е.
     - В жизни не видал клячи уродливей, - сказал Адам.
     - Это так. Потому я, должно быть, и купил его жеребчиком.  Два  доллара
отдал за него тридцать три года назад. Все у него не так - копыта  оладьями,
бабки такие толстые, короткие, прямые, будто и  сустава  вовсе  нет.  Голова
скуластейшая, спина седловатая.  Грудь  щуплая,  круп  широченный.  Донельзя
тугоузд и по сей день отбрыкивается от подхвостника. А  под  седлом  у  него
такой ход, точно едешь на санях по крупной гальке. Рысить не может,  в  шагу
спотыклив, а все тридцать три года я в нем не нашел ни единого  достоинства.
И даже характер паршивый. Вредный, вздорный, нечестный, непослушный. До  сих
пор остерегаюсь идти позади него - непременно лягнет. Кормлю его  -  норовит
укусить руку. И однако я люблю его.
     - И назвали Акафистом, - сказал Ли.
     -  Именно  так,  -  сказал  Самюэл.-  Я  подумал:  создание,  настолько
обделенное во всем, должно хоть имя носить благозвучное. Недолго уж ему  его
носить...
     - Может, стоило бы избавить его от мучений?- сказал Адам.
     - От каких таких мучений?  -  вопросил  Самюэл.  Он  один  из  немногих
счастливых и цельных существ, кого я встретил в жизни.
     - Ему, должно быть, тошно от ломотья и колотья, от всяких болей.
     - Ну нет. Акафисту не тошно. Он себя и по сей день считает конем первый
сорт. А ты бы пристрелил его, Адам?
     - Да, пожалуй. Пристрелил бы.
     - Взял бы на душу ответственность?
     - Думаю, взял бы. Ему тридцать три года. Лошадиный век давно прожит.
     Ли поставил  фонарь  на  землю.  Самюэл  присел  рядом  на  корточки  и
бессознательно протянул руки к теплу, к желтой бабочке фонарного огня.
     - Встревожил ты меня, Адам, - сказал он.
     - Чем?
     - Ты и вправду пристрелил бы  моего  коня,  потому  что  считаешь,  что
смерть может быть приютнее жизни?
     - Ну, я в том смысле...
     - Тебе-то самому жизнь приятна? - в упор спросил Самюэл.
     - Конечно, нет.
     - А если бы у меня было лекарство, что тебя либо вылечит,  либо  убьет,
должен был бы я дать его тебе? Всмотрись в свою душу, человече.
     - Какое лекарство?
     - Нет уж, - сказал Самюэл.- Раз говорю, значит верь, что  оно  и  убить
может.
     - Осторожно, мистер Гамильтон, - сказал Ли.- Осторожно.
     - Вы о чем? - произнес Адам.- Что у вас на уме? Говорите.
     - А что, если разок не осторожничать? - тихо сказал Самюэл.- Если я  не
прав - слышишь. Ли? - если делаю ошибку, то готов за нее ответить, беру  всю
вину на себя.
     - Но вы уверены, что правы?- спросил Ли неуспокоенно.
     - Конечно, нет. Адам, дать тебе мое лекарство?
     - Дай. Не знаю, что это за лекарство, но все равно дай.
     - Адам, Кэти в Салинасе. Она владелица борделя,  самого  развратного  и
грязного во всем крае. В продаже  там  зло,  извращение,  склизкая  мерзость
худшее, что могут придумать люди. Туда идут  насладиться  уроды  телесные  и
духовные. Но хуже всего вот что. Кэти - сейчас она зовется Кейт - растлевает
молодежь, навек калечит душу свежим, красивым юнцам... Вот  тебе  лекарство.
Посмотрим, как оно подействует.
     - Ты лжешь, - сказал Адам.
     - Нет, Адам. Изъянов у меня куча, но я не лжец.
     Адам рывком повернулся к Ли.
     - Это правда?
     - У меня нет противоядия, - сказал Ли. - Да. Это правда.
     Адам стоял, пошатываясь, в  свете  фонаря;  потом  крутнулся,  бросился
куда-то прочь. Слышен был его тяжкий бег.  Спотыкается,  упал,  ломая  ветви
кустов; продирается дальше по склону. Вот уж он наверху, за гребнем холма  -
и только тогда шум утих.
     - Ваше лекарство действует, как яд, - сказал Ли.
     - Ответственность на мне, - сказал Самюэл.- Я давным-давно усвоил  одну
истину. Если твоего пса отравили стрихнином  и  он  лежит  подыхает,  возьми
топор и неси пса к чурбаку, на котором рубишь дрова. Дождись нового приступа
судорог и тут-то отруби  псу  хвост.  И,  если  стрихнин  не  слишком  успел
внедриться  в  кровь,  пес  может  выздороветь.  Потрясением  боли  возможно
перебороть яд. А без этого подохнет непременно.
     - Но откуда вы знаете, что это сходный случай?
     - А я и не знаю. Но без этого он бы непременно умер.
     - Вы смелый человек, - сказал Ли.
     - Нет, я старый человек. И если вина ляжет мне камнем на сердце, то  уж
ненадолго.
     - Как вы думаете, что он теперь сделает? - спросил Ли.
     - Не знаю, - сказал Самюэл.- Но по крайней мере  перестанет  хохлиться,
сидеть сычом. Посвети мне, пожалуйста.
     При желтом свете фонаря Самюэл взнуздал Акафиста, вложил удила, чуть не
напрочь стертые лошадиными  зубами.  Мартингалом  <Мартингал  -  ремень  для
удержания  головы  лошади  в  нужном  положении.>  Самюэл   давно   уже   не
пользовался, и старый коняга волен был ронять понуро голову в оглоблях  или,
остановясь, щипать придорожную траву. Самюэлу  это  не  мешало.  Он  ласково
надел коню подхвостник, и Кафи, избочась, попытался лягнуть  хозяина.  Когда
тот кончил запрягать, Ли сказал:
     - Не возражаете, если я сяду рядом, немного провожу вас? Назад  вернусь
пешком.
     - Садись, - сказал Самюэл, как бы не замечая, что Ли  поддерживает  его
под локоть, помогает подняться в тележку.
     Ночь была темным-темна, и Кафи выражал свое неудовольствие ночной ездой
- то и дело спотыкался.
     - Давай же. Ли. Говори, что хотел сказать, - произнес Самюэл.
     Ли не удивился его догадливости.
     - Я, наверно, тоже люблю всюду совать нос, - сказал он.- И  вот  сейчас
недоумеваю. Я вроде бы могу оценивать вероятность людских поступков,  но  вы
меня просто ошарашили. Я бы поспорил на что угодно, что уж  вы-то  Адаму  не
скажете.
     - А ты знал о ней?
     - Разумеется, - сказал Ли.
     - А мальчикам известно?
     - Не думаю. Но рано или поздно  все  равно  узнают.  Сами  знаете,  как
жестоки дети. Рано или поздно им крикнут на школьном  дворе,  кто  такая  их
мать.
     - Ему, пожалуй, следует увезти их отсюда, - сказал Самюэл.- Ты обмозгуй
это. Ли.
     - Вы не ответили на мой вопрос, мистер Гамильтон. Как вы  решились  ему
сказать?
     - А я, по-твоему, так уж был не прав, что сказал?
     - Нет, я этого совсем не думаю. Но мне  всегда  казалось,  что  вам  не
свойственна твердая, упрямая решительность. Так я оценивал вас. Вам,  может,
неинтересно меня слушать?
     - Укажи мне человека, которому неинтересно слушать, как его  оценивают.
Продолжай.
     - Вы человек добрый, мистер Гамильтон. И мне всегда казалось,  что  эта
доброта исходит из нелюбви к тревогам. Притом  ваш  разум  легконог,  словно
ягненок, резвящийся на ромашковом лугу. Вам, насколько я  знаю,  не  присуща
бульдожья хватка. А сейчас этот ваш  внезапный  поступок  разрушил  все  мое
представление о вас.
     Кафи неспешно вез  тележку,  спотыкаясь  в  колеях.  Намотав  вожжи  на
кнутовище,  воткнутое  сбоку,  Самюэл  погладил  бороду,  бело  мерцающую  в
звездном свете. Снял свою черную шляпу, положил себе на колени.
     - Этот поступок меня самого удивил не меньше, чем тебя, - сказал он. Но
если хочешь знать его причину, обрати взор на себя.
     - Не понял.
     - Если бы ты рассказал мне о своих разысканиях  раньше,  то,  возможно,
многое бы у меня пошло иначе.
     - Все еще не понял.
     - Берегись, Ли, не буди во мне говорливого  ирландца.  Я  тебе  сказал,
ирландское на меня находит полосами. И вот сейчас я чувствую - находит.
     - Мистер Гамильтон, вы уезжаете и уже не вернетесь, - сказал Ли.  -  Вы
на долгую жизнь не настроены.
     - Это верно, Ли. Но как ты догадался?
     - Вокруг вас присутствие смерти. Она на вас словно сиянье.
     - Не думал я, что кто-нибудь это увидит, - сказал Самюэл.- Знаешь,  Ли,
мне моя жизнь кажется музыкой - не всегда хорошей, но все-таки имеющей строй
и мелодию. И уже давно ее играл неполный оркестр. И звучала только одна нота
- неизбывная нота печали. Я не один такой, Ли. Думается мне, слишком  многие
из нас заканчивают жизнь на грустной ноте поражения.
     - Может быть, сейчас у людей  чрезмерный  достаток,-  сказал  Ли.  -  Я
заметил, богатые особенно  страдают  неудовлетворенностью.  Одень  человека,
насыть, дай ему хороший дом - и он умрет с тоски.
     -  И  все  изменили  твои  два  заново  переведенных   слова:   "Можешь
господствовать". Они  взяли  меня  за  горло  и  тряхнули.  И  когда  голова
перестала кружиться, открылся путь - новый и светлый. И моя  жизнь,  которая
кончается, идет теперь к чудесному окончанию. У  моей  жизни  теперь  новая,
прощальная мелодия, как птичья песня в ночи.
     - Вот так же подействовало это на  моих  старых  родичей,-  сказал  Ли,
вглядываясь в Самюэла сквозь мрак.
     - "Ты можешь господствовать над грехом". Да, в этом суть.  Не  верю  я,
что все люди кончают поражением. Могу назвать тебе с десяток победивших -  и
как раз ими-то и жив мир. В  битвах  духа,  как  во  всяких  войнах,  только
победителей  увековечивает  память.  Конечно,  большинство   бойцов   гибнут
побежденными, но  есть  и  другие,  что,  подобно  столпу  огненному,  ведут
испуганных людей сквозь темноту. "Ты можешь, ты  можешь!"  Какое  торжество]
Верно, что  мы  слабы,  недужны,  сварливы,  но  если  бы  этим  все  в  нас
исчерпывалось, то мы исчезли бы с лица земли много тысяч лет назад. Только и
осталось бы от человечества,  что  несколько  кусков  окаменелой  челюсти  с
обломанными зубами в пластах известняка. Но все  меняет  возможность  выбора
возможность победы! Прежде я этого не  сознавал  и  не  принимал.  Понимаешь
теперь, Ли, почему я сказал Адаму?  Я  воспользовался  возможностью  выбора.
Может, я ошибся, но, сказав Адаму, я и его заставил либо жить по-настоящему,
либо очистить место. Как звучит это слово. Ли?
     - Тимшел, - ответил Ли. - А сейчас я сойду.
     - Далеко тебе будет идти.
     Тележка остановилась. Ли сошел.
     - Самюэл! - произнес он.
     - Вот я,  -  отозвался  со  смехом  старик.-  Лиза  сердится,  когда  я
откликаюсь, как библейский Самуил.
     - Самюэл, ты превзошел меня мыслью и делом.
     - Уходящему так и положено, Ли.
     - Прощай, Самюэл.- И с этими словами Ли  торопливо  зашагал  обратно  к
дому. Услышал  скрежет  железных  шин  по  камням,  обернулся,  глядя  вслед
тележке, взъезжающей по склону, - и на звездном  фоне  неба  увидел  старого
Самюэла в белом ореоле седин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

     На этот раз зима в долине была потопно-влажная, чудесная.  Дождь  падал
мягко, впитываясь в почву, а не вымывал ее бурными  ручьями.  Травостой  был
высок в январе, а в феврале холмы буйно  зазеленели,  и  шерсть  на  скотине
густела и лоснилась. Мягкие дожди продолжались и в марте, и каждый проливень
учтиво дожидался, пока предыдущий не впитается полностью в землю.  Потом  на
долину хлынула теплынь, и земля вся запестрела желтыми,  синими,  червонными
цветами.
     Том жил на ранчо один; и  даже  это  тощеземье  похорошело,  посочнело,
камни спрятались под травами, и гамильтоновы коровы  утучнились,  а  волглая
шерсть у овец была густой и длинной.
     Пятнадцатого марта, в полдень. Том сидел на скамье у кузницы. Солнечное
утро кончилось, и с океана, из-за гор, плыли серые дождевые тучи, а внизу по
пестрой земле скользили их тени.
     Том  услышал  конский  топот,  увидел,  что  к  дому  скачет   какой-то
мальчонка, взмахивая локтями и колотя пятками  усталую  лошадь.  Том  встал,
пошел к дороге. Мальчик подскакал к дому, сдернул шляпу с головы,  достал  и
кинул наземь желтый конверт,  круто  повернул  лошадь  и  снова  понудил  ее
пятками к галопу.
     Том крикнул было ему вслед, потом неохотно нагнулся, поднял телеграмму.
Посидел у кузницы на скамейке, держа конверт в руках. Поглядел на холмы,  на
старый дом, точно желая хоть что-то спасти,  прежде  чем  надорвет,  вскроет
конверт и прочтет четыре неотвратимых слова, уведомляющих, с  кем,  когда  и
что произошло.
     Медленно сложил Том телеграмму, потом еще  раз,  и  еще,  пока  она  не
обратилась в квадратик размером с  ноготь.  Пошел  к  дому;  через  кухню  и
маленькую гостиную прошел к себе в  спальню.  Вынул  из  шкафа  свой  темный
костюм, перекинул через спинку стула, а на сиденье положил белую  рубашку  и
черный галстук. Потом лег на кровать и повернулся лицом к стене.
     Пролетки и коляски  уже  покинули  салинасское  кладбище.  Семейство  и
друзья вернулись в дом Оливии на  Центральном  проспекте  -  поесть,  попить
кофе,  поглядеть,  кто  как  печалится,  и  самому  достойно  погрустить   и
посочувствовать.
     Джордж предложил  Адаму  Траску  место  в  наемной  пролетке,  но  Адам
отказался. Он побродил  по  кладбищу,  присел  на  низкую  цементную  ограду
семейного участка Уильямсов. Кладбище траурно окружали  традиционные  темные
кипарисы, дорожки густо заросли белыми фиалками. Кто-то занес их сюда, и они
засорили все кладбище.
     Над могильными камнями дул холодный ветер и плакал в  кипарисах.  Много
здесь было чугунных надгробных звезд на  могилах  воинов  республики,  и  на
каждой звезде  -  обтрепанный  ветром  флажок  с  прошлогоднего  Дня  памяти
погибших.
     Адам  сидел,  глядя  на   горы,   на   восточный   хребет,   увенчанный
Фримонт-Пиком. Воздух был пронизан влагой, как бывает иногда перед дождем. А
потом по ветру начал сеяться дождик, хотя небо местами еще голубело.
     Адам приехал утренним  поездом.  Что-то  пересилило  в  нем  неохоту  и
толкнуло сюда. А он не хотел ехать в Салинас.  Просто  потому,  что  не  мог
поверить в смерть Самюэла. В ушах еще звучал густой,  задушевный  голос,  не
поздешнему певучий, льющийся необычной музыкой странно подобранных слов, так
что никогда не знаешь, какое будет следующее. А слушая других, обычно знаешь
без промаха, какое слово будет дальше.
     Глянув на Самюэла в гробу, Адам понял, что не может примириться  с  его
смертью. Лицо в гробу было чужое, и Адам ушел, уединился, чтобы сохранить  в
себе живого Самюэла.
     На кладбище идти пришлось. Не пойти значило  бы  оскорбить  обычай.  Но
Адам стоял далеко позади, куда слова не долетали, и когда  сыновья  засыпали
могилу, он ушел и стал бродить по дорожкам, поросшим фиалками.
     Кладбище было пустынно, ветер  угрюмо  гнул  кипарисы,  шумя  в  тяжких
кронах. Капли дождя стали крупней и стегали лицо.
     Адам встал, поежился, медленно прошел дорожками к могиле. Свежий  сырой
холмик был ровно устлан цветами, но ветер уже растрепал букеты и те, которые
поменьше, сбросил вниз. Адам поднял их, положил на могилу, на место.
     И пошел прочь с кладбища. Ветер бил дождем в  спину,  и  черный  пиджак
промок, но Адам продолжал идти. Дорогу развезло, в колеях стояли лужицы,  по
обочинам рос высокий овсюг и  горчица,  бойко  топорщилась  сурепка,  цепкие
головки пурпурного чертополоха торчали над влажновесенним  зеленым  травяным
буйством.
     Черная глина покрыла ботинки Адаму,  заляпала  брюки.  От  кладбища  до
Монтерейской улицы почти миля, и когда, дойдя туда, Адам повернул на восток,
в город, то был весь мокр и грязен. В загнутых полях котелка кольцом  стояла
вода, воротничок рубашки намок и смялся, как тряпка.
     У въезда в Салинас дорога повернула, обратясь  в  Главную  улицу.  Адам
ступил на тротуар, потопал ботинками, сбивая грязь. Дома отгородили  его  от
ветра, и почти сразу же Адама стал бить озноб. Он ускорил шаг. Не доходя  до
конца Главной улицы, завернул в бар гостиницы Эббота. Спросил  там  коньяку,
торопливо выпил, и дрожь усилилась.
     Заметив это, человек за стойкой - мистер Лапьер - сказал:
     - Выпейте-ка еще. Иначе сляжете. Горячего рому хотите?  Он  вышибет  из
вас простуду.
     - Хочу, - сказал Адам.
     - Сейчас сделаю. А пока за кипятком схожу, вот еще рюмка коньяку.
     Адам взял рюмку, сел за столик, ежась в мокрой одежде. Бармен  вернулся
из кухни с кипящим чайником. Поставил на  поднос  широкий  низкий  стакан  с
ромом, принес Адаму.
     - Пейте как можно горячей, - сказал он.- От этого рома  осина  трястись
перестанет.
     Бармен пододвинул стул, присел, но тут же встал.
     - Гляжу на вас, и самому зябко стало. Налью себе тоже.
     Принес еще стакан, сел напротив Адама.
     - Действует, - сказал он.- А когда вошли, даже напугали  -  такой  были
бледный. Вы не местный?
     - Я из окрестностей Кинг-Сити, - сказал Адам.
     - На похороны прибыли?
     - Да. Он был мой старый друг.
     - Народу много?
     - Много.
     - И неудивительно. У него  было  множество  друзей.  Жаль,  что  погода
подвела. А вам надо повторить - и в постель.
     - Повторю, - сказал Адам.- От грога уютно делается, мирно на душе.
     - Этим он и ценен. И, может, спас вас от воспаления легких.
     Подав новую порцию грога, бармен ушел за стойку  и  вернулся  с  мокрой
тряпкой.
     - Вот, оботрите грязь, - сказал он.- Похороны -  штука  нерадостная.  А
когда еще и дождь на тебя льет, то хоть самому помирай.
     - Дождь уже после полил, - сказал Адам. - Я промок, идя с кладбища.
     - Советую взять у нас наверху комнатку. Лягте в постель, я  вам  пришлю
еще стакан горячего, и утром встанете как ни в чем не бывало.
     - Пожалуй, так и сделаю,  -  сказал  Адам.  Он  чувствовал,  как  кровь
разгоряченно щиплет щеки, растекается по плечам и рукам, точно их  заполнила
инородная жаркая жидкость. И жар этот проник в потайной  ледничек  Адама,  в
хранилище запретных мыслей, и размороженные мысли  робко  выглянули,  словно
дети, не знающие, позволят ли им войти. Адам взял тряпку,  нагнулся,  очищая
штанины от грязи. Кровь застучала в висках. - Налейте еще, - сказал он.
     - Если как лекарство от простуды, то уже приняли достаточно,  -  сказал
бармен.- Но если просто желаете выпить, то  у  меня  есть  старый  ямайский.
Выпейте неразбавленным. Он пятидесятилетней давности. Вода убьет аромат.
     - Я просто хочу выпить, - сказал Адам. - Тогда и я с вами  глотну.  Уже
много месяцев не трогал этой  бутыли.  До  рома  у  нас  охотников  мало.  В
Салинасе пьют виски.
     Адам обтер ботинки, бросил тряпку  на  пол.  Выпил  темного  ямайского,
закашлялся. Крепчайшее питье шибануло в  переносицу,  окутало  мозг  сладким
духом. Комната качнулась набок, выпрямилась.
     - Хорош, правда?- спросил бармен.- Но способен свалить с ног. Я  бы  на
этом кончил, но, может, вы не прочь, чтобы вас свалило. Некоторые для того и
пьют.
     Адам  лег  локтями  на  столик.  Ему  донельзя,  до  испуга  захотелось
говорить, говорить. И он заговорил - каким то  не  своим  голосом,  а  слова
изумили его самого.
     - Я тут редко бываю, - сказал он.- Вы знаете, где заведение Кейт?
     - Господи Иисусе! Этот ямайский даже крепче,  чем  я  думал,  -  сказал
бармен и продолжал сурово:- Вы на ранчо живете?
     - Да. Недалеко от Кинг-Сити. Моя фамилия - Траск.
     - Очень приятно. Женаты?
     - Нет. Уже нет.
     - Овдовели?
     - Да.
     - Сходите к Дженни. А к Кейт вам не надо. У Кейт нехорошо.  Дженни  там
совсем рядом. Сходите к ней и получите все, что вам требуется.
     - Совсем рядом?
     - Да. Пройдете полтора квартала на восток, повернете направо. Любой вам
скажет, где салинасский Ряд.
     - А чем у Кейт нехорошо? - спросил Адам, тяжело ворочая языком.
     - Вы идите к Дженни, - сказал бармен.
     Вечер был слякотный. На Кастровилльской улице  стояла  глубокая  липкая
грязь; обитателям Китайского квартала пришлось положить через  улочку  доски
от хибары к хибаре. Тучи на вечернем небе были серые, крысиного  оттенка,  а
воздух был не то что влажный - промозглый.  По-моему,  разница  в  том,  что
влага приходит  сверху,  а  промозглость  -  снизу,  порожденная  гнилостным
брожением. Ветер уже ослабел, налетал сырыми  и  холодными  порывами.  Холод
этот вытрезвил Адама, но  приданная  ромом  храбрость  не  испарилась.  Адам
быстро шагал по немощеному тротуару, глядя под ноги - обходя лужи. Там,  где
улицу пересекала линия железной дороги, горел  предупредительный  фонарь,  и
Ряд был тускло осв