де Сабран, не по годам прозорливый, учил
старшую сестру постигать красоты незнакомого ей величественного края.
Рассказы матушки об этой поре были исполнены поэтического очарования; на
смену трагедии пришла пастораль.
     Узы дружбы связывали госпожу де Сабран с Лафатером, и она
* Перевод М. Гринберга.
     59


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
отвезла свою дочь в Цюрих, дабы представить ее оракулу тогдашней философии.
Взглянув на матушку, великий физиогномист воскликнул, обращаясь к госпоже де
Сабран:
     -- О сударыня! Вы счастливейшая из матерей! Дочь ваша -- само
чистосердечие! Никогда еще я не видел лица столь прозрачного -- по нему можно
читать мысли.
     Возвратившись во Францию, матушка поставила перед собой две цели,
сливавшиеся для нее воедино: вернуть мне утраченное наследство и дать мне
образование. Достижению этих целей она посвятила свою жизнь; ей я обязан всем,
что знаю и имею.
     Матушка сделалась центром кружка, в который входили замечательнейшие
люди того времени, и среди них господин де Шато-бриан, остававшийся ее другом
до последних дней.
     Даровитая художница, она ежедневно проводила по пять часов после полудня
перед мольбертом. Она чуждалась света: он смущал, утомлял, пугал ее. Она
слишком скоро постигла его сущность. Эта ранняя опытность легла в основу ее
мрачной философии; впрочем, от рождения до последних дней жизни она
отличалась великодушием -- добродетелью людей преуспевающих.
Робость ее сделалась среди домашних притчей во языцех: родной брат
говорил, что гостиная для нее страшнее эшафота.
При Империи матушка и ее друзья постоянно находились в оппозиции и не
скрывали своих взглядов; после гибели герцога Энгиенского матушка ни разу не
бывала в Мальмезоне и не виделась с госпожой Бонапарт.
В i8n году, дабы избавиться от преследований имперской полиции, она
отправилась вместе со мной в Швейцарию и Италию;
она объездила все уголки обеих этих стран, взбиралась на ледники, в том числе на
вершину Мон-Гри, находящуюся между водопадом Точчья и деревней
Обергестлен, что в Верхнем Вале, одолевала пешком или верхом самые опасные
альпийские перевалы, не выказывая ни страха, ни усталости: ей не хотелось ни
помешать мне увидеть все это, ни оставить меня одного.
Зиму она провела в Риме, где в ее гостиной стало собираться очаровательное
общество; хотя она была уже немолода, чистота ее черт поразила Канову. Ей
нравилось простодушие великого скульптора, ее пленяли его венецианские
рассказы. Однажды я сказал ей:
     -- С вашим романическим воображением вы, чего доброго, выйдете за
Канову!
     -- Не дразни меня,-- отвечала она,-- не будь он маркизом д'Искья, я бы за
себя не поручилась.
     В этом ответе сполна высказалась вся ее душа.
Матушки не стало 13 июля i8a6 года. Умерла она от той же болезни, что и
Бонапарт. Недуг этот, давно подтачивавший ее здоровье, обострился из-за
трагической гибели моей жены и моего единственного сына; она отдавалась
страданию так же глубоко, как
     6о


     Письмо третье
     другие отдаются наслаждению. Именно в ее честь госпожа де Сталь, близко
знавшая и нежно любившая ее, назвала героиню своего первого романа
Дельфиной.
     В пятьдесят шесть лет она была еще так красива, что пленяла чужестранцев,
не знавших ее в молодости и потому не подвластных чарам воспоминаний *.
• Читая гранки этого письма, я получил точную копию предсмертной записки моего деда,
которую полагаю возможным опубликовать на этих страницах. Благородство и простота
стиля осужденного подтверждают все сказанное мною выше.
"Прощайте, сын мой, прощайте. Помните о своем отце, встретившем смерть со
спокойной душой. Я сожалею лишь об одном: иные легковерные люди смогут вообразить,
будто в нашем роду оказался человек, способный на предательство. Вступитесь за мое доброе
имя, когда сможете; вам будет нетрудно это сделать, если вы получите доступ к моей
переписке. Живите ради вашей любезной жены, ради вашей сестры, которой я передаю свой
поцелуй; любите друг друга, любите меня.
     Надеюсь, что я достойно встречу свой последний час; впрочем, не люблю хвалиться,
пока дело не сделано.
     Итак, прощайте! Прощайте!
Ваш отец, ваш друг К.
     а8 августа 1793 года, ю часов вечера


        "ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ"
     Разговор с мобикским трактирщиком. -- Его мысли о русском характере. -- Различия в на-
строении русских, покидающих родину и возвращающихся назад. -- Поездка из Берлина в Лю-
бек. -- Безосновательное огорчение. -- Мысли обретают реальность. -- Дурно употребленное
воображение.-- Местоположение Травемюнде.-- Особенность северных пейзажей.-- Образ
жизни голштинских рыбаков.-- Удивительное величие равнинных пейзажей.-- Северные ночи.
     -- Цивилизация учит наслаждаться красотами природы. -- Я еду в Россию, чтобы увидеть
степи.-- Кораблекрушение "Николая I".-- Благородное поведение француза-- сотрудника
датского посольства.-- Имя ко остается неизвестным.-- Нечаянная неблагодарность.--
Император разжалует капитана "Николая I". -- Дорога из Шверина в Любек. -- Черта
характера одного дипломата. -- Немцы -- прирожденные царедворцы. -- Хозяйка
травемюнд-ской купальни.-- Картина нравов.-- Десять лет спустя.-- Юная девица стала
матерью семейства. -- Размышления.
     Травемюнде, 4 июля 1839 года
Сегодня утром любекский трактирщик, узнав, что я скоро отплываю в Россию,
вошел ко мне в комнату с таким сочувственным видом, что я не мог не засмеяться:
этот человек гораздо более проницателен, остроумен и насмешлив, чем можно
предположить по его жалостливому тону и французской речи.
Узнав, что я путешествую исключительно ради собственного удовольствия, он
с немецким добродушием начал отговаривать меня
от поездки.
     -- Вы знаете Россию? -- спросил я у него.
     -- Нет, сударь, но я знаю русских; они часто проезжают через Любек, и я сужу
о стране по лицам ее жителей.
     -- Что же такое страшное прочли вы на их лицах, раз уговариваете меня не
ездить к ним?
     -- Сударь, у них два выражения лица; я говорю не о слугах -- у слуг лица
всегда одинаковые,-- но о господах: когда они едут в Европу, вид у них веселый,
свободный, довольный; они похожи на вырвавшихся из загона лошадей, на птичек,
которым отворили
     62


     Письмо четвертое





     клетку; все -- мужчины, женщины, молодые, старые -- выглядят
счастливыми, как школьники на каникулах; на обратном пути те же люди
приезжают в Любек с вытянутыми, мрачными, мученическими лицами; они
говорят мало, бросают отрывистые фразы; вид у них озабоченный. Я пришел
к выводу, что страна, которую ее жители покидают с такой радостью и в
которую возвращаются с такой неохотой, -- дурная страна.
     -- Быть может, вы правы, -- возразил я, -- зато ваши наблюдения
свидетельствуют, что русские вовсе не так скрытны, как о них говорят;
я полагал, что они прячут свои чувства гораздо более тщательно.
     -- Таковы они у себя дома, но нас, простаков-немцев, они не
опасаются,-- отвечал трактирщик с лукавой улыбкой.
"Вот человек, который очень боится, как бы его не приняли за
простака",-- весело подумал я. Только тот, кто сам много странствовал,
способен понять, как сильно зависит репутация народа от суждений
путешественников, нередко весьма легкомысленных по лености ума. Нет
человека, который не старался бы оспорить мнение, сложившееся у
чужестранцев о его нации.
     Разве не притязают парижские женщины на простоту и естественность?
Вдобавок, нет ничего более противоположного, чем русский и немецкий
характеры.
     Поездка моя из Берлина в Любек была бесконечно грустна. Надуманная
печаль, не имевшая, надеюсь, ни малейших оснований, причинила мне
нешуточную боль; воображение -- умелый палач. Не могу понять, отчего я
так часто думаю, что с теми, кого я люблю, приключилась беда, не
сомневаясь при этом, что те, кто мне безразличен, пребывают в полной
безопасности. Сердце мое живет грезами.
     Посулив написать мне с первой же почтой, вы внезапно замолчали, и
молчание ваше стало казаться мне неопровержимым доказательством
постигшего вас ужасного несчастья; мне представлялось, что кучер ваш
опрокинул карету, что вы ранены, а может быть, даже убиты: ведь кругом
ежедневно творятся вещи необычайные и непредвиденные. Стоило этой
мысли забрезжить в моем уме, как она завладела мною безраздельно; экипаж
мой наполнился призраками. Когда подобная горячка охватывает душу,
самые страшные подозрения мигом укореняются в ней; воображение не
знает удержу, неопределенность стократ усиливает опасность, всякое
мрачное предположение тотчас принимается на веру; после двух недель,
проведенных в такой тревоге, жить больше не хочется;
так, делаясь добычей расстояния, рождающего иллюзии, бедное сердце
терзает самое себя; кажется, оно вот-вот разорвется, так и не узнав о
причине убивающего его горя, а если все еще бьется, то лишь для того,
чтобы в тысячный раз претерпеть ту же пытку. Все может случиться, значит,
несчастье уже случилось: вот логика отчаяния!.. Отчаявшаяся душа видит в
собственной тревоге доказательство той беды, вероятность которой и питает
эту тревогу.
     Кому неведомы подобные терзания? Но никто не страдает от них так часто и
так сильно, как я. О! душевные муки вселяют в нас страх смерти, ибо смерть
кладет конец лишь мукам телесным.
     Вот до чего доводит меня ваша небрежность, ваше нерадение!.. Нет, я не
создан для путешествий; во мне живут два человека: ум мой влечет меня на край
света, чувствительность приказывает сидеть дома. Я странствую по миру так
охотно, словно мне скучно дома;
     я привязываюсь к людям так крепко, словно мне не по силам покинуть их родные
края. Как! говорил я себе, покамест я еду в Петербург для собственного
развлечения, в Париже хоронят дорогое мне существо; два эти одновременные
события являлись моему взору во всех ужасных подробностях, ярких, как
иллюзии, и горьких, как правда. От этого детального сравнения моей жизни и ва-
шей смерти волосы у меня на голове стали дыбом, а ноги едва не отнялись;
фантасмагория была столь реальна, что я воспринимал ее всеми пятью чувствами:
не химеры, но объемный мир выступал из небытия по зову моего страдания. Для
нас грезы действительнее яви, ибо у души больше общего с призраками,
рожденными ее воображением, нежели с внешним миром.
Я грезил наяву. Переход от подозрений к уверенности свершился так
стремительно, что я впал в исступление. Я был безутешен;
я испускал вопли ужаса и твердил себе скорбный припев: "Это сон, но сны
нередко оказываются вещими..."
     О! если бы правящий нами рок был поэтом, кто захотел бы жить? Богатое
воображение шутит такие жестокие шутки!.. К счастью, рок -- орудие в руках
Господа, который больше, чем поэт. Каждое сердце таит в себе собственную
трагедию, как и собственную смерть; однако поэт, живущий в глубине нашей
души,-- пророк, часто путающий тот и этот свет; на земле сбываются далеко не
все его предвещания.
     Сегодня утром свежий луговой воздух, красота неба и моря, безмятежность и
однообразие природы по пути в Травемюнде усыпили этот тайный голос и, как по
волшебству, рассеяли те бесконечные грезы, что мучили меня уже три дня кряду.
Если перед моими глазами уже не стоит картина вашей смерти, то не оттого, что я
прислушался к голосу разума; что может сделать разум против посягательств
сверхъестественной силы? Просто я устал от безрассудных страхов и на душу мою
снизошел покой -- нежданный, а потому весьма непрочный. Боль, не вызванная
никакой причиной и так же беспричинно стихнувшая, в любую минуту может
воротиться; слово, облако, промелькнувшая птица могут неопровержимо докаяать
мне, что я успокоился напрасно; убедили же меня сходные доводы, что напрасной
была моя тревога.
     За последние десять лет Травемюнде украсился многими новыми
постройками, которые, к счастью, не изуродовали его облик. Великолепная дорога,
уютная, как колыбель, ведет от Любека к мо-
     64


     Письмо четвертое
     рю; по этой грабовой аллее, идущей мимо садов и затерянных в зелени деревушек,
почтовые лошади рысцой доставят вас к устью реки. Ни на одном морском берегу
не видел я столь пасторальной картины. Деревни показались мне более
оживленными, чем прежде, хотя места кругом тихие, безлюдные; луга здесь
подходят к самой воде, соленые волны омывают пастбища, по которым гуляют
многочисленные стада.
     Эти плоские берега придают Балтийскому морю сходство с озером, а всему
здешнему краю -- сверхъестественную безмятежность;
попавший сюда путешественник ощущает себя в Вергилиевых Ели-сейских полях,
населенных счастливыми тенями. Несмотря на бури и рифы, Балтика не внушает
мне тревоги. Воды заливов -- коварнейшие из всех морских вод, но они не
потрясают воображение так сильно, как бескрайняя морская гладь; человека,
стоящего на берегу великого Океана, пугает прежде всего идея бесконечности.
В порту Травемюнде звяканье коровьих колокольчиков смешивается со
звоном пароходных колоколов. Это мимолетное вторжение современной
промышленности в жизнь пастушеского края непритязательно, но исполнено
поэзии. Здешний пейзаж осеняет душу целительным покоем; здесь можно не
опасаться наступления современности; хотя кругом -- открытая всем взорам и
всем путникам равнина, здесь чувствуешь себя уединенно, как на острове. В этих
широтах покой неотвратим: здесь ум дремлет, а время складывает крылья.
Жители Голштинии и Мекленбурга красивы покойной красотой,
гармонирующей с тихой, безмятежной природой и холодным климатом их родного
края. Здесь все взаимосвязано: свежий цвет лица, ровная почва, монотонность
привычек и пейзажей.
     Тяготы рыбной ловли в зимнее время, когда для того, чтобы добраться до
воды, приходится идти не меньше трех миль по льду, перешагивая через страшные
трещины, -- единственное, что вносит в скучное существование здешних жителей
некое поэтическое разнообразие. Не будь этих зимних походов, уроженцы
побережья вечно дремали бы подле каминов, укрывшись овчинными
полушубками. Летнее нашествие любителей морских купаний дает крестьянину
возможность заработать деньги на год вперед и, казалось бы, освобождает от
необходимости приниматься зимой за столь опасный и утомительный промысел --
однако не хлебом единым жив человек. Для обитателей Травемюнде зимний лов
рыбы-- излишняя роскошь; добровольно вступая в борьбу с опасностями,
подстерегающими их в это суровое время года, рыбаки зарабатывают деньги на
покупку вещей, не относящихся к числу насущных: перстней, серег, золотых
цепочек для возлюбленных, ослепительных шелковых галстуков для самих себя.
Одним словом, травемюндский рыбак рискует жизнью среди волн и льдов не ради
того, чтобы обеспечить себе пропитание, но ради того, чтобы украсить себя и тех,
кого он любит;


     3 А. де Кюстин, т. i
65



     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
не будь он существом, стоящим гораздо выше животного, он не подвергал бы себя
атой бесполезной опасности; потребность в роскоши-- следствие благородства
нашей натуры, и заглушить ее способно лишь чувство еще более благородное.
Несмотря на все его однообразие, этот край мне нравится. Кругом
великолепная растительность. Нынче 5 июля, а зелень кажется совсем новой и
свежей; жасмин в садах только-только начинает цвести. Солнце в здешних
ленивых широтах встает поздно, как большой барин, и гостит на небе очень
недолго; весна наступает только в июне, а лето, едва начавшись, тотчас кончается;
впрочем, если лето здесь коротко, то дни длинны. Вдобавок весь этот горизон-
тальный пейзаж, где земля едва заметна, а почти все пространство занято небом,
исполнен некоего величественного покоя; глядя на эту плоскую землю,
расположенную вровень с морем и, кажется, плавно в него переходящую, на эту
гладкую поверхность, незнакомую с разрывами земной коры, на эту равнину,
которой не грозят ни природные, ни общественные катаклизмы, испытываешь
восхищение и нежность, словно перед лицом юного и невинного существа. Здесь я
вкушаю очарование идиллии и отдыхаю от драматического бесстыдства наших
романов и комедий; эта сельская местность не может похвастать живописными
видами, но зато во всей Европе вы не найдете ничего на нее похожего.
Прогулка по берегу моря в десять вечера, когда на землю спускаются
сумерки, пленительна; в воздухе царит торжественная тишина; жизнь словно
приостанавливается, ничто не затрагивает наших чувств, и они отдыхают,
недоступные для мира; взор мой, теряясь среди бледных северных светил,
покидает землю, или, точнее, упирается в одну точку, отказывается смотреть куда
бы то ни было, а ум, расправив крылья в тех смутных просторах, где он парит
обычно, вырывается из низших сфер, дабы вольно взмыть выше зримого неба.
Но очарование этого края способен оценить лишь тот, кто приехал издалека.
Ценить природу по достоинству умеют лишь цивилизованные чужестранцы;
неотесанные местные жители не наслаждаются окружающим их миром так, как
мы; одно из величайших завоеваний общества состоит в том, что оно помогает
горожанам постичь красоту сельского пейзажа; именно цивилизация учит меня
наслаждаться зрелищем этого края, открывающего нам, какой была первобытная
природа; я бегу салонов, бесед, удобных постоялых дворов, ровных дорог-- одним
словом, всего, что возбуждает любопытство и восторг людей, рожденных в
обществах полуцивили-зованных, и, невзирая на мою нелюбовь к морю, взойду
завтра на корабль'и с радостью снесу все тяготы жизни на его борту, лишь бы он
отвез меня в страну пустынь и степей... степи! уже само это восточное слово
вселяет в меня предчувствие природы неведомой и чудесной; оно пробуждает во
мне желание, заменяющее молодость
     66


     Письмо четвертое
     и отвагу и напоминающее, что я родился на свет для того, чтобы путешествовать;
так судил рок. Признаться ли? быть может, я никогда не отправился бы в это
путешествие, не будь в России степей. Боюсь, что рядом с современниками и
соотечественниками я навсегда останусь юнцом!..
Коляска моя уже на палубе, пакетбот, на котором мне предстоит плыть, по
словам русских, -- одно из прекраснейших паровых судов в мире. Называется он
"Николай I". В прошлом году, во время плавания из Петербурга в Травемюнде, на
нем случился пожар; наш рейс -- второй после ремонта. Воспоминание о
катастрофе вселяет в пассажиров некоторый страх. История этого
кораблекрушения делает честь нам, французам, ибо один из находившихся на
борту наших соотечественников выказал в страшный час исключительное
благородство и мужество.
     Дело было ночью, судно плыло в виду мекленбургских берегов;
капитан безмятежно сражался в карты с пассажирами. Друзья его, стараясь найти
ему оправдание, утверждали, что он знал о грозящем кораблю несчастье, но, поняв
с первого взгляда, что надежды потушить пожар нет, дал тайный приказ как можно
скорее подойти к мекленбургским берегам и посадить корабль на мель, дабы
уменьшить опасность. При этом, добавляли те же друзья, он героически хранил
хладнокровие, дабы пассажиры как можно дольше оставались в неизвестности и
не мешали спасению корабля; вы скоро узнаете, как оценил это хваленое
хладнокровие Император!..
     На борту "Николая I" находилось три десятка детей и множество женщин.
Первой заметила опасность одна русская дама; она подняла тревогу среди
экипажа. Огонь уже охватил деревянные части корабля, из-за несовершенства
конструкции располагавшиеся слишком близко к топке. Дым начал проникать в
каюты. Узнав о неминуемой гибели, моряки в ужасе возопили: "Пожар! Пожар!
Спасайся, кто может!" Дело происходило в октябре, стояла глубокая ночь,
корабль отделяла от берега целая миля; что бы там ни говорили о тайных
приказах, якобы отданных капитаном, огонь, разом показавшийся в нескольких
местах, был для всей команды полнейшей неожиданностью; в ту же секунду
корабль врезался в песчаное дно и колеса его остановились. В толпе воцарилось
гробовое молчание: даже женщины и дети не произносили ни слова, охваченные
глубоким оцепенением. К несчастью, мель, на