Карлом может позволить себе только в  том  случае,  если
решится его убить. Карл не чувствовал себя виноватым.  То,  что  он  сделал,
было для него самым простым способом облегчить душу.
     Отцу Карл не сказал ни слова, Адам тоже молчал, а уж Алиса  тем  более,
однако казалось, что Сайрус все знает. Он вдруг стал намного добрее к Адаму.
В его голосе проскальзывали ласковые нотки. Он перестал его наказывать. Чуть
ли не каждый вечер он вел с Адамом серьезные поучительные разговоры, но  без
прежней суровости. Такая неожиданная благожелательность пугала Адама больше,
чем прежняя жестокость; ему чудилось, будто его  готовят  к  роли  жертвы  и
заботой   окружили   перед   смертью,   как   бывает,   когда   избранников,
предназначенных в дар богам,  долго  обхаживают  и  улещивают,  чтобы  потом
жертва возлегла на каменный алтарь с  радостью  я  не  гневила  богов  своим
несчастным видом.
     Сайрус мягко объяснял Адаму,  что  такое  быть  солдатом.  И  хотя  его
познания основывались  больше  на  книгах,  чем  на  собственном  опыте,  он
понимал, о чем говорит,  и  говорил  толково.  Он  рассказывал  сыну,  какой
горькой, но исполненной достоинства может быть солдатская участь; разъяснял,
что в силу людского несовершенства солдаты  необходимы  человечеству  -  они
воплощают собой возмездие за наши слабости. Возможно,  изрекая  эти  истины,
Сайрус и сам открывал их для себя впервые. Как бы то ни было, все это  очень
отличалось от ура-патриотической крикливой задиристости, свойственной ему  в
молодые годы. Солдата непрерывно унижают, заявлял Сайрус, но лишь для  того,
чтобы солдат не слишком противился тому великому унижению, что припасено для
него напоследок - бессмысленной и подлой смерти. Эти  беседы  Сайрус  вел  с
Адамом наедине и Карлу слушать не разрешал.
     Однажды вечером Сайрус взял  Адама  с  собой  на  прогулку,  и  мрачные
выводы, накопленные отцом за годы
     размышлений и научных изысканий, облекшись в слова,  повергли  Адама  в
пучину липкого ужаса.
     - Ты обязан понять, что  из  всего  рода  человеческого  солдаты  самые
святые люди,- говорил Сайрус,- ибо им ниспосылаются наитягчайшие  испытания.
Попробую тебе растолковать. Посуди сам: во все времена человека  учили,  что
убивать себе подобных - зло,  которому  нет  оправдания.  Любой,  кто  убьет
человека, должен быть уничтожен, потому что  убийство  великий  грех,  может
быть, даже величайший. Но вот мы зовем солдата, наделяем его правом  убивать
и  еще  говорим:  "Пользуйся  этим  правом  сполна,  пользуйся  им  в   свое
удовольствие". Мы ни в чем его не сдерживаем. Иди  и  убивай  своих  братьев
такой-то разновидности, говорим мы, иди и убей их столько, сколько  сумеешь.
А мы тебя за  это  вознаградим,  потому  что  своим  поступком  ты  нарушишь
заповедь, которую прежде был приучен почитать.
     Адам облизнул пересохшие губы, хотел что-то спросить, но заговорить ему
удалось только со второй попытки.
     - А почему должно быть так? - спросил он.- Почему?
     Сайрус был глубоко тронут этим вопросом  и  говорил  теперь  необычайно
проникновенно.
     - Не знаю,- сказал он.-  Я  изучал  и,  может  быть,  постиг,  что  как
устроено, но не сумел даже приблизиться к разгадке, почему устроено  так,  а
не иначе. Не стоит думать, будто люди понимают все, что  они  делают.  Очень
многое они совершают инстинктивно, точно так же, как  пчела  откладывает  на
зиму мед, а лиса мочит лапы в ручье, чтобы сбить собак со следа. Разве  лиса
может объяснить, почему она так делает, и  где  ты  найдешь  пчелу,  которая
помнила бы о прошлой зиме или ждала, что зима придет снова? Когда  я  понял,
что тебе судьба идти в армию, то сначала решил: будь как будет, со  временем
ты сам разберешься что к чему, но потом подумал, что лучше все же поделиться
с тобой тем немногим, что я знаю, и уберечь  тебя  от  неожиданностей.  А  в
армию тебе теперь скоро, ты уже и годами вышел.
     - Я не хочу в армию,- торопливо сказал Адам. - Теперь тебе  уже  скоро,
не слушая, повторил отец.- И я хочу предупредить тебя кое о чем, чтобы потом
ты не удивлялся. Перво-наперво тебя там разденут
     догола, но на  этом  дело  не  кончится.  Тебя  лишат  даже  намека  на
самоуважение - ты потеряешь свое, как тебе кажется, естественное право жить,
соблюдая определенные приличия, и жить своей  жизнью.  Тебя  заставят  жить,
есть, спать и справлять нужду вместе со множеством других.  людей.  А  когда
тебя снова оденут, ты не сможешь отличить себя от остальных. И  тебе  нельзя
будет даже повесить  себе  на  грудь  какую-нибудь  табличку  или  приколоть
записку: "Это я! Я - и никто другой!" - Я так не хочу,- сказал Адам. - А еще
через какое-то время,- продолжал Сайрус, ты не сможешь  даже  думать  иначе,
чем остальные. И разговаривать иначе, чем они, тоже не сможешь. И ты  будешь
делать то же, что делают другие. В любом, самом  малом  отклонении  от  этой
одинаковости ты будешь усматривать страшную опасность - опасность для  всего
этого стада одинаково мыслящих и одинаково действующих людей. - А если я  не
захочу быть, как они? - спросил Адам. -  Что  ж,  такое  случается,-  кивнул
Сайрус.- Да, изредка находится кто-нибудь,  кто  не  желает  подчиниться,  и
знаешь, что тогда бывает? Вся эта огромная машина принимается сосредоточенно
и хладнокровно уничтожать разницу, выделяющую непокорного.  Твой  дух,  твои
чувства, твое тело, твой разум будут сечь железными прутьями, пока не выбьют
из тебя опасное отличие от остальных. А если ты  все  равно  не  покоришься,
армия исторгнет тебя, как блевотину: смердящей дрянью ты отлетишь в  сторону
и так там и останешься - уже не раб, но еще и не свободный. Потому  лучше  с
ними не спорить. К таким способам они прибегают лишь для того, чтобы уберечь
себя.  Столь  триумфально  нелогичная  и  столь  блистательно  бессмысленная
машина, как армия, не может допустить, чтобы ее мощь ослабляли сомнениями. И
все же, если ты отбросишь ненужные сравнения и  насмешки,  то  в  устройстве
этой машины обнаружишь - конечно, не сразу, а постепенно  -  и  определенный
смысл, и свою логику, и даже некую зловещую красоту. Тот,  кто  не  способен
принять армию такой, какая она есть, вовсе не  обязательно  плохой  человек;
бывает, он гораздо лучше многих. Слушай меня хорошенько,  потому  что  я  об
этом долго думал. Есть люди, которые, погружаясь в унылую трясину солдатской
службы, капитулируют и теряют собственное лицо. Правда,  такие  и  до  армии
ничем не выделялись. Может быть, ты тоже такой. Но есть и другие: они вместе
со всеми погружаются в общее болото, зато выходят оттуда еще более цельными,
чем  прежде,  ибо...  ибо  они  утрачивают  мелочное  себялюбие,  а   взамен
приобретают все  сокровища  единой  души  роты  и  полка.  Если  ты  сумеешь
выдержать падение на дно, то потом вознесешься выше, чем мечтал, и  познаешь
святую радость, познаешь верную дружбу, сравнимую разве что с чистой дружбой
ангелов на небесах. Тогда ты будешь понимать истинную суть любого  человека,
даже если тому не под силу выразить себя словами. Но достигнуть этого можно,
лишь погрузившись сначала на самое дно.
     Когда они возвращались домой, Сайрус повернул налево  и  они  двинулись
через рощицу; деревья были уже окутаны сумерками.
     - Видите тот пень, отец? - вдруг сказал Адам. Я  раньше  часто  за  ним
прятался, между корнями, вои там. Когда вы меня наказывали, я прибегал  сюда
и прятался, а иногда приходил и просто так, потому что мне бывало грустно.
     - Давай пойдем посмотрим,- предложил отец. Адам подвел  его  к  пню,  и
Сайрус заглянул в похожее на нору углубление между корнями.
     - Я про это место давно  знаю,-  сказал  он.-  Как-то  раз  ты  надолго
пропал, и я подумал, что, должно быть, у тебя сеть такой вот тайник, и я его
нашел, потому что догадывался, какое место  ты  выберешь.  Видишь,  как  тут
примята земля и оборвана трава? Пока ты здесь отсиживался, ты сдирал с веток
полоски коры и рвал их на кусочки. Я, когда набрел на зто место, сразу понял
- здесь.
     - Вы знали и никогда сюда за мной не приходили? - Адам глядел на отца с
изумлением.
     - Да,- кивнул  Сайрус.-  Зачем  было  приходить?  Ведь  человека  можно
довести бог знает до чего. Вот я и не приходил. Обреченному на смерть всегда
нужно оставлять хотя бы один шанс. Ты это запомни! Я и сам, думаю,  понимал,
как я с тобой суров. И мне не хотелось толкать тебя на крайность.
     Дальше они пошли через рощицу, не останавливаясь. - Мне хочется столько
всего тебе обьяснить,- сказал Сайрус.-Я ведь потом забуду. Хотя солдат очень
многого лишается, он получает кое-что взамен, ты  должен  это  понять.  Едва
появившись на свет, ребенок учится оберегать свою жизнь,  как  требуют  того
существующие в природе законы и порядок. Он начинает свой путь,  вооруженный
могучим инстинктом самосохранения, и все вокруг лишь подтверждает, что  этот
инстинкт верен. А потом  ребенок  становится  солдатом  и  должен  научиться
преступать законы, по которым жил раньше;  он  должен  научиться  подвергать
свою жизнь смертельной опасности, но при этом не терять  рассудка.  Если  ты
этому научишься - а такое не каждому по плечу,- тебя ждет  великая  награда.
Видишь ли, сынок, почти все люди  испытывают  страх,  Сайрус  говорил  очень
искренне,- а  что  вызывает  этот  страх  -  призрачные  тени,  неразрешимые
загадки, бесчисленные и неведомые опасности, трепет перед незримой  смертью?
- они и сами не знают. Но если тебе достанет храбрости заглянуть в глаза  не
призраку, а настоящей смерти, зримой и объяснимой, будь то  смерть  от  пули
или клинка, от стрелы или копья, ты навсегда забудешь страх, по крайней мере
тот, что жил в тебе прежде. И вот  тогда  ты  поистине  станешь  отличен  от
других, ты будешь спокоен, когда другие будут кричать от ужаса. Это  и  есть
величайшая награда за все. Величайшая и, возможно,  единственная.  Возможно,
это та наивысшая предельная чистота, которую не пятнает никакая  грязь.  Уже
темнеет. Давай подумаем оба над тем, что я сейчас говорил, а завтра  вечером
вернемся к этому разговору. Но Адам не мог ждать до завтра.
     - Почему вы не говорите об этом с Карлом? - спросил он.- Пусть в  армию
идет Карл. У него там получится лучше, гораздо лучше, чем у меня.
     - Карл в армию не пойдет,- сказал Сайрус.- Нет смысла.
     - Но из него выйдет хороший солдат. - Это будет одна видимость.  Внутри
он не изменится. Карл ничего не боится, поэтому храбрости он не научится. Он
понимает только то, что в  нем  уже  заложено,  а  другого,  о  чем  я  тебе
толковал, ему не понять. Отдать Карла в армию значит раскрепостить в нем то,
что необходимо подавлять и держать в узде. На такой риск я не решусь.
     - Вы его никогда не наказываете,- в голосе Адама была обида,-  все  ему
позволяете, только хвалите, ни за что не ругаете, а теперь еще  решили  и  в
армию не отдавать.- Напуганный своими словами, он замолчал,  ожидая,  что  в
ответ отец обрушит на него гнев, или презрение, или побои.
     Отец молчал. Они уже вышли из рощицы, голова у отца была низко опущена;
переступая  со  здоровой  ноги  на  деревянную,  он  кренился  влево,  потом
выпрямлялся - каждый раз одним и тем же движением. Чтобы шагнуть  деревянной
ногой вперед, он сначала выкидывал ее вбок, и она описывала полукруг.
     К тому времени совсем стемнело, и сквозь  открытую  дверь  кухни  лился
золотой свет ламп. Алиса вышла на  порог,  вгляделась  в  темноту,  услышала
приближающиеся неровные шаги и вернулась в кухню.
     Дойдя до крыльца, Сайрус остановился и поднял голову.
     - Ты где? - спросил он. - Здесь... прямо за вами...
     - Ты задал мне вопрос. Наверно, я должен ответить. И я отвечу, хотя  не
знаю, на пользу тебе это пойдет или во вред. Ты не умен. Ты не знаешь,  чего
хочешь. В тебе нет необходимой злости. Ты позволяешь помыкать собой.  Иногда
мне кажется, ты просто слюнтяй и всю жизнь просидишь в дерьме. Я ответил  на
твой вопрос? А вот люблю я тебя больше, чем Карла. И  всегда  любил  больше.
Может быть, нехорошо, что я тебе это говорю, но это правда. Да, я люблю тебя
больше. Иначе зачем бы я так старался причинить  тебе  боль?  Нечего  стоять
разинув рот, иди ужинать. Поговорим завтра вечером. У меня нога болит.

4

     Ужинали молча. Застывшую тишину нарушали только хлюпанье супа во рту  и
хруст жующих мясо челюстей, да еще  отец  иногда  взмахивал  рукой,  отгоняя
мотыльков от колпака керосиновой лампы.  Адаму  казалось,  что  брат  тайком
наблюдает за ним. Внезапно подняв глаза, он поймал на себе вдруг вспыхнувший
и тотчас потухший взгляд Алисы. Доев, Адам встал из-за стола. - Я,  пожалуй,
пойду, пройдусь,- сказал он. Карл тоже поднялся. - Я с тобой.
     Алиса и Сайрус посмотрели им вслед, а потом, что  бывало  очень  редко,
Алиса решилась задать мужу вопрос. - Что ты сделал? -  с  тревогой  спросила
она.
     - Ничего.
     - Так ты пошлешь его в армию?
     - Да.
     - Он об этом знает?
     Сайрус мрачно глядел сквозь открытую дверь в темноту. - Да, знает.
     - Ему там будет плохо. Армия не для него. - Неважно,- сказал  Сайрус  и
громко повторил: - Неважно.
     Произнес он это так, будто сказал: "Заткнись! Тебя  не  касается".  Оба
замолчали, потом он добавил почти виновато:
     - Он же все-таки не твой сын. Алиса не ответила.
     Братья шагали в темноте по изрытой колесами дороге. Впереди,  там,  где
был городок, светились редкие огни.
     - Решил, что ли, в  салун  заглянуть?- спросил Карл.
     - Да нет, не собирался,- ответил Адам.
     - Тогда  какого  черта поперся из дома на ночь глядя?
     - Тебя никто не заставлял со мной идти.
     Карл, не сбавляя шага, подошел ближе к Адаму.
     -  О  чем вы сегодня с ним говорили? Я видел, как вы вместе гуляли. Что
он тебе говорил?
     - Просто рассказывал про армию... как обычно.
     -  Что-то  не  похоже,-  с недоверием сказал Карл. Я же видел, как он к
тебе  наклонялся,  чуть  не  к  самому  уху  -  он так со взрослыми мужиками
разговаривает!
     - Нет, он рассказывал,-  терпеливо  возразил  Адам,  и  внутри  у  него
шевельнулся страх. Чтобы отогнать этот страх, он глотнул воздуху и  задержал
дыхание.
     - Ну и что же он тебе рассказывал? - допытывался Карл.
     - Про армию, про то, как быть солдатом.  -  Я  тебе  не  верю,-  заявил
Карл.- Ты боишься сказать правду, потому и врешь,  как  последний  трус.  Ты
чего задумал? - Ничего. - Твоя сумасшедшая  мать  утопилась,-  грубо  сказал
Карл. - Может оттого, что морду твою увидела. От такого хоть кто утопится.
     Адам медленно выдохнул набранный в  легкие  воздух,  стараясь  подавить
тоскливый страх. И ничего не сказал.
     - Ты хочешь отнять его у меня! - крикнул Карл. Уж и  не  знаю  как,  но
хочешь! Сам-то понимаешь, что делаешь?
     - А я ничего не делаю.
     Карл  выпрыгнул  вперед,  преградил  ему  дорогу,  и   Адаму   пришлось
остановиться: они стояли лицом  к  лицу,  почти  касаясь  друг  друга.  Адам
попятился, но осторожно, как пятятся от змеи.
     - Вот, к примеру, в его  день  рождения!-  закричал  Карл.-  Я  ему  за
шестьдесят центов ножик купил - немецкий, три лезвия и штопор,  рукоятка  из
перламутра! Где этот ножик? Ты видел, чтобы он им чего  резал  или  стругал?
Может, он отдал его тебе? Он его даже не точил ни разу! Может, он  сейчас  у
тебя в кармане, этот ножик-то? Я ему подарил, а он только: "Спасибо"  -  так
это небрежно. И больше я этот ножик в глаза не видел,  а  все  же  немецкий,
шестьдесят центов, и рукоятка перламутровая!
     В голосе Карла была  ярость,  и  Адам  почувствовал,  что  цепенеет  от
страха; но он понимал, что время в запасе еще есть. У него уже был более чем
достаточный опыт, и он  знал,  в  какой  последовательности  действует  этот
стоящий перед ним разрушительный механизм, готовый в порошок  стереть  любое
препятствие на своем пути. Сначала вспышка ярости,  затем  ярость  сменяется
холодным спокойствием, самообладанием: пустые глаза, удовлетворенная  улыбка
и никаких криков, только шепот. Вот тогда то механизм нацелен  на  убийство,
но убийство хладнокровное, умелое - кулаки будут работать с трезвым и тонким
расчетом. В горле у Адама пересохло, он проглотил слюну. Что бы он сейчас ни
сказал, брата ему уже не остановить, потому что,  впав  в  ярость,  Карл  не
только никого не слушал, но и ничего  не  слышал.  Неподвижно  застыв  перед
Адамом в темноте. Карл казался массивным, он словно стал ниже ростом,  шире,
плотнее, но еще не пригнулся, еще не изготовился ударить.  В  тусклом  свете
звезд губы его влажно поблескивали, но на них еще  не  играла  улыбка,  и  Q
голосе по-прежнему звенел гнев.
     А ты в его день рождения что придумал? По твоему, я  не  видел?  Ты  не
только шестьдесят, ты и шесть  центов  не  потратил!  Ты  притащил  из  рощи
какого-то бездомного щенка, дворнягу! И еще смеялся как дурак,  говорил,  из
него хорошая охотничья собака выйдет. Так теперь этот пес у него  в  комнате
спит. И он его гладит, когда книжки читает. И уже выучил  разным  штукам.  А
ножик мой где? "Спасибо" - и больше ничего. Только "спасибо" и сказал.- Карл
уже перешел на шепот и, пригнувшись, подался вперед.
     В последней, отчаянной попытке спастись Адам отпрыгнул назад и заслонил
лицо руками. Карл двигался рассчитанно  и  уверенно.  Вначале  кулак  только
примерился, легко и осторожно, а уж потом  пошла  сосредоточенная,  леденяще
бесстрастная работа: сильный удар в живот  -  и  Адам  уронил  руки;  тотчас
последовали четыре удара в лицо. Адам услышал, как хрустнул  сломанный  нос.
Он снова прикрыл лицо, и Карл всадил кулак ему  в  грудь.  Адам  смотрел  на
брата отрешенно и потерянно, как приговоренные к казни смотрят на палача.
     Вдруг, сам того не ожидая, Адам наугад выбросил руку вверх, и ни на что
не нацеленная, вялая кисть описала в пустоте безобидную дугу. Карл поднырнул
под занесенную руку: бессильно упав, она обвилась вокруг его шеи. Адам повис
на брате и, всхлипывая, прижался к нему. Квадратные кулаки месили его живот,
взбивая там подступавшую к горлу тошноту, но Адам висел на брате  и  рук  не
разжимал. Время для него остановилось. Он чувствовал,  что  брат  повернулся
боком и старается раздвинуть ему ноги.  Колено  Карла,  протиснувшись  между
колен Адама, поползло вверх, грубо  царапая  пах,  и  -  резкая  боль  белой
молнией пропорола Адама насквозь, отдавшись во всем теле. Руки разжались. Он
согнулся пополам, его рвало, а хладнокровное уничтожение продолжалось.
     Удары врезались в виски, в скулы, в глаза. Он сознавал, что губа у него
разорвана и болтается лоскутами, но теперь на  него  словно  надели  плотный
резиновый чехол, кожа его словно задубела под ударами. Он  тупо  недоумевал,
почему ноги у него до сих пор не подкосились, почему он не падает, почему не
теряет сознания. Удары сыпались  нескончаемо.  Ему  было  слышно,  как  брат
дышит, часто и отрывисто, точно молотобоец; в синюшном свете  звезд,  сквозь
потоки разбавленной слезами крови он видел его перед собой. Пустые  невинные
глаза, легкая улыбка на влажных губах. Он смотрел на брата, и вдруг -  яркая
вспышка, и все погасло.
     Карл застыл над ним, судорожно глотая воздух, как запыхавшаяся  собака.
Потом, потирая на ходу разбитые костяшки пальцев, деловито зашагал назад,  к
дому.
     Сознание к Адаму вернулось быстро, и в тот же миг ему  стало  жутко.  В
голове муторно перекатывался туман. Тело отяжелело, налитое  болью.  Но  про
боль он  забыл  почти  сразу.  По  дороге  приближались  шаги.  Его  охватил
инстинктивный, смешанный со злобой животный страх. Приподнявшись на  колени,
Адам дотащился до обочины, вдоль которой шла поросшая высокой травой канава.
Вода покрывала дно примерно на фут. Очень осторожно, стараясь не выдать себя
плеском, Адам сполз в воду.
     Шаги были уже совсем рядом, потом они  замедлились,  потом  отдалились,
потом опять вернулись. Из своего убежища Адам видел лишь неясно проступавшее
в тем