видно по тому, как он притворяется, что
слушает собеседника.
     -- Князь,-- отвечал я,-- самый лучший способ притворяться, что слушаешь,
     -- слушать на самом деле.
     Князь повторил мой ответ и расхвалил его сверх меры. Когда имеешь дело с
людьми остроумными и доброжелательными, ни одна твоя мысль не только не
пропадает, но, напротив, начинает играть новыми красками.
Очарование старинного французского общества зиждилось во многом на
готовности каждого позволить блеснуть другим; между прочим, этому
безвозвратно утраченному умению мы обязаны не меньшим числом побед, нежели
отваге наших солдат или гению наших полководцев. Хвалить труднее, чем хулить;
для этого потребен ум гораздо более тонкий; кто умеет все оценить по заслугам,
тот ничего не презирает и чуждается насмешек; завистники же только и знают, что
бранить всех и вся; ревность они выдают за здравый смысл, а поддельное
здравомыслие всегда насмешливо; именно эти дурные чувства отнимают сегодня у
жизни в обществе всю ее приятность. Истинно вежливые люди, притворяясь
добрыми, становились таковыми на самом деле.
95


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     Не моя заслуга, что я внимательно слушал князя К***; две из рассказанных
им историй убедят вас в этом.
     Мы проплывали мимо острова Даго, расположенного у берегов Эстонии. Край
этот печален, холоден и безлюден; природа здесь выглядит не столько могучей и
дикой, сколько голой и бесплодной;
     она, кажется, грозит человеку не столько опасностями, сколько скукой.
     -- Здесь случилось одно странное происшествие,-- сказал князь К***.
     -- Когда же?
     -- Не так давно: при императоре Павле.
     -- Расскажите же эту историю нам.
     Князь начал свой рассказ... но я устал писать; теперь пять часов утра; пойду на
палубу поболтать с теми из пассажиров, кто не спит, а затем лягу в постель. А
вечером поведаю вам историю барона Штернберга.


        "ПИСЬМО ШЕСТОЕ"
     Истерия барона Унгерна фон Штернберга.-- Его преступления и наказание,
которому он подвергся при императоре Павле.-- Герои лорда Байрона.--
Сравнение Вольтера Скотта и Байрона. -- Исторический роман. -- Другая
история, рассказанная князем К***. -- Женитьба императора Петра 1. --
Упорство боярина Ромодашвасого. -- Император уступает. -- Влияние греческой
религии на народы.-- Равнодушие русских к истине.-- Тирания живет лажкю. --
Труп Кроя, оставленный в ревемской церкви после Нарвской битв"!,. -- Император
Александр становится жертвой обмана.-- Защита России от наладок русского.--
Русские тревожатся о мнении иностранцев на их счет. -- Я вызываю страх. -- Я
обманываю ученого шпиона.
     9 июля 1839 года, восемь вечера, на
борту парохода "Николай I"
     Напоминаю вам, что пересказываю историю, слышанную от князя К***.
"Барон Унгерн фон Штернберг был человек острого ума, объездивший всю
Европу; характер его сложился под влиянием этих путешествий, обогативших его
познаниями и опытом.
     Возвратившись в Санкт-Петербург при императоре Павле, он неведомо
почему впал в немилость и решил удалиться от двора. Он поселился в диком краю,
на принадлежавшем ему безраздельно острове Даго, и, оскорбленный
императором, человеком, который казался ему воплощением человечества, возне-
навидел весь род людской.
     Происходило это во времена нашего детства.
Затворившись на острове, барон внезапно начал выказывать необыкновенную
страсть к науке и, дабы предаться в спокойствии ученым занятиям, пристроил к
замку очень высокую башню, стены которой вы можете теперь разглядеть в
бинокль".
     Тут князь ненадолго умолк, и мы принялись рассматривать башню острова
Даго.
     "Башню эту,-- продолжал князь,-- барон назвал своей


     4 А. де Кюстин, т. 1
     97



     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     библиотекой, а на вершине ее устроил застекленный со всех сторон фонарь-
бельведер -- не то обсерваторию, не то маяк. По его уверениям, он мог работать
только по ночам и только в атом уединенном месте. Там он обретал покой,
располагающий к размышлениям.
     Единственные живые существа, которых барон допускал в башню, были его
сын, в ту пору еще ребенок, и гувернер сына.
Около полуночи, убедившись, что оба они уже спят, барон затворялся в
лаборатории; тогда стеклянный фонарь загорался таким ярким светом, что его
можно было увидеть издалека. Этот лжемаяк легко вводил в заблуждение
капитанов иностранных кораблей, нетвердо помнящих очертания грозных
берегов Финского залива.
     На эту-то ошибку и рассчитывал коварный барон. Зловещая башня,
возведенная на скале посреди страшного моря, казалась неопытным
судоводителям путеводной звездой; понадеявшись на лжемаяк, несчастные
в