чить. Могила мамы на  другом  конце
страны, в ее родных местах.
     - А почему там? - спросил Арон.
     - Люди иногда хотят, чтобы их похоронили на родине.
     - А как ее туда перевезли? - спросил Кейл.
     - Мы погрузили гроб в вагон - так ведь, Ли?
     Ли кивнул.
     - У нас это тоже в обычае, - сказал он. - Почти всех  умерших  китайцев
отсылаем в Китай, хороним на родине.
     - Я знаю, - сказал Арон.- Ты нам уже рассказывал.
     - Разве? - сказал Ли.
     - Рассказывал, - подтвердил Кейл, смутно разочарованный.
     - Мистер  Бейкон  дал  мне  сегодня  совет,  -  сказал  Адам,  торопясь
переменить тему. - Вот послушайте, мальчики. Он советует нам переселиться  в
Салинас - там школы лучше и ребят больше, а тут вам играть не с кем.
     Слова Адама ошеломили близнецов.
     - А как же наше ранчо? - спросил Кейл.
     - Ранчо у нас останется - на тот случай, если захотим вернуться.
     - В Салинасе Абра живет, -  проговорил  Арон.  И  для  Арона  этим  все
решилось. Он уже забыл  об  отвергнутом  кролике.  Помнил  только  фартучек,
голубую шляпу, пальцы, нежные, как лепестки.
     - Подумайте хорошенько, мальчики. А теперь, пожалуй, пора вам спать. Вы
сегодня не ходили в школу, почему?
     - Учительница заболела, - сказал Арон.
     - Мисс Калп уже три дня болеет,  -  подтвердил  Ли.  Занятия  только  с
понедельника. Идемте, мальчики.
     Они послушно пошли за ним.

2

     Адам сидел, с зыбкой усмешкой глядя на лампу и  постукивая  пальцем  по
колену. Вернулся Ли.
     - Им что-нибудь известно? - спросил Адам.
     - Не знаю, - сказал Ли.
     - Может, это просто девочка заговорила о венках...
     Ли сходил на кухню, принес большую картонную коробку.
     - Вот счета. За каждый год в отдельной пачке, стянутой резинкой.  Я  их
проверил. Тут за все годы.
     - За все годы?
     - Отдельная тетрадь за каждый год и счета, все  оплаченные.  Вы  хотели
знать, чем располагаете. Вот, пожалуйста. Вы в самом деле хотите переехать?
     - Подумываю.
     - Надо бы вам каким-то способом сказать сыновьям правду.
     - Тогда сгинет у них светлый образ матери.
     - Но есть же другая угроза.
     - Какая?
     - Они рискуют услышать правду от чужих людей. Многие ведь знают.
     - Чем старше они будут, тем, может, легче им будет принять эту правду.
     - Сомневаюсь, - сказал Ли. - Но главная опасность в другом.
     - В чем же?
     - Ложь - вот что  опасно.  Ложь  отравит  все.  Если  они  когда-нибудь
обнаружат, что вы лгали им в этом, то и в правдивых вещах усомнятся.  Рухнет
вся их вера в вас.
     - Я понимаю. Но что я могу им сказать? Полную правду нельзя.
     - Возможно, следует сказать им хотя бы часть правды, чтобы потом,  если
они узнают, не разрушилась их вера в вас.
     - Я подумаю. Ли.
     - Если переедете в Салинас, риск еще возрастет.
     - Я подумаю.
     - Я был совсем мал, когда отец рассказал мне о матери, и рассказал,  не
щадя меня, - продолжал Ли настойчиво. - И не однажды повторял  этот  рассказ
по мере того, как я рос. Конечно,  мать  у  меня  была  иная,  но  и  у  нас
произошло ужасное. И я рад, что он открыл мне. Лучше мне было знать, чем  не
знать.
     - И ты хочешь рассказать мне?
     - Нет, не хочу. Но, рассказав,  я  убедил  бы  вас,  возможно,  оказать
что-нибудь мальчикам. Ну, например, что она уехала, а куда, вы не знаете.
     - Но я же знаю.
     - Да, в том-то и беда.  Правда  должна  быть  полная,  иначе  неизбежно
войдет в нее ложь. Но принудить вас к полной правде я не могу.
     - Я подумаю, - опять  сказал  Адам.-  Так  что  же  стряслось  с  твоей
матерью?
     - Вы действительно хотите, чтобы я рассказал?
     - Если тебе это не слишком тяжело.
     - Я буду краток, - сказал Ли. - В первом моем младенческом воспоминании
я живу вдвоем с отцом в темной  хибарке  среди  картофельного  поля  и  отец
рассказывает мне о матери. Мы говорили с ним на кантонском диалекте, но  эту
быль он всегда рассказывал высоким и красивым языком - мандаринским. Что  ж,
слушайте. - И Ли углубился в былое.
     - Начну с того, что  когда  строили  на  американском  Западе  железные
дороги, то каторжный труд возведения насыпи, укладки шпал и рельсов достался
тысячам и тысячам китайцев. Они стоили дешево, были работящи, и если  гибли,
то отвечать за них не приходилось.  Их  везли  большей  частью  из  Кантона,
поскольку тамошний народ невелик ростом, крепок и  вынослив,  и  к  тому  же
смирного нрава. Их вербовали по контракту; судьба моего отца весьма  обычная
судьба.
     Надо вам сказать, что китаец должен ко дню Нового года расплатиться  со
всеми долгами, чтобы начать год чистым. Иначе он ввергает себя в позор более
того, все семейство, весь род считается  опозоренным.  Никакие  отговорки  и
резоны не берутся во внимание. - Обычай неплохой, - сказал  Адам.  -  Да  уж
каков ни есть, но обычай. И моему отцу не повезло. Он не смог уплатить долг.
Семейство собралось и обсудило положение.  А  семейство  наше  уважаемое.  В
невезенье нет ничьей вины, но невыплаченный долг - долг всего  семейства.  И
семейство  уплатило  за  отца  с  тем,  чтобы  он  расплатился  поздней;  но
расплатиться отцу было нечем.
     Вербовщики железнодорожных компаний манили  той  выгодой,  что  подпиши
контракт - и тут же получай  солидную  часть  денег.  И  потому  к  ним  шло
множество людей, увязших в долгах. Выход вполне честный и разумный. Но  горе
было вот в чем.
     Отец был человек молодой и недавно женился, и привязанность его к  жене
была очень сильна, глубока,  горяча,  а  уж  любовь  жены  к  нему  и  вовсе
необорима. Тем не менее  они  простились  по  доброму  китайскому  обряду  в
присутствии глав рода. Я часто думаю, что обрядность может смягчить муку, не
дает сердцу разбиться.
     Шесть недель - до прибытия в Сан-Франциско -  завербованные  теснились,
как скот, в черном трюме судна. Каково там было, можете себе вообразить.  Но
все же  человеческий  груз  надо  было  доставить  в  пригодном  для  работы
состоянии, так что явных издевательств не было. А мой  народ  веками  привык
тесниться в невыносимых условиях  и  при  этом  сохранять  опрятность  и  не
умирать с голоду.
     Неделю уже пробыли в море, когда отец вдруг обнаружил, что жена его тут
же - в трюме. Одета в мужскую одежду, волосы заплетены в мужскую  косу.  Она
притаилась, молчала и осталась не замечена, - в  те  времена  ведь  не  было
медосмотров и прививок. Она перенесла свою циновку, села рядом с отцом.  Они
могли  переговариваться  только  тихим  шепотом  на  ухо,  в  темноте.  Отец
рассержен был ее неповиновением - но и рад.
     Такие-то получились дела. Оба они были обречены на пять лет  каторжного
труда. Прибыв в Америку, бежать? Это им не приходило в  голову  -  они  ведь
люди честные и подписали контракт.
     Ли помолчал.
     - Я думал, расскажется в немногих словах, - проговорил он.- Но вам  вся
обстановка незнакома. Я принесу себе воды. Вы не хотите?
     - Принеси и мне, - сказал Адам.- Одного только не  пойму.  Разве  такой
труд под силу женщине?
     - Сейчас вернусь, - сказал Ли. Принес из кухни  воду  в  двух  жестяных
кружках, поставил на стол. Спросил:
     - Так что вам непонятно?
     - Как она могла выполнять тяжелый мужской труд? Ли улыбнулся.
     - Отец говорил, она была сильная. И,  по-моему,  женская  сила  сильнее
мужской, особенно когда в сердце у женщины  любовь.  Любящая  женщина  почти
несокрушима.
     Адам поморщил губы.
     - Когда-нибудь вы в этом сами убедитесь, - сказал Ли.
     - Да я не то чтобы не верю, - сказал Адам.- Как я могу судить обо  всех
женах по одной скверной? Но рассказывай же.
     - Об одном только мать ни разу  не  шепнула  отцу  за  все  это  тяжкое
плаванье.  И  поскольку  очень  многих  там  свалила  морская  болезнь,   то
нездоровье матери не привлекло к себе внимания.
     - Неужели беременна была? - воскликнул Адам.
     - Да, была беременна, - сказал Ли. - И не хотела огорчать  отца  еще  и
этим.
     - А садясь на пароход, знала о своей беременности?
     - Нет, не знала. Являться в мир я надумал в самое неподходящее время. А
рассказ мой получается длинен.
     - Раз уж начал, то досказывай, - сказал Адам.
     - Придется. В Сан-Франциско  всем  этим  живым  грузом  набили  телячьи
вагоны, и паровозы повезли его, пыхтя, в Скалистые горы. Предстояло рыть под
хребтами туннели, ровнять холмы под полотно. Мать  и  отца  везли  в  разных
вагонах, и они увиделись только в рабочем лагере, на  горном  лугу.  Красиво
было там зеленая трава, цветы и снежные верхи гор вокруг. И только  там  она
сказала отцу обо мне.
     Они стали работать. У женщин мышцы тоже крепнут, как и у  мужчин,  -  а
мать была и духом крепка. Она исполняла, что требовалось, долбила  киркой  и
копала лопатой, н  мучилась,  должно  быть,  как  в  аду.  Но  всего  горше,
неотвязней и ужасней была для обоих мысль, что рожать ей будет негде.
     - Неужели они были настолько темные? Пошли бы  к  начальству,  сказали,
что она женщина, что беременна. О ней бы как-то позаботились.
     - Вот видите. Придется  пояснить  и  это,  -  сказал  Ли.  -  Потому  и
получается длинно. Не были они темные. Но этот людской скот был привезен для
одной только цели  -  для  работы.  Чтобы  потом  всех  оставшихся  в  живых
отправить обратно в Китай. Сюда везли только самцов. Самок не брали. Америка
не желала, чтобы они тут плодились. Семья - мужчина,  женщина  и  ребенок  -
норовит угнездиться, врыться в землю, пустить корни. Поди ее потом выкорчуй.
Толпа же мужчин, беспокойных, терзаемых похотью,  полубольных  от  тоски  по
женщине, такая толпа корней не пускает и готова ехать  куда  угодно,  а  тем
более домой. И моя мать  была  единственная  женщина  в  этой  полубезумной,
полудикой орде мужчин. Чем дольше работали и жили они здесь, тем беспокойней
становились. Для хозяев они были  не  люди,  а  зверье,  которое  становится
опасным, чуть только дашь послабление. Теперь вы поймете, почему мать не шла
к хозяевам за помощью. Да ее бы мигом убрали из лагеря  и  -  кто  знает?  -
возможно, пристрелили бы и закопали, как сапную лошадь.  Пятнадцать  человек
были застрелены за строптивость.
     Нет уж, родители мои помалкивали - бедный наш народ от века  приучен  к
немой покорности. Наверное, возможен и другой образ жизни - без  кнута,  без
петли и без пули, - но никак не привьется он что-то. Напрасно я этот рассказ
начал...
     - Почему ж напрасно? - возразил Адам.
     - Помню, с каким лицом рассказывал отец мне. Все старое горе воскресало
в душе, вся боль и рана. Отец среди рассказа примолкал и, взяв себя в  руки,
говорил дальше сурово, жесткими, резкими словами, точно стегал себя ими.
     Они с матерью держались бок о бок под тем предлогом, что они, мол, дядя
и племянник. Так шли месяцы,  и,  к  счастью,  живот  у  матери  не  слишком
выдавался, и она кое-как перемогалась. Отец опасливо и понемногу, но помогал
ей в работе - племянник, мол, юн еще, кости хрупкие. Как  дальше  быть,  что
дальше делать, они не знали.
     И вот отец надумал - бежать обоим в высокогорье, на один из  альпийских
лугов, и там у озерца сделать шалаш для матери, а когда пройдут благополучно
роды, самому вернуться и принять кару. Закабалиться еще  на  пять  лет  -  в
уплату за бежавшего племянника. Горестен был этот его план,  но  другого  не
было, а тут, казалось, брезжила надежда. Надо было только успеть вовремя - и
скопить еду.
     - Мои родители... - На этом слове Ли приостановился,  и  так  любо  оно
было его сердцу, что, улыбнувшись, он повторил и усилил его: -  Мои  дорогие
родители стали готовиться. Оставлять часть дневной  нормы  риса,  пряча  под
тюфяк. Отец нашел бечевку и сделал из куска  проволоки  крючок  -  в  горных
озерах водилась форель. Перестал курить, чтобы сберечь выдаваемые спички.  А
мать  подбирала  любую  тряпицу,  выдергивала  нитку  с  краю,  сшивала  эти
лоскутья-лохмотья, действуя щепочкой вместо иглы, -  готовила  мне  пеленки.
Как бы я рад был знать ее и помнить.
     - И я бы тоже, - сказал Адам.- Ты Сэму Гамильтону об этом рассказывал?
     -  Нет.  А  жаль.  Он  любил  то,  что   славословит   душу   человека.
Свидетельства мощи ее были для него как праздник, как победа.
     - Хоть бы удалось им это бегство...- проговорил Адам.
     - Я вас понимаю. На этом месте я  говорил  отцу:  "Беги  же  на  озеро,
доставь туда маму, пусть один хоть раз не будет неудачи. Хотя  бы  один  раз
скажи мне, что добрались до озера, сделали шалаш  из  еловых  лап".  И  отец
отвечал очень по-китайски: "В правде больше красоты,  пусть  это  и  грозная
красота.  Рассказчики,  сидящие   у   городских   ворот,   искажают   жизнь,
подслащивают ее для ленивых, для глупых, для слабых, - и эта подсластка лишь
умножает в них немощь и  ничему  не  научает,  ничего  не  излечивает  и  не
возвышает дух человека".
     - Досказывай же, - сказал Адам сердито.
     Ли встал, подошел к окну и кончил свой рассказ, глядя  на  звезды,  что
мерцали и мигали на мартовском ветру.
     - Валуном, скатившимся с  горы,  отцу  переломило  ногу.  Ему  наложили
лубки,  дали  работу  по  силам  калеке  -  выпрямлять  на  камне   молотком
погнувшиеся гвозди. И тут, от тревоги за отца или же от тяжести труда  -  не
все ль равно - у матери начались преждевременные роды.  И  весть  о  женщине
ударила в  полубезумных  мужчин  и  обезумила  полностью.  Телесные  лишения
подхлестнули плотскую нужду; притеснения - одно  горше  другого  разожгли  в
оголодалых людях гигантский, бредовый пожар преступления.
     Отец услышал вопль: "Женщина!" - и понял. Он побежал, лубки слетели, со
своей сломанной ногой он пополз вверх по скальному скату - к полотну будущей
дороги.
     Когда дополз, небо уже  чернело  скорбью,  и  люди  расходились,  чтобы
затаиться и забыть, что они способны на такое. Отец нашел ее на куче сланца.
У нее и глаз уже не осталось зрячих, но рот шевелился  еще,  и  она  сказала
ему, что делать. Ногтями  своими  добыл  меня  отец  из  растерзанного  тела
матери. Под вечер она умерла там на куче.
     Адам слушал, тяжело дыша. Ли продолжал мерно и певуче:
     - И  прежде  чем  возненавидеть  их,  знайте  вот  что.  Всегда  кончал
заверением отец, что никогда еще так не заботились о ребенке, как заботились
обо мне. Весь лагерь стал  мне  матерью.  В  этом  есть  красота  -  грозная
красота. А теперь спокойной вам ночи. Больше уж не могу говорить.

3

     Адам выдвигал ящики, искал на полках, открывал  коробки  -  и,  перерыв
весь дом, вынужден был позвать Ли.
     - Где у меня тут перо и чернила? - спросил он.
     - У вас их нет, - сказал Ли. - Вы уже много лет  ни  слова  не  писали.
Хотите, я принесу свои.
     Он пошел к себе в комнату, принес широкую  бутылочку  чернил,  ручку  с
пером "рондо", стопку почтовой бумаги, конверт, положил все это на стол.
     - Как ты догадался, что письмо буду писать? - спросил Адам.
     - Вы хотите писать брату, так ведь?
     - Так.
     - Трудное это будет дело - после такого долгого молчания.
     И действительно.  Адам  грыз  ручку,  чесал  ею  в  затылке,  морщился,
хмурился. Напишет несколько фраз - и скомкает листок, и начинает заново.
     - Ли, если я съезжу на восток, ты останешься с детьми на это время?
     - Ехать проще, чем писать, - сказал Ли. - Конечно, останусь.
     - Нет. Я напишу.
     - Вы пригласите брата приехать.
     - А это мысль. Как я сам не  додумался...  -  Вот  и  будет  повод  для
письма, исчезнет неловкость. После этого письмо написалось  довольно  легко.
Адам перечел, почеркал немного, переписал начисто. Еще раз медленно  прочел,
вложил в конверт.
     "Дорогой брат Карл, - начиналось письмо. -  Эта  весточка  тебя  удивит
после стольких лет. Много раз я  хотел  писать,  да  все  откладывал  -  сам
знаешь, как оно бывает.
     Как ты там у себя? Надеюсь, здоров? У тебя, может, пятеро, а то  уже  и
десятеро деток. Xa-xa! У меня двое сыновей, двойняшки. А  мать  не  с  нами.
Сельская жизнь оказалась не по ней. Живет в городе неподалеку, вижусь с  ней
иногда.
     У меня отличное ранчо, но, к  моему  стыду,  я  его  запустил.  Теперь,
может, займусь. Намерения-то у меня всегда  хорошие.  Но  я  похварывал  эти
годы. Теперь выздоровел.
     Как тебе живется-можется? Хотелось бы повидаться.  Приезжай  ко  мне  в
гости.  Край  здешний  хорош.  Может,  даже  приглядишь  себе   тут   место,
поселишься. Холодных зим у нас не бывает. А  это  важно  для  нашего  брата,
старичья. Ха-ха!
     Подумай-ка об этом, напиши мне, Карл. Поездка тебя  развлечет.  Хочется
повидаться с тобой. Расскажу много такого, о чем в письме не напишешь.
     Откликнись, Карл, сообщи, что нового на  родине.  Должно  быть,  немало
всякого произошло. Стареешь, и то один приятель умирает, то другой. Так  уж,
видно, мир устроен. Не мешкай же, напиши, приедешь ли. Твой брат Адам".
     Он посидел с письмом в руке, видя  мысленно  перед  собой  темное  лицо
брата, шрам на лбу. В карих глазах недобрый ярый блеск  -  и  вот  дернулись
губы, оскалился слепо  крушащий  зверь...  Адам  тряхнул  головой,  прогоняя
видение. Попытался вспомнить Карла улыбающимся, вспомнить лоб без шрама - но
не смог четко представить ни то, ни другое. Схватив перо, приписал:
     "P. S. Карл, во мне никогда не было к тебе ненависти - несмотря  ни  на
что. Ты мой брат, и я всегда тебя любил".
     Адам сложил письмо вчетверо, с силой пригладил ногтем складки.  Заклеил
конверт, пристукнув кулаком.
     - Ли! - крикнул он.- Эй, Ли!
     Китаец заглянул в дверь.
     - Ли, сколько дней  идет  письмо  на  Восток  -  на  самки  дальний,  в
Коннектикут?
     - Не знаю, - сказал Ли. - Недели две, наверно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

1

     Отправив это первое за десять с лишним лет письмо брату,  Адам  стал  с
нетерпением ждать ответа. Ему казалось, письмо послано уже давно. Оно еще до
Сан-Франциско не добралось, а он уже громко недоумевал, обращаясь к Ли:
     - Странно, что Карл молчит. Может, обижен, что я не писал. Но ведь и он
не писал. Правда, он и не знал, куда писать... А может, он переехал.
     - Дайте письму дойти. Дней-то прошло немного,- откликался Ли из кухни.
     "А приедет Карл сюда?- спрашивал себя Адам. И буду ли я ему  тут  рад?"
Теперь,  послав  письмо,  Адам  даже  побаивался  того,  что   Карл   примет
приглашение. Адаму не сиделось, не молчалось - как неугомонному ребенку.  Он
не давал покоя близнецам, без конца расспрашивал их о школе.
     - Ну, чему вы сегодня выучились?
     - Да ничему.
     - Как так ничему? Учили же что-то? Читали же что-нибудь?
     - Читали, отец.
     - Что именно?
     - Басню про кузнечика и муравьиху.
     - Басня интересная.
     - В той книжке есть еще интересное - как орел унес ребенка.
     - Помню такое. А чем там кончилось, забыл.
     - Мы еще не проходили. Только картинки смотрели.
     Мальчикам тошны были эти неуклюжие попытки Адама по-отцовски приглядеть
за их учением, сблизиться с сыновьями. Во время одной из  таких  бесед  Кейл
взял у отца карманный нож, надеясь, что Адам забудет  и  ножик  останется  у
него. Но тут ивы по-весеннему набухли соком и стало  легко  снимать  кору  с
веточки цельной трубкой. Адам, вспомнив про нож, принялся учить сыновей, как
делать свистки, - а Ли еще три года назад научил их. Вдобавок ко всему  Адам
забыл, где и как делать в коре прорез. Свистки отказывались свистеть.
     Как-то в полдень приехал Уилл Гамильтон в новеньком  форде,  ревущем  и
подскакивающем на ухабах. Уилл знай давил на газ, и двигатель зря надрывался
на нижней передаче, и откидной высокий верх автомобиля трясся, как  судно  в
бурю. Медный радиатор и престолитовый бак, укрепленный  сбоку  на  подножке,
надраенно блестели, слепя глаз.
     Уилл дернул рычаг тормоза, резко выключил мотор и откинулся на  кожаном
сиденье. Машину тряхнуло выхлопами, ибо мотор был перегрет.
     - Во