Наконец, когда я почел, что время, приличествующее визиту, истекло, то
спросил у моего провожатого, можно ли осмотреть крепость изнутри. Комендант и
инженер быстро обменялись несколькими словами и взглядами, и мы вышли из
комнаты.
     Мне казалось, что я у цели; ничего живописного в Шлиссель-бургской крепости
нет; это пространство, обнесенное низкими шведскими стенами и внутри
напоминающее сад, по которому разбросаны разные строения, все очень
приземистые, а именно:
     церковь, жилище коменданта, казарма и, наконец, неприметные для взгляда темницы
     -- их скрывают башни, по высоте не больше крепостного вала. Ничто здесь не
указывает на насилие, тайна заключена в сути вещей, а не во внешнем их облике.
По-моему, эта с виду почти безмятежная государственная тюрьма устрашает скорее
ум, нежели глаз. Решетки, подъемные мосты, амбразуры -- в общем, все те
пугающие и несколько театральные сооружения, что украшали собой средневековые
замки, здесь отсутствуют. Когда мы покинули гостиную коменданта, мне для начала
стали показывать
     372


     Письмо двадцатое
     великолепное убранство церкви! Если верить тому, что удосужился сообщить мне
комендант, четыре церковные мантии, торжественно развернутые передо мною,
обошлись в триста тысяч рублей. Устав от всего этого кривлянья, я напрямую
заговорил о могиле Ивана VI;
     в ответ мне показали пролом, сделанный в стенах крепости пушкой Петра Великого,
когда он лично вел осаду этого шведского укрепления, ключа к Балтике.
     -- Но где же могила Ивана? -- повторил я, не давая себя сбить. На сей раз меня
отвели за церковь, к бенгальскому розовому кусту, и сказали:
     -- Она здесь.
     Я заключил, что у жертв в России нет своих могил.
     -- А где камера Ивана? -- продолжал я с настойчивостью, которая для хозяев,
должно быть, казалась столь же необычайной, как для меня все их беспокойство,
утайки и виляния.
     Инженер отвечал мне вполголоса, что камеру Ивана показать невозможно, ибо
находится она в той части крепости, где ныне содержат государственных
преступников.
     Объяснение показалось мне законным, я был к нему готов; но что меня
поразило, так это гнев здешнего коменданта; то ли он понимал по-французски
лучше, чем говорил, то ли притворялся, будто не знает нашего языка, чтобы меня
обмануть, то ли, наконец, угадал смысл данного мне объяснения, но он сурово
отчитал моего провожатого, добавив, что несдержанность может однажды дорого
ему обойтись. Об этом, улучив удобный момент, рассказал мне сам инженер,
задетый выговором, и прибавил, что комендант весьма выразительно предупредил
его, чтобы впредь он воздерживался от высказываний об общественных делах, а
также не водил иностранцев в государственную тюрьму. У этого инженера есть все
задатки, чтобы стать настоящим русским, просто он еще молод и не знает всех
тонкостей своего ремесла... Я вовсе не инженерное ремесло
имею в виду.
     Я почувствовал, что придется уступить; я был слабее их всех, я признал себя
побежденным и отказался от посещения камеры, где несчастный наследник
русского престола умер, лишившись рассудка, -- оттого, что кто-то решил, что
удобнее сделать из него идиота, чем императора. Усердие, с каким служат русскому
правительству его агенты, повергло меня в бесконечное удивление. Мне вспомина-
лось выражение лица военного министра, когда я в первый раз осмелился выразить
желание посетить замок, ставший историческим благодаря тому преступлению, что
было в нем совершено во времена императрицы Елизаветы,-- и я с восхищением, к
которому примешивался ужас, сравнивал сумятицу идей, царящую у нас, с тем
отсутствием всякой мысли, всякого личного мнения, с тем слепым подчинением, в
котором состоит главное правило поведения людей, возглавляющих русскую
администрацию, равно как и служащих, им
     373


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 ГОДУ
подчиненных; столь прочный союз чиновников и правительства внушал мне страх; с
содроганием любовался я на молчаливый сговор начальников и подчиненных,
имеющий целью истребить любые идеи и даже самые факты. Насколько минутою
прежде я горел нетерпением сюда попасть, настолько же теперь мне хотелось от.
сюда уйти; ничто не в силах было более привлечь мое внимание;
в крепости, где мне соизволили показать одну лишь церковную утварь, и я попросил
доставить меня обратно в Шлиссельбург. Я боялся, как бы меня насильно не
сделали одним из обитателей сей юдоли тайных слез и никому не'ведомых
страданий. Тревога моя все возрастала, я всем сердцем хотел только одного--
двигаться, дышать полной грудью; я забыл, что вся страна здесь-- та же тюрьма, и
тюрьма тем более страшная, что размеры ее гораздо больше и достигнуть ее границ
и пересечь их гораздо труднее.
     Русская крепость!!! при слове этом воображение рисует совсем иные картины,
нежели при посещении укрепленных замков у народов подлинно цивилизованных и
непритворно гуманных. Те ребя*, ческие меры предосторожности, какие берут в
России, желая не выдать так называемой государственной тайны, сильнее любых
актов неприкрытого варварства укрепляют меня во мнении, что здешний образ
правления есть всего лишь лицемерная тирания. С тех пор как я попал в русскую
государственную тюрьму и на себе испытал, насколько невозможно там говорить о
вещах, ради которых, собственно, всякий иностранец и приезжает в подобные места,
я говорю себе: за такой скрытностью непременно прячется глубочайшая
бесчеловечность; добро так тщательно не маскируют.
Когда бы, вместо того чтобы пытаться рядить правду в одежды учтивой лжи,
меня просто отвели в те места, какие показывать не запрещено; когда бы мне
откровенно отвечали на вопросы о деянии, свершившемся столетие назад, меня бы
гораздо меньше занимало то" чего я не сумел увидеть; но чересчур хитроумный
отказ убедил меня не в том, что мне пытались внушить, а в прямо
противоположном. В глазах искушенного наблюдателя все эти тщетные уловки
превращаются в разоблачения. То, что люди, прибегающие в беседах со мною к
подобным уверткам, могли поверить, будто я обманусь их детскими хитростями,
привело меня в негодование. Из достоверного источника я знаю, что в
кронштадтских подводных казематах среди прочих государственных преступников
содержатся несчастные, что были отправлены туда еще в царствование Александра.
Бедняги лишились разума от пытки столь жестокой, что ей нет ни оправда"" ния, ни
прощения; когда бы они явились теперь из-под земли, то воздвиглись бы, словно
призраки мщения, и в ужасе отшатнулся бы перед ними сам деспот, и рухнуло бы
здание деспотизма; с помощью красивых слов и даже здравых суждений можно
обосновать что угодно; ни одна из точек зрения, раздирающих на части мир
политики, литературы и религии, не ведает недостатка в аргумент
374


     Письмо двадцатое
тах; но говорите что хотите: режим, который основан на таком принуждении и
требует для своего поддержания подобного рода средств, есть режим глубоко
порочный.
     Жертвы этой гнусной политики утратили человеческий облик:
несчастные, выпавшие из области общественного права, гниют во мраке заточения,
чуждые миру, всеми забытые, покинутые даже самими собой, и безумие их -- плод
нескончаемой тоски и последнее утешение в ней; они потеряли память и почти
лишились разума, этого светоча человечности, который никто не вправе гасить в
душе ближнего. Они позабыли даже свое имя, тюремщики же, жестоко и всегда
безнаказанно издеваясь над ними, потехи ради спрашивают, как их зовут,-- в
глубинах этой пропасти беззакония царит такой беспорядок, а потемки в ней столь
непроглядны, что в них нельзя различить никаких следов правосудия.
О некоторых узниках неизвестно даже, какое преступление они совершили,
однако их по-прежнему держат под стражей, потому что никто не знает, кому их
вернуть, и все считают, что обнародовать злодеяние неудобнее, нежели позволять
ему длиться дальше. Здесь боятся, что запоздалое проявление справедливости
вызовет неподобающую реакцию, и усугубляют зло, чтобы не оправдываться за его
избыток... Жестокое это малодушие именуется соблюдением приличий,
осмотрительностью, послушанием, мудростью, жертвой на благо общества или
государственных интересов и уж не знаю как еще. На словах деспотизм скромен --
ведь всякую вещь в человеческом обществе можно назвать по-разному! И вот нам
на каждом шагу твердят, что в России нет смертной казни. Похоронить человека
заживо не означает его убить! Когда думаешь, что с одной стороны существует
столько горя, а с другой -- столько несправедливости и лицемерия, перестаешь
считать виновным кого-либо из тех, кто посажен в тюрьму: преступником выглядит
только судья, и, что для меня всего страшнее, я понимаю: сей судья неправедный
вовсе не получает удовольствия от собственной свирепости. Вот что может
сотворить дурной образ правления с людьми, заинтересованными в его
устойчивости!.. Однако Россия исполняет свое предназначение -- и этим все
сказано. Если мерить величие цели количеством жертв, то нации этой, бесспорно,
нельзя не предсказать господства
     над всем миром.
По возвращении из этой печальной поездки меня поджидала новая беда:
торжественный обед у инженера с людьми, принадлежащими к среднему классу. В
мою честь инженер созвал к себе нескольких окрестных помещиков и
родственников жены. Мне показалось бы любопытным наблюдать подобное
общество, когда бы с самого начала не было ясно, что я не узнаю ничего для себя
нового. В России не так много буржуа; однако здесь место нашей буржуазии
занимает класс мелких чиновников и землевладельцев, весьма темного
происхождения, хоть и возведенных во дворянство. Люди
375


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     эти завидуют высшим чинам, но и сами являются предметом зависти для
нижестоящих; они, даром что зовутся дворянами, находятся точно в таком же
положении, в каком оказались французские буржуа накануне революции:
одинаковые предпосылки повсюду приводят к одинаковым результатам.
Я почувствовал, что людьми этими правит плохо скрываемая враждебность по
отношению ко всему истинно великому и изыскан* ному, где бы оно ни
произрастало. Нелюбезные их манеры и неприязненные чувства, что прорывались
сквозь слащавый тон и вкрадчивый вид, слишком явственно напомнили мне, в
какую эпоху мы живем -- имея в России дело лишь с придворными, я успел об
этом подзабыть. Теперь я был среди честолюбцев-подчиненных, озабоченных тем,
что могут о них подумать, а эти люди везде одинаковы.
Мужчины со мной не заговаривали и, казалось, почти не обращали на меня
внимания: по-французски они знают ровно настолько, чтобы читать, да и то с
трудом; сойдясь все вместе в углу комнаты, они болтали между собой по-русски.
Одна-две родственницы хозяйки дома несли на себе все бремя беседы на
французском языке. К своему удивлению, я обнаружил, что им известны все
произведения нашей литературы, кроме тех, каким русская полиция не позволяет
проникать в страну.
     В нарядах дам -- все они, за исключением хозяйки дома, были уже в летах, --
как мне показалось, недоставало изящества; костюмы мужчин были еще
небрежнее: вместо национальной одежды они носили длинные, почти до полу
коричневые сюртуки, которые, однако, заставляли с сожалением вспомнить о
русском платье; но еще больше, нежели небрежность в одежде, меня поразил в
людях из этого общества колкий, вечно с кем-то спорящий тон разговора и
нелюбезность речей. Русский образ мысли, который люди из высшего света умело
скрывали за тактичностью, здесь обнаруживал себя во всей своей наготе. Это
общество было откровеннее придворного и не такое учтивое, и я отчетливо увидел
то, что прежде только смутно ощущал, а именно: что в отношениях русских с
иностранцами царит дух испытующий, дух сарказма и критики; они ненавидят
нас-- как всякий подражатель ненавидит образец, которому следует; пытливым
взором они ищут у нас недостатки, горя желанием их найти. Уяснив для себя
направление их умов, я почувствовал, что вовсе не склонен к снисходительности.
Быть может, думалось мне, из этого самого общества выйдут люди, которые
составят будущее России. Класс буржуазии в этой империи только зарождается, и,
как мне кажется, именно он призван править миром.
Я почел своим долгом попросить прощения у дамы, что поначалу взяла на
себя труд беседовать со мной, за свое незнание русского языка; в завершение своей
речи я сказал, что всякий путешественник должен был бы знать язык той страны,
куда он направляется,
     376


     Письмо двадцатое
     поскольку для приезжего естественнее изъясняться так, как люди, к которым он
прибыл, чем вынуждать их говорить так, как он.
В ответ мне было сказано недовольным тоном, что придется тем не менее
смириться и слушать, как русские коверкают французский язык, а иначе я буду
вынужден путешествовать в полном молчании.
     -- Как раз об этом я и сожалею,-- возразил я,-- когда бы я умел как следует
коверкать русский язык, вам бы не пришлось из-за меня отказываться от своих
привычек и говорить на моем
     языке.
     -- В свое время мы иначе, как по-французски, и не говорили.
     -- Это была ошибка.
     -- Не вам нас попрекать.
     -- Я прежде всего стараюсь говорить правду.
     -- А разве во Франции правда еще на что-то годится?
     -- Не знаю; знаю только, что правду надо любить бескорыстно.
     -- Такая любовь не для нашего века.
     -- В России?
     -- Где бы то ни было; а особенно в стране, где всем заправляют
газеты.
     Я был того же мнения, что и дама, и оттого мне захотелось сменить тему
разговора: я не желал ни говорить того, чего не думал, ни присоединяться к
мнению особы, которая при всем сходстве нашего образа мыслей изъясняла свою
точку зрения столь язвительно, что способна была отвратить меня от моей
собственной. Не забуду прибавить, что говорила эта особа певучим,
неестественным голосом, до крайности слащавым и неприятным, словно заранее
выставив щит против французской насмешливости и скрывая за ним собственную
враждебность.
     Одно происшествие, подвернувшееся как нельзя кстати, отвлекло нас от
беседы. Шум доносившихся с улицы голосов заставил всех подойти к окну -- там
бранились перевозчики; они, казалось, были в бешенстве, ругань грозила
превратиться в кровопролитие; но вот Инженер выходит на балкон, и от одного
вида его мундира происходит нечто невероятное. Ярость этих грубых людей
стихает, причем для этого не понадобилось ни единого слова; самый поднаторев-
ший в криводушии придворный и тот не сумел бы лучше скрыть свое
раздражение. Подобная учтивость деревенщины привела меня
в изумление.
     -- Что за славный народ! -- воскликнула дама, с которой
я беседовал.
     "Бедняги,-- подумал я, усаживаясь на место,-- я никогда не стану
восхищаться чудесами, сотворенными страхом", -- однако же осмотрительно
промолчал.
     -- У вас, должно быть, так порядок не восстановишь,-- продолжала
неутомимая моя врагиня, сверля меня обличающим взором. Подобная
невежливость была для меня внове; как правило, я видел
377


     Асгольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     русских, которые держались даже чересчур обходительно, тая лукавые мысли за
вкрадчивыми речами; здесь передо мною было согласие между чувствами и их
изъявлением -- и это оказалось еще неприятнее.
     -- Наша свобода имеет некоторые издержки, но у нее есть и преимущества, --
возразил я.
     -- Какие же?
     -- В России их не понять.
     -- Обойдемся и без них.
     -- Как обходитесь без всего, что вам неизвестно. Уязвленная противница моя,
стараясь скрыть досаду, немедля переменила тему разговора.
     -- Не о вашем ли семействе рассказывает так подробно госпожа де Жанлис в
"Воспоминаниях Фелиси", и не о вас ли говорит в своих мемуарах?
Я отвечал утвердительно, но выразил удивление, что эти книги известны в
Шлиссельбурге.
     -- Вы нас держите за лапландцев, -- отвечала дама с глубокой
язвительностью, которую мне никак не удавалось в ней победить и под действием
которой я в конце концов сам принял такой же тон.
     -- Нет, сударыня, я держу вас за русских, у которых есть дела и поважнее, чем
тратить свое время на сплетни французского света.
     -- Госпожа де Жанлис вовсе не сплетница.
     -- Разумеется; но мне казалось, что те из сочинений ее, где она всего лишь
мило пересказывает пустячные анекдоты из светской жизни своего времени, могут
заинтересовать только французов.
     -- Вы не хотите, чтобы мы ценили вас и ваших писателей?
     -- Я хочу, чтобы нас уважали за наши истинные заслуги.
     -- Отними у вас то влияние, какое оказал на всю Европу ваш светский дух, и
что тогда от вас останется?
     Я почувствовал, что имею дело с сильным противником.
     -- От нас останется наша славная история и даже отчасти история России, ибо
империя ваша по-новому влияет на Европу только благодаря той мощи, с какой она
отомстила за взятие французами своей столицы.
     -- Никто не спорит, вы, хоть и сами того не желая, оказали нам отличную
услугу.
     -- Вы потеряли на этой ужасной войне кого-то из близких?
     -- Нет, сударь.
     Я надеялся, что смогу объяснить отвращение к Франции, сквозившее в каждом
слове этой суровой дамы, вполне законной досадой. Я обманулся в своих
ожиданиях.
     Беседа наша, которая не могла стать общей, вяло текла вплоть до самого обеда;
велась она все в том же обвинительном, язвящем тоне с одной стороны, и в
принужденном и по необходимости сдержанном -- с другой. Я был полон
решимости оставаться
     378


     Письмо двадцатое
     в должных рамках, и мне это удавалось, за исключением тех случаев, когда гнев во
мне брал верх над осторожностью. Я попытался свернуть беседу на нашу новую
школу в литературе; здесь знают одного Бальзака, которым бесконечно
восхищаются и о котором судят весьма верно... Почти все книги наших
современных писателей в России запрещены: свидетельство того, какую силу
воздействия им приписывают. Быть может, кто-то из них все же известен в России,
ибо таможня, случается, делает послабления;
     просто считается, что упоминать этих авторов неосмотрительно.
Впрочем, это уже чистые домыслы.
     Наконец смертоносное ожидание кончилось, и все уселись за стол. Хозяйка
дома, по-прежнему выступавшая в роли статуи, совершила за весь день только
одно движение -- перенесла себя с канапе в салоне на стул в столовой, не
шевельнув при этом ни глазами, ни губами; внезапное это перемещение убедило
меня в том, что у фарфорового болванчика имеются ноги.
Обед прошел довольно принужденно, но оказался недолгим и, по-моему,
вполне хорошим, за вычетом супа, своеобразие которого переходило всякие
границы. Это был холодный суп с кусочками рыбы, плававшими в уксусном
бульоне, очень крепком, переперченном и переслащенном. Не считая этого
адского рагу и кислого кваса, местного напитка, всех остальных блюд и напитков я
отведал с аппетитом. Подали отменное бордо и шампанское; но я прекрасно видел,
что меня очень сильно стесняются, и оттого мучился сам. Вины инженера в этой
принужденности не было: он был весь поглощен своими шлюзами и дома
совершенно тушевался, предоставляя теще принимать гостей; вы могли составить
представление,
     как мило она это делала.
В шесть часов вечера мы расстались с хозяевами с обоюдным и, надо
признать, нескрываемым удовольствием, после чего я отправился в имение ***,
где меня ждали.
     Откровенность этих буржуазок примирила меня с жеманством некоторых
светских дам: ничего нет хуже неприятной искренности. С наигранностью есть
надежда справиться; отталкивающее же естество непобедимо -- точно так же как
естество привлекательное.
     Таково было мое первое знакомство со средним классом, и так я впервые
отведал столь хваленого в Европе русского
     гостеприимства.
Когда я приехал в ***, всего в шести-восьми лье от Шлиссельбурга, было еще
светло; остаток вечера я провел, гуляя в сумерках по парку, весьма красивому для
этих мест, катаясь в маленькой лодочке по Неве, а главное, наслаждаясь
изыс