и светскую беседу, приходилось поминутно оборачиваться. Два камер-
гера остались стоять, как предписывает этикет. Ризничий решил, что эти господа стоят оттого,
что им некуда сесть, и поспешил принести стулья; увидев это, принц, принцесса и их
окружение разразились совершенно неприличным смехом. Тем временем церковь заполняли
кардиналы, один за другим занимавшие свои места;
последним явился папа; он опустился на колени и простоял так до конца мессы. Отзвучал Те
Dcum -- песнь благодарности за милость Господню в истекшем году;
один из кардиналов благословил верующих. Его Святейшество по-прежнему стоял на коленях;
герцог Лейхтенбсргский наконец последовал его примеру, но принцесса
коленях;
     даже не шевельнулась".
     ------.-- "irkd^'X.M
     171


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
оркестр, негромко вторящий торжественной песни священнослужителей. Я был
взволнован: музыка заставляет забыть обо всем, даже о деспотизме.
Я могу сравнить это пение без сопровождения только с Miserere исполняемым
в Страстную неделю в Сикстинской капелле в Риме хотя капелла эта нынче --
лишь бледная тень того, чем была прежде. Это руина среди прочих римских руин.
В середине прошедшего столетия, в пору, когда итальянская школа
находилась в самом расцвете своей славы, старинные греческие песнопения были
очень бережно переделаны композиторами, выписанными для этой цели в
Петербург из Рима; чужестранцы эти создали шедевр, ибо все силы своего духа и
ума употребили на то, чтобы не повредить древним творениям. Их труд сделался
классическим, под стать ему и исполнение: партии сопрано, которые исполняются
мальчиками-певчими, ибо женщины в дворцовой церкви не поют, безупречны;
басы сильны, чисты и торжественны,
     Любителю искусств стоит приехать в Петербург уже ради одного русского
церковного пения; piano, forte, самые сложные мелодии исполняются здесь с
глубоким чувством, чудесным мастерством и восхитительной слаженностью;
русский народ музыкален" тот, кто слышал здешний хор, в этом не усомнится. Я
слушал его затаив дыхание, и горевал о том, что рядом со мной нет нашего ученого
друга Мейербера, ибо он один смог бы указать мне источники красот, которые я
чувствую, но не понимаю; он же почерпнул бы в них вдохновение, ибо для него
единственный способ восхититься образцом -- сравняться с ним.
Во время исполнения Те Deum, в то мгновение, когда оба хора слились
воедино, раскрылись алтарные врата, и нашим взорам явились священники в
тиарах, усыпанных сверкающими драгоценными камнями, в расшитых золотом
одеждах, на которых величественно покоились их серебристые бороды, иные из
которых доходят до пояса; так же роскошно, как и священники, была одета и
паства. Российский двор великолепен; военные мундиры предстают здесь во всем
своем блеске. Я с восторгом наблюдал, как земное общество с его роскошью и
богатством приносит дань своего уважения царю небесному. Светская публика
слушала священную музыку в молчании и сосредоточении, которые сообщили бы
благолепие и менее возвышенным мелодиям. Божье присутствие освящает даже
придворную жизнь; все мирское отходит на второй план, и всеми помыслами
завладевает небо.
     Архиепископ, совершавший богослужение, не нарушал величия представшей
перед нами картины. Этот старец, сухонький и щуплый, словно ласка, некрасив,
однако он кажется усталым и больным, волосы его посеребрил возраст: старый и
слабый священник не может не внушать почтения. В конце церемонии император
склонился перед ним и почтительно поцеловал ему руку. Самодержец
172


     Письмо одиннадцатое
никогда не упустит случая показать пример смирения, если ему это выгодно. Я
восхищенно взирал на несчастного архиепископа, который, казалось, еле-еле
держался на ногах в миг своего триумфа, на статного императора, склонявшего
голову перед религиозной властью, на молодоженов, на императорское семейство
и, наконец, на толпу придворных, заполонивших церковь; будь на моем месте
живописец, он нашел бы здесь сюжет, достойный своей кисти.
До богослужения мне казалось, что архиепископ вот-вот лишится чувств;
двор, презрев завет Людовика XVIII: "точность-- вежливость королей" -- заставил
себя ждать.
     Несмотря на лукавое выражение лица, старец этот внушал мне если не
уважение, то жалость: он был так слаб, так терпеливо сносил все тяготы, что
вызвал у меня сочувствие. Какая разница, отчего он был терпелив -- из
благочестия или из честолюбия? так или иначе, терпение его выдержало серьезное
испытание.
     Что же до юного герцога Лейхтенбергского, то, сколько бы я ни смотрел на
него, я не мог проникнуться к нему симпатией. У этого юноши хорошая армейская
выправка, вот и все; облик его доказывает то, что я прекрасно знал и прежде: в
наши дни принцев куда больше, чем дворян. Юный герцог, на мой вкус, выглядел
бы куда уместнее в императорской гвардии, нежели в семействе императора. Ни
одно чувство не отразилось на его лице во время церемонии, которая, однако,
показалась трогательной даже мне, стороннему наблюдателю. Я пришел сюда из
любопытства, но увиденное заставило меня задуматься, императорский же зять,
главное действующее лицо этой церемонии, казался чуждым всему
происходящему. У этого юноши нет собственного лица. Можно подумать, что ему
совершенно не интересно то, что он делает, а собственная его особа ему в тягость.
Видно, что он не ждет доброжелательства от русского двора, где люди расчетливее,
чем при любом другом дворе, и где его внезапное возвышение сулит ему не
столько друзей, сколько завистников. Уважения добиваются не вдруг: я ненавижу
ложные положения и не могу не осуждать -- даже сознавая, что я чересчур строг,
     -- человека, который по какой бы то ни было причине соглашается поставить себя
в подобное положение. Между тем юный принц имеет некоторое сходство с отцом,
чье лицо было изящным и умным;
     хотя он затянут в русский мундир, столь тесный, что в нем нельзя не выглядеть
скованно, у него, как мне показалось, легкая походка истинного француза; проходя
мимо меня, он и не подозревал, что я ношу на груди предмет, драгоценный для нас
обоих, но гораздо больше -- для сына Евгения Богарне. Это арабский талисман,
который господин де Богарне, отец вице-короля Италии и дед герцога
Лейхтенбергского, подарил моей матери в тюрьме, устроенной в бывшем
кармелитском монастыре, накануне казни.
     За венчанием по греческому обряду должна была последовать вторая, католическая
церемония в нарочно отведенной для атого
     173


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
зале дворца. Затем молодоженов и всю императорскую фамилию ждал обед; что
же до меня, не приглашенного ни на католическое богослужение, ни на обед, я
вместе с большинством придворных последовал к выходу и, вдохнув свежий
воздух, выгодно отличавшийся от спертого воздуха внутри церкви, еще раз
порадовался тому, что беда, приключившаяся с моим сапогом, осталась
незамеченной. Правда, пару раз мне со смехом указали на несовершенство моего
туалета, но этим дело и ограничилось. Хорошее ли, плохое ли, ничто из того, что
касается только нас самих, не имеет такого большого значения, как мы думаем.
Вернувшись в гостиницу, я, вместо того чтобы отдыхать, принялся за письмо
к вам. Такова жизнь путешественника.
     Выйдя из дворца, я без труда отыскал свою коляску; повторяю вам, в России
нигде не встретишь большого скопления народа. Она так огромна, что здесь всюду
просторно; это -- преимущество страны, где нет нации. Первая же давка, которая
возникнет в Петербурге, окончится плачевно; в обществе, устроенном так, как это,
толпа породит революцию.
     Из-за царящей здесь повсюду пустоты памятники кажутся крошечными; они
теряются в безбрежных пространствах. Колонна Александра благодаря своему
основанию считается более высокой, чем Вандомская колонна; ствол ее высечен из
цельного куска гранита -- это самое огромное из всех гранитных изваяний в мире.
И что же? эта громадная колонна, возвышающаяся между Зимним дворцом и
зданиями, стоящими полукругом на противоположном краю площади, напоминает
вбитый в землю колышек, дома же, окружающие площадь, кажутся такими
низкими и плоскими, что могут сойти за изгородь. Вообразите себе огороженное
пространство, на котором могут провести маневры сто тысяч человек и при этом
останется много свободного места: на таких просторах ничто не может выглядеть
огромным. Эта площадь, или, точнее сказать, это русское Марсово поле,
ограничено Зимним дворцом, фасад которого был недавно восстановлен в том
виде, в каком существовал при императрице Елизавете. Фасад этот имеет хотя бы
то преимущество, что позволяет глазу отдохнуть от грубых и пошлых подражаний
афинским и римским памятникам; он выполнен во вкусе регентства, являющемся
не чем иным, как выродившимся стилем Людовика XIV; впрочем, вид его весьма
величествен. Напротив дворца стоят полукругом здания, где размещаются
некоторые министерства; здания эти построены по большей части в
древнегреческом стиле. Что за странная прихоть -- возводить храмы во славу
чиновников! Рядом с этой площадью расположено и Адмиралтейство; оно живо-
писно: его невысокие колонны, золоченый шпиль и приделы радуют глаз. С этой
стороны площадь окаймлена зеленой аллеей, придающей ей некоторое
разнообразие. На одном из краев огромного поля высится громада собора Святого
Исаака, бронзовый купол которого наполовину закрыт лесами; еще дальше
виднеются дворец Сената
     174


     Письмо одиннадцатое
     и другие подражания языческим храмам, в которых, впрочем, размещается
военное министерство; тут же, ближе к Неве, глаз видит -- или по крайней мере
старается увидеть-- памятник Петру Великому на обломке гранитной скалы,
затерянный среди площади, словно песчинка на морском берегу. Статуя героя
снискала незаслуженную славу благодаря шарлатанской гордыне воздвигнувшей
ее женщины: статуя эта куда ниже своей репутации. Всех поименованных мною
зданий достало бы на застройку целого города, в Петербурге же они не заполняют
одну-единственную площадь -- эту равнину, где произрастают не хлеба, но
колонны. С большим или меньшим успехом подражая прекраснейшим творениям
всех времен и народов, русские забывают, что людям не превозмочь природу.
Русские никогда не принимают ее в расчет, и она в отместку подавляет их. Какую
область искусства ни возьми, шедевры всегда создавались людьми, которые
вслушивались в голос природы и понимали ее. Природа есть мысль Господа, а
искусство -- отношение человеческой мысли к силе, сотворившей мир и
продлевающей его дни. Художник пересказывает земле то, что услышал на
небесах: он не кто иной, как переводчик Господа, те же, кто творят по
собственному разумению, рождают чудовищ.
     В древности архитекторы громоздили памятники на крутых склонах и в
ущельях, дабы живописность пейзажей умножала впечатление от творений
человеческих. Русские, полагающие, что следуют за древними, а на деле лишь
неумело им подражающие, поступают иначе: они рассеивают свои так называемые
греческие и римские памятники на бескрайних просторах, где глаз едва их
различает. Поэтому, хотя строители здешних городов брали за образец римский
форум, города эти приводят на память азиатские степи *. Как ни старайся, а
Московия всегда останется страной более азиатской, нежели европейской. Над
Россией парит дух Востока, а пускаясь по следам Запада, она отрекается от самой
себя.
     Здания, стоящие полукругом напротив императорского дворца, -- не что
иное, как неудачное подражание античному амфитеатру; смотреть на них следует
издали; вблизи видишь только декорацию, которую каждый год приходится
штукатурить и красить, дабы не был так заметен урон, нанесенный суровой зимой.
Древние возводили здания из вечных материалов под ласковым небом, здесь же, в
губительном климате, люди строят дворцы из бревен, дома из досок, а храмы из
гипса; поэтому русские рабочие только и делают, что поправляют летом то, что
было разрушено зимой; ничто не может противостоять здешней погоде -- даже
здания, кажущиеся очень древними, были перестроены не далее, как вчера; камень
здесь живет столько, сколько в других краях известь. Гранитный ствол колонны
Александра, этого поразительного творения человека,
* Упрек этот относится лишь к памятникам, построенным при Петре I и после него; в
средние века, возводя Кремль, русские сумели отыскать архитектурный стиль, подобающий
их стране и духу.
     175


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
уже потрескался от морозов; в Петербурге на помощь граниту следует призывать
бронзу -- и, несмотря на все это, жители русской столицы неустанно подражают в
своих постройках архитектуре южных городов! Северные пустыни покрываются
статуями и барельефами, призванными запечатлевать исторические события
навеки,-- а ведь в этой стране у памятников век даже короче, чем у воспоминаний.
Русские занимаются всем на свете и, кажется, еще не кончив одного дела, уже
спрашивают: когда же мы примемся за другое? Петербург подобен огромным
строительным лесам; леса падут, как только строительство завершится. Шедевр же,
который здесь созидается, принадлежит не архитектуре, но политике; это -- новый
Византии, который русские в глубине души почитают будущей столицей России и
мира.
     Напротив дворца ряд расположенных полукругом псевдоантичных зданий
прорезает огромная арка, через которую можно пройти на улицу Морскую; этот
огромный свод с неумеренной пышностью венчает запряженная шестеркой
бронзовых коней колесница, управляемая некоей неведомой мне аллегорической
или исторической фигурой. Не знаю, можно ли отыскать творение более
безобразное, чем эти колоссальные ворота, зияющие на фасаде дома и окруженные
со всех сторон постройками, вполне буржуазный вид которых не мешает воротам в
силу их колоссальных размеров притязать на звание триумфальной арки. У меня нет
ни малейшего желания разглядывать с близкого расстояния этих позолоченных
коней, колесницу и возничего; будь они даже изваяны с безупречным мастерством
     -- в чем я отнюдь не уверен, -- местоположение их выбрано так неудачно, что они
наверняка не вызовут у меня восхищения. Главное для памятника -- его общий
облик; интересоваться деталями имеет смысл лишь тогда, когда прекрасно целое;
что значит тонкость исполнения там, где нет величия замысла? Впрочем, произ-
ведениям русского искусства недостает и того и другого. До сего дня искусство это
держалось по большей части терпением; секрет его в том, чтобы, худо ли, хорошо
ли, подражать другим народам и, не выказывая ни разборчивости, ни вкуса,
переносить на свою почву то, что было изобретено в других краях. Архитекторам,
желающим повторять античные постройки, следовало бы изготовлять точные копии,
да и это уместно, лишь если окружающий пейзаж похож на греческий или римский.
Иначе подражания, как бы колоссальны они ни были, выйдут ничтожными: ведь в
архитектуре величие созидается не размерами стен, но строгостью стиля.
Скульптуры, установленные в Петербурге под открытым небом, напоминают
мне экзотические растения, которые осенью приходится уносить в помещение;
ничто так мало не подобает обычаям и духу русского народа, русской почве и
климату, как эта фальшивая роскошь. Жителям страны, где разница между летней и
зимней температурой доходит до 6о градусов, следовало бы отказаться от
176


     Письмо одиннадцатое
архитектуры южных стран. Однако русские привыкли обращаться с самой
природой, как с рабыней, и ни во что не ставить погоду. Упрямые подражатели, они
принимают тщеславие за гений и видят свое призвание в том, чтобы воссоздавать у
себя, многократно увеличивая в размерах, памятники всего мира. Этот город с его
гранитными набережными -- чудо; но и ледяной дворец, где императрица Елизавета
устроила некогда бал, тоже был чудом; он прожил столько, сколько живут снежные
хлопья, эти сибирские розы.
     Во всех созданиях российских монархов, что мне довелось видеть, просвечивает не
любовь к искусству, но человеческое честолюбие.
Русские обожают хвастаться; от многих из них я слышал среди прочего
уверения в том, что климат в их стране смягчается. Неужели Господь
покровительствует этому тщеславному и алчному народу? Неужели он согласен
даровать ему южное небо и южный воздух? Неужели на наших глазах Лапландия
обзаведется собственными Афинами, Москва станет Римом, а Финский залив
сравняется с Темзой? Разве история народов зависит только от широты и долготы?
Разве на разных театрах вечно разыгрываются одни и те же сцены?
Притязания русских, какими бы смехотворными они ни выглядели, показывают, как
далеко простирается честолюбие этих людей.
     Коляска моя, удаляясь от дворца, быстро катилась по огромной
прямоугольной площади, которую я вам только что описал; внезапно сильный
ветер поднял с земли тучи пыли; сквозь эту движущуюся завесу я едва различал
экипажи, во всех направлениях бороздившие булыжные мостовые города. Летняя
пыль-- бич Петербурга; она так ужасна, что я, пожалуй, готов променять ее на
зимний снег. Не успел я вернуться в гостиницу, как разразилась гроза, напугавшая
всех суеверных обитателей города, которые увидели в ней более или менее ясные
предзнаменования; тьма среди бела дня, изнуряющая жара, гром и молния, вслед за
которыми не пролилось ни капли дождя, ветер, едва не сорвавший крыши с домов,
пыльная буря: вот зрелище, которым порадовало нас небо во время брачного пира.
Русские успокаивают себя тем, что гроза продлилась недолго и что воздух после
нее стал гораздо свежее, чем прежде. Я рассказываю о том, что вижу, не принимая
ничьей стороны; я смотрю на все глазами зеваки, внимательного, но в душе
чуждого всему, что свершается в его присутствии. Францию и Россию разделяет
китайская стена -- славянский характер и язык. На что бы ни притязали русские
после Петра Великого, за Вислой начинается Сибирь.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА ОДИННАДЦАТОГО
     15 июля
Вчера в семь часов вечера вместе с несколькими другими иностранцами я
возвратился во дворец. Нас должны были представить императору и императрице.
177


     Астольф де Кюстин Россия
в 1839 году
     Видно, что император ни на мгновение не может забыть, кто он и какое
внимание привлекает; он постоянно позирует и, следственно, никогда не бывает
естественен, даже когда высказывается со всей откровенностью; лицо его знает три
различных выражения, ни одно из которых не назовешь добрым. Чаще всего на лице
этом написана суровость. Другое, более редкое, но куда больше идущее к его
прекрасным чертам выражение,-- торжественность, и, наконец, третье --
любезность; два первых выражения вызывают холодное удивление, слегка
смягчаемое лишь обаянием императора, о котором мы получаем некоторое понятие,
как раз когда он удостаивает нас любезного обращения. Впрочем, одно
обстоятельство все портит:
     дело в том, что каждое из этих выражений, внезапно покидая лицо императора,
исчезает полностью, не оставляя никаких следов. На наших глазах без всякой
подготовки происходит смена декораций;
     кажется, будто самодержец надевает маску, которую в любое мгновение может
снять. Поймите меня правильно: слово "маска" я употребляю здесь в том значении,
которое диктует этимология. По-гречески лицемерами называли актеров; лицемер
был человек, меняющий лики, надевающий маски для того, чтобы играть в комедии.
Именно это я и хочу сказать: император всегда играет роль, причем
играет с великим мастерством.
     Лицемер, или комедиант, -- слова резкие, особенно неуместные в устах
человека, притязающего на суждения почтительные и беспристрастные. Однако я
полагаю, что для читателей умных-- а только к ним я и обращаюсь -- речи ничего
не значат сами по себе, и содержание их зависит от того смысла, какой в них вклады-
вают. Я вовсе не хочу сказать, что лицу этого монарха недостает честности,-- нет,
повторяю, недостает ему одной лишь естественности: таким образом, одно из
главных бедствий, от которых страж-дет Россия, отсутствие свободы, отражается
даже на лице ее по