ой из окна,  крикнула:  "Я  здесь,  Том!  Я
здесь!", - хотя знала, что Том не расслышит за шумом и лязгом колес. Сошла на
перрон - Том стоит спиной к ней, глядит куда-то во все  глаза,  ищет.  Десси
подошла к нему с улыбкой.
     - Прошу прощенья, сударь, - сказала негромко.  -  Вы  не  видели  здесь
человека по имени Том Гамильтон?
     Он обернулся  рывком,  вскрикнул  от  радости,  сгреб  ее  по-медвежьи,
заплясал-закружился. Держа Десси в воздухе одной рукой,  другой  шлепнул  ее
сзади. Жесткими усами ткнулся в щеку. Затем, взяв обеими  руками  за  плечи,
вгляделся в нее. И оба, откинув головы, захохотали.
     Вокзальный кассир высунулся  из  своего  окошка,  уперся  в  подоконник
локтями, одетыми в черные нарукавники.
     -  Уж  эти  Гамильтоны!  Ты  посмотри  на  них,  - сказал  через   плечо
телеграфисту.
     А Том и  Десси,  касаясь  кончиками  пальцев,  исполняли  чинный  танец
встречи - с носка на пятку, с пятки на носок - и Том  пел:  "Дудл-дудл-ду",  а
Десси: "Дидл-дидлди", - и снова затем обнялись. Глядя с высоты своего роста,
Том сказал:
     -  Вы,  случаем,  не  Десси  Гамильтон?  Я  вроде  узнаю  вас.  Но   вы
переменились. Где ваши косички?
     Взял у нее багажные квитанции, сунул в карман, а куда,  тут  же  забыл,
так что искал довольно долго; потом схватил не те вещи. Наконец  ее  корзины
подняты в эадок тележки. Две гнедые лошади  бьют  твердую  землю  копытом  и
взматывают головой,  дергая  глянцевитое  дышло  и  скрипя  вальками.  Сбруя
вычищена, медный набор блестит, как золото.  На  кнутовище  навязан  красный
бант, в гривы и хвосты вплетены красные ленты.
     Том подсадил Десси в тележку и сделал вид, что стыдливо засмотрелся  на
ее лодыжку, выглянувшую из-под платья. Затем подтянул мартингалы,  освободил
удила. Отмотал вожжи с кнутовища, и лошади повернули так круто,  что  колесо
скрежетнуло об упор.
     - Хочешь, проедемся до Кинг-Сити? Красивый городок, - сказал Том.
     - Не надо, - сказала Десси. - Я и так помню.
     Он повернул налево, на юг, пустил лошадей легкой, мерной рысью.
     - А где Уилл? - спросила Десси.
     - Не знаю, - ответил Том коротко.
     - Он говорил с тобой?
     - Да. Сказал, что против твоего переезда.
     - То же самое он сказал и мне. И Джорджа убедил написать мне, чтобы не ехала.
     - А почему, раз ты хочешь? - гневно сказал Том. - Чего Уилл суется?
     Десси ласково коснулась руки Тома.
     - Ты, по его мнению, свихнулся. Стихи, мол, пишешь.
     Лицо Тома помрачнело.
     - Он, должно быть, без меня рылся в моих бумагах.  А  зачем?  Какое  он
имеет право рыться?
     - Не горячись, не надо, -  сказала  Десси.  -  Уилл  -  твой  брат,  не
забывай.
     - А ему бы понравилось, если бы я залез в его бумаги?
     - Ты не смог бы, - рассудительно ответила Десси. - Он запирает их в  сейф.
Не сердись - не надо портишь день.
     - Ладно, - сказал Том.- Видит бог, я не  хочу  сердиться.  Но  поневоле
рассердишься. Раз я не желаю жить по его шаблону, значит, я свихнулся.
     - Знаешь, под конец мне  пришлось  выдержать  мамин  натиск,  - сказала
Десси, решительно меняя тему.
     - Она тоже хотела ехать. Ты хоть раз видел, чтобы она плакала?
     - Нет, не припомню такого. Она не из плаксивых.
     - Так вот, всплакнула. По ее  меркам,  почти  разрыдалась;  всхлипнула,
шмыгнула  носом  раза  два,  высморкалась,   протерла   очки   и   замолчала
защелкнулась, как часы крышечкой.
     - Господи, как здорово, Десси, что ты вернулась! Как хорошо. Я точно от
болезни очнулся.
     Лошади шли бойкой рысью. Том сказал.
     - Адам Траск купил форд. Или точнее, Уилл продал ему форд.
     - Про форд я не знала, - сказала Десси. - А он у меня дом покупает. Дает
очень хорошую Цену. - И продолжала со смехом: - Я запросила  дорого-предорого,
чтобы поторговаться и сбавить. А мистер  Траск  согласился  не  торгуясь.  И
поставил меня в трудное положение.
     - Как же ты вывернулась!
     -  Да  пришлось  сказать,  что  назвала  такую  цену  лишь  в  качестве
начальной. Но он отнесся очень равнодушно.
     - Ты только смотри Уиллу не проговорись.  Он  тебя  в  сумасшедший  дом
отправит за такой торг, - сказал Том.
     - Но ведь дом не стоит этих денег!
     - Еще раз предупреждаю, Уиллу не рассказывай. А для  чего  Адаму  твой
дом?
     - Он переезжает в Салинас. Хочет, чтобы  близнецы  ходили  в  городскую
школу.
     - А как же ранчо?
     - Не знаю. Он не говорил.
     - Интересно, как бы повернулась наша жизнь, если бы у отца  было  такое
ранчо, а не наш пыльный сухозем, - сказал Том.
     - Не такое уж у нас тут плохое место.
     - Оно во всех отношениях славное,
только концы с концами свести не дает.
     - А ты покажи мне такую семью, чтобы  жила  веселей  нашей,  -  сказала
Десси очень серьезно.
     - Такой семьи я не знаю. Но это уж от людей зависит, а не от земли.
     - Помнишь, Том, как ты возил Дженни и Беллу Уильяме на танцы в  Пичтри?
Водрузил диван на конные грабли и усадил их!
     - Мама до сих пор попрекает меня этим диваном. Хочешь, пригласим Дженни
и Беллу к нам в гостит
     - А ведь они приедут, - сказала Десси. - Давай пригласим.
     Когда с большой дороги повернули к ранчо, она проговорила:
     - Мне земля запомнилась иной.
     - Суше и скудней?
     - Вот именно. А тут столько травы.
     - Я двадцать голов скота покупаю, буду выпасать на ней.
     - Да ты богач.
     - Нет. И поскольку год хороший, на говядину цена упадет. Интересно, как
бы Уилл тут вывернулся. Он мне говорил, что изобилия не любит. "Всегда делай
бизнес на том, чего мало", - учил он меня. Уилл парень дошлый.
     Ухабистый проселок был все  тот  же,  только  глубже  стали  колеи,  да
округлые камни выпирали резче.
     - Что там за табличка на мескитовом кусте? -  сказала  Десси.  Проехали
мимо, и, ухватив картонный квадратик, она прочла: "Добро пожаловать  домой".
     - Том, это ты написал!
     - Нет, не я. Здесь побывал кто-то другой.
     Через каждые пятьдесят ярдов новая карточка белела на кусте или  свисала  с  веток
мадроньи, или  была  прикноплена  к  стволу  конского  каштана,  и  на  всех
написано: "Добро пожаловать домой". И каждый раз Десси радостно ахала.
     Поднялись на взгорок, и Том остановил лошадей, чтобы Десси полюбовалась
панорамой родных мест. За долиной - холм, и  по  скату  выбеленными  камнями
выложена огромная  надпись:  "Добро  пожаловать  домой,  Десси".  Прижавшись
головой к куртке Тома, Десси и засмеялась, и заплакала. Том строго  поглядел
на холм.
     - Чьих это рук работа?- вопросил он.- Прямо нельзя оставить ранчо  ни  на
час.
     На рассвете Десси проснулась от ознобной  боли,  приходящей  к  ней  по
временам.  Сперва  эта  боль  шелестнет  смутной  угрозой,  куснет  в  боку,
скользнет по животу,  давнет  сильнее,  схватит  твердо,  сожмет  и  скрутит
наконец огромной жестокой рукой. И когда ручища отпустила, продолжало  ныть,
как от ушиба. Приступ был не так уж длителен, но внешний мир померк  на  это
время, и ощущалась лишь борьба тела с болью.
     Когда боль ослабла, Десси  увидела,  что  окна  серебрит  рассвет.  Она
вдохнула свежий ветер утра, шевелящий занавески,  приносящий  ароматы  трав,
корней, влажной земли. Потом в утренний парад включились  звуки:  перебранка
воробьев; мычание коровы, монотонно бранящей голодного теленка, - чего, мол,
тычешься, как угорелый; наигранно-возбужденный крик голубой сойки;  сторожкий
краткий возглас перепела и тихий отклик перепелки откуда-то  неподалеку,  из
высокой травы; кудахтанье над снесенным яйцом на весь птичий двор. И там  же
раздаются притворно  протестующие  вопли  красной,  в  четыре  фунта  весом,
родайлендской курицы: "Караул!  Меня  топчут!" - а  сама  могла  бы  пришибить
тощего петушка-насильника одним ударом крыла.
     Воркованье голубей напомнило былые годы. Вспомнила Десси,  как  однажды
отец, сидя во главе стола, рассказывал:
     - Говорю Рэббиту, что хочу развести голубей, а он мне  угадайте  что  в
ответ? "Только не белых". "А почему?"-спрашиваю. "Как  пить  дать,  принесут
несчастье, отвечает.- Заведи лишь стаю белых, и  приведут  в  дом  печаль  и
смерть.  Серых  разводи".  "Я  белых  люблю",  -  говорю.  "Серых  разводи",
повторяет. А я белых разведу - и это твердо, как твердь небесная.
     - Зачем тебе,  Самюэл,  вечно  дразнить  судьбу?  -  стала  уговаривать
терпеливо Лиза. - Серые крупней и на вкус не хуже.
     - Не пойду я на поводу у пустых сказок, - отвечал Самюэл.
     И Лиза сказала со своей ужасающе-трезвой простотой: - Ты у  собственной
строптивости идешь на поводу. Ты спорщик и упрямец, ты упрям, как мул!
     - Кому-то надо спорить с судьбой, - возразил Самюэл хмуро.  -  Если  бы
человечество никогда не  дразнило  судьбу,  то  до  сих  пор  сидело  бы  на
деревьях.
     И, конечно, развел белых голубей и воинственно стал дожидаться печали и
смерти - и разве не дождался? А теперь праправнуки тех  голубей  воркуют  по
утрам и вихрятся белою метелью, взлетая над сараем.
     И, вспоминая былое, Десси слышала  вокруг  себя  голоса,  -  дом  опять
наполнялся людьми. "Печаль и смерть, думалось и будило снова боль.- Смерть и
печаль. Только жди, имей терпение - и дождешься".
     Ей слышалось, как шумно дышат  мехи  в  кузнице  и  постукивает  пробно
молоток по наковальне. Слышалось, как Лиза  открывает  дверцу  духовки,  как
шлепает тугим караваем на хлебной доске...  А  это  Джо  бродит,  ищет  свои
ботинки в самых неподходящих  местах  и  наконец  находит  их  -  под  своей
кроватью.
     А вот и милый тонкий голосок Молли слышен в кухне, она читает главу  из
Библии, как заведено по утрам, и Уна поправляет ее неулыбчиво своим  звучным
грудным голосом.
     И вспомнилось, как Том карманным ножиком сделал  надрез  под  языком  у
Молли и от страха чуть не умер, осознав меру своей отваги.
     - Ах ты, родной мой Том, - шепнула Десси одними губами.
     Том боязлив настолько же, насколько и отважен; так уж свойственно людям
великой души. Неистовство в нем пополам  с  нежностью,  и  весь  он  -  поле
сражения сил, мятущихся внутри. Он и теперь в смятенном состоянии  духа,  но
Десси знает, что сможет  держать  его  в  узде  и  направлять,  как  всадник
направляет на барьер  скакуна  чистых  кровей,  демонстрируя  его  породу  и
выучку.
     В полудремоте, полуболи лежала Десси, а утро все ярче светлело в  окне.
И она вспомнила, что четвертого  июля  "День   независимости   -   национальный   праздник    США,    годовщина
провозглашения независимости (1776 г.)." Молли  будет  шагать  на  праздничный
пикник впереди, рядом с самим Гарри Форбзом, членом Калифорнийского  сената.
А платье Молли еще не обшито галуном. Десси с трудом приподнялась. Столько еще дошивать, а
она лежит и дремлет.
     - Я успею, Молли. Оно будет готово, громко проговорила Десси.
     И встала, накинула халат, босиком обошла весь дом, так густо населенный
Гамильтонами. Но в коридоре их нет - значит, в своих спальнях. Там аккуратно
застланы постели - и тоже никого; значит, все в кухне. Но и там пусто  ушли,
рассеялись. Печаль и смерть. Волна  воспоминаний  схлынула,  осталась  сухая
трезвость пробуждения. В доме убрано,  вычищено,  занавеси  постираны,  окна
вымыты, но все это сделано  по-мужски;  выглаженные  гардины  повешены  чуть
косо, на стеклах полосы от тряпки, а на столе  остался  прямоугольный  след,
где лежала книга. В  кухне  разгорается  плита,  огонь  оранжевеет  в  щелях
дверец, тихо гудит и тянется в проем  заслонки.  За  стеклом  стенных  часов
взблескивает маятник, и часы  постукивают,  будто  деревянный  молоточек  по
деревянному пустому ящичку.
     Со  двора  донесся  сипловатый  странный  свист  -  точно  на   древней
тростниковой дудке играли дикарскую мелодию.  На  крыльце  послышались  шаги
Тома, и он вошел с охапкой дубовых дров, такой объемистой,  что  он  за  ней
ничего не видел. Каскадом посыпались дрова в ящик у плиты.
     - Ты уже встала, - сказал Том. Лицо его светилось радостью.- А  я  хотел
разбудить тебя этим грохотом. Утро сегодня легкое, как  пух,  -  такое  утро
грех проспать.
     - Ты говоришь в точности, как, бывало, отец,  -  сказала  Десси,  вторя
брату своим смехом.
     - Да, - сказал он громко; радость в  нем  свирепо  разгоралась.-  И  мы
вернем те времена. Я маялся, волокся тут  в  тоске,  как  змея  с  перебитым
хребтом. Уилл недаром решил, что я свихнулся. Но теперь  ты  вернулась  -  и
сама увидишь. Я  оживу  и  все  тут  оживлю.  Слышишь?  Жизнь  в  этом  доме
воскреснет.
     - Я рада, что вернулась, - проговорила Десси и скорбно  подумала:  "Как
хрупок Том сейчас, и как легко может сломаться, и как зорко надо  будет  мне
его оберегать".
     - Ты, должно быть, день и ночь трудился, чтобы так все прибрать в доме,
- сказала она.
     - Пустяки, - сказал Том.- Шевельнул слегка пальцами.
     - Знаю я это "слегка" -  тут  и  ведро,  и  швабра  участвовали,  и  на
коленках пришлось поползать, если только ты не изобрел новый способ  уборки,
не впряг в это дело ветер или наших кур.
     - Да, я здесь изобретаю, потому все время и занято. Изобрел такой  паз,
чтобы галстук свободно скользил в жестком воротничке.
     - Ты ведь не носишь жестких.
     - Вчера надел. И вчера же изобрел. А куры -  кур  я  разведу  миллионы,
настрою курятников по  всему  ранчо,  с  приспособленьицем  на  крыше,  чтоб
окунать их в белильный раствор.  А  яйца  будет  подавать  наружу  небольшой
конвейер - вот! Я нарисую тебе.
     - Прежде завтрак нарисуй, - сказала Десси. - Нарисуй  глазунью.  Окрась
розовым и белым ветчину.
     - Будет сделано! - воскликнул Том, открыл дверцу,  занялся  плитой  так
яростно, что волоски на пальцах свернулись и обуглились  от  жара.  Подложил
дров и опять засвистал свою мелодию.
     - Ты точно козлоногий фавн, играющий на свирели где-нибудь на  холме  в
древней Греции.
     - А кто ж я, как не фавн? - воскликнул Том.
     "Он так непритворно весел, почему же у  меня  на  сердце  тяжело?- горестно  подумала
Десси. - Почему я никак не могу выкарабкаться из серого мешка своей тоски?..
Нет, выкарабкаюсь!- вскричала она мысленно. - Раз он может, то и я смогу".
     - Том!- сказала она.
     - Окрась мою глазунью в радостный, в пурпурный цвет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

     Долго в тот год зеленели холмы, и лишь к концу  июня  трава  пожелтела.
Метелки овсюга, тяжелые от семян, поникло висели  на  стеблях.  Роднички  не
пересыхали и летом. Скот на вольном выпасе тучнел, наливался здоровьем. В то
лето население долины  Салинас-Валли  забыло  о  засушливых  годах.  Фермеры
прикупали землю, не  соразмеряя  со  своими  возможностями,  и  подсчитывали
будущую прибыль на обложках чековых книжек.
     Том Гамильтон трудился, как усердный  великан  -  не  только  шершавыми
сильными руками, но и сердцем и душой. Снова застучал молот в  кузнице.  Том
покрасил старый дом, побелил сараи. Съездил в Кинг-Сити,  изучил  устройство
туалетного бачка и соорудил ватерклозет из жести, которую  умело  согнул,  и
дерева, украшенного резьбой. Поскольку вода из родника поступала  слабо,  он
сбил из секвойного красного дерева чан  и  поставил  у  дома,  а  воду  туда
подавал  насос,  приводимый  в  движение  самодельным  ветрячком,  так  умно
слаженным, что он вертелся при самом слабом ветре. И Том сделал из металла и
дерева модели еще двух  своих  изобретений,  чтобы  осенью  послать  в  бюро
патентов.
     И трудился он весело, энергично. Десси приходилось вставать очень рано,
иначе Том, того гляди, сделает сам всю домашнюю работу. Но она  видела,  что
это великанье рыжее веселье не было естественным и легким,  как  у  Самюэла.
Оно не вскипало, не подымалось из нутра само собой. Том создавал,  формовал,
строил это веселье, прилагая все свое умение.
     Десси была богаче всех в Долине приятельницами, но задушевных подруг  у
нее не было. И никому она не сказала о своем недуге, о своих болях.  Хранила
их в тайне.
     Как-то  застав  ее  замершей,  напрягшейся   в   приступе   боли.   Том
встревоженно воскликнул:
     - Десси, что с тобой?
     - Легкий прострел. Резануло спину -  и  уже  прошло,  -  ответила  она,
согнав напряжение с лица. И через минуту оба уже смеялись.
     Они часто и много смеялись, как бы подбадривая самих себя. Только ночью
возвращалось к Десси горе утраты, неизбывное, невыносимое.  А  Том  лежал  в
своей комнате, во тьме, и  недоумевал,  как  ребенок.  Слышал,  как  стучит,
утомленно пошумливая, его сердце. Гнал  от  себя  горькие  мысли  о  сестре,
хватался за планы, затеи, замыслы, изобретения.
     Летними вечерами  они  всходили  иногда  на  холм,  глядели  на  закат,
прощально красивший вершины западных гор, подставляли лицо ветерку,  который
шел в долину на место жаркого  дневного  воздуха,  поднявшегося  ввысь.  Оба
молча вдыхали вечерний покой. Оба были застенчивы и  потому  не  говорили  о
себе. И, в сущности, не знали друг о друге ничего.
     И Том удивился, и сама Десси удивилась своей  смелости,  когда  однажды
вечером спросила Тома, стоя на холме:
     - Том, почему ты не женишься?
     Он глянул на нее, отвел глаза, сказал:
     - А кто за меня пойдет?
     - Ты шутишь или серьезно?
     - Кто за меня пойдет? - повторил он.- Кому я такой нужен?
     - Ты, я вижу, говоришь всерьез.- И, нарушая неписаный закон их взаимной
сдержанности, Десси спросила: - Ты был когда-нибудь влюблен?
     - Нет, - коротко ответил он.
     - Хотелось бы мне это знать, - произнесла она, точно не слыша.
     Спустились с холма; Том молчал. Но на крыльце неожиданно сказал:
     - Тебе здесь тоскливо. Тебе хочется уехать.- И, подождав минуту: -  Так
ведь? Ответь мне.
     - Мне здесь лучше, чем где бы то ни было, - сказала Десси и спросила: -
Ты к женщинам ездишь хоть изредка?
     - Да, - сказал он.
     - И удается там развеяться?
     - Почти что нет.
     - Что же ты намерен делать?
     - Не знаю.
     Они молча вошли в дом. Том  зажег  в  старой  гостиной  лампу.  Набитый
конским волосом диван прислонил к стене изогнутую спинку - тот самый  диван,
на котором Том ездил на танцы и который потом основательно чинил. И на  полу
зеленый ковер - с тропкой истертости от дверей к дверям.
     Десси села на диван, Том - у  круглого  стола  посреди  комнаты.  Десси
видела, что Том все еще  сконфужен  своим  признанием.  "Как  неиспорчен  он
душой, - думалось Десси, - и как неприспособлен к миру,  в  котором  даже  я
разбираюсь лучше, чем он. Он рыцарь по натуре, избавитель от эмеев-драконов.
Мелкие грешки его кажутся ему так велики, что он считает  себя  недостойным,
низменным. Ах, был бы жив отец. Он ощущал великие задатки в Томе. Он, может,
быть, сумел бы извлечь их из тьмы, дать им крылатый простор".
     Чтобы отвлечь и зажечь Тома, она заговорила о другом.
     - Уж раз мы толкуем о себе, то  подумай  вот  о  чем.  Весь  наш  мирок
ограничен долиной да редкими поездками в  Сан-Франциско.  Ты  был  хоть  раз
южнее Сан-Луис-Обиспо "Город в Калифорнии  севернее  Лос-Анджелеса."?  Я  ни
разу не была.
     - И я ни разу, - сказал Том.
     - Ну разве не глупо?
     - Очень многие не были, - сказал Том.
     - Но каким это законом предписано так жить?  Мы  могли  бы  съездить  в
Париж, в Рим или в Иерусалим. Как бы я хотела увидеть Колизей!
     Он недоверчиво взглянул на Десси - не шутит ли она.
     - Но как же мы поедем? Нужно много денег.
     - Думаю, не так уж много, - сказала Десси.  -  Не  обязательно  жить  в
дорогих отелях. Можно сесть на самый дешевый пароход, ехать третьим классом.
Как наш отец плыл сюда из Ирландии. И в Ирландию могли бы заехать.
     Он все еще смотрел с недоверием, но в глазах уже зажегся огонек.
     - Год поработаем, будем экономить каждый цент.  Я  в  Кинг-Сити  наберу
заказов на шитье. Уилл нам поможет. А на будущее лето ты продашь весь  скот,
и мы поедем. Кто нам запретит?
     Том встал и выше