ь
из этих историй куда-то пропадает - когда они пересказывали  их  у  себя  на
кухне, получалось совсем не то.
     Буровой станок, молотилка и кузница, казалось бы, должны были  принести
целое  состояние,  но  у  Самюэла  не  было  жилки  настоящего  дельца.  Его
заказчики, вечно стесненные в средствах, сначала обещали расплатиться  после
сбора урожая, потом - после Рождества, потом  просили  подождать  еще,  и  в
конце концов  забывали  вернуть  долг.  Напоминать  же  у  Самюэла  язык  не
поворачивался. И потому Гамильтоны жили в бедности.
     Дети у них рождались один за другим: что  ни  год,  то  сын  или  дочь.
Врачей в округе не хватало, работы у них было по горло, и принимать роды  на
далеких фермах они выбирались лишь  в  тех  редких  случаях,  когда  радость
превращалась в  кошмар  и  роды  затягивались  на  несколько  суток.  Самюэл
Гамильтон  сам  принимал  роды  у  своей  жены  все  девять  раз:  аккуратно
перевязывал пуповину, шлепал младенца по попке и наводил в комнате  роженицы
порядок. При рождении его первенца  возникло  осложнение,  и  ребенок  начал
синеть на глазах. Самюэл прижал губы ко рту малыша и  вдувал  ему  в  легкие
воздух до тех пор, пока тот не задышал самостоятельно. У Самюэла были  такие
толковые и  добрые  руки,  что  соседи  с  ферм  за  двадцать  миль  от  его
собственной не раз звали его помочь при родах. И он одинаково умело облегчал
появление на свет и детям, и телятам, и жеребятам.
     На полке у него, с краю,  чтобы  далеко  не  тянуться,  стояла  толстая
черная книга, на  обложке  которой  было  вытиснено  золотом  "Доктор  Ганн.
Семейный справочник по медицине". Одни страницы были загнуты  и  от  частого
пользования обтрепались, другие же, судя по их виду, не открывались ни разу.
Пролистать эту книгу - все  равно  что  познакомиться  с  историей  болезни,
заведенной на семью Гамильтонов.  Вот  разделы,  куда  заглядывали  наиболее
часто: переломы, порезы, ушибы, свинка, корь, ломота в пояснице, скарлатина,
дифтерит, ревматизм, женские болезни, грыжа, ну и конечно, все, что  связано
с беременностью и родами. Может быть,  Гамильтонам  просто  везло,  а  может
быть, они были  людьми  высокой  нравственности,  но  страницы,  посвященные
сифилису и гонорее, остались неразрезанными.
     Никто не умел так, как Самюэл, успокоить бьющуюся  в  истерике  женщину
или до слез напуганного ребенка. Потому что речь его была  ласкова,  а  душа
нежна. От него веяло чистотой - в чистоте он держал и свое  тело,  и  мысли.
Заходя в кузницу потолковать с ним и  послушать  его  рассказы,  мужчины  на
время переставали материться, но не потому что кто-то  мог  их  одернуть,  а
совершенно невольно, словно чувствовали, что здесь дурным словам не место.
     Самюэл навсегда сохранил в себе что-то  неамериканское.  Жители  долины
чувствовали в нем  иностранца  -  возможно,  из-за  необычной  мелодики  его
говора,- но именно это обстоятельство побуждало  мужчин  да  и  женщин  тоже
делиться с ним тем сокровенным, о  чем  они  не  рассказали  бы  даже  своим
родственникам и близким друзьям. Было в нем нечто нездешнее, отличавшее  его
от всех остальных, и потому люди доверялись Самюэлу без опаски.
     А вот Лиза Гамильтон была ирландкой совсем другого  разлива.  Голова  у
нее была  круглая  и  маленькая,  но  для  содержавшихся  там  убеждений  не
требовалось много места. Носик у Лизы  был  приплюснут,  как  пуговка,  зато
челюсть, не внемля призывам ангелов к смирению, воинственно выпирала  вперед
упрямым, чуть вдавленным подбородком.
     Лиза хорошо готовила простую пищу, и в ее доме (а дом действительно был
в ее полновластном ведении) все было всегда  вычищено,  отдраено  и  вымыто.
Частые беременности не слишком умеряли ее усердие по хозяйству - лишь  когда
до родов оставалось  не  более  двух  недель,  она  давала  себе  передышку.
Строение ее бедер и таза,  вероятно,  наилучшим  образом  отвечало  женскому
предназначению, потому что детей она рожала одного  за  другим,  и  все  они
рождались крупными.
     У Лизы были весьма четкие понятия  о  греховности.  Проводить  время  в
праздности - грех, и играть в карты - грех (по ее  понятиям,  игра  в  карты
тоже была  занятием  праздным).  Настороженно  относилась  она  и  к  любому
веселью, будь то танцы, песни или просто смех. Чутье подсказывало  ей,  что,
веселясь, люди приоткрывают душу проискам дьявола. А это уж совсем никуда не
годилось, тем более что ее собственный муж очень  любил  посмеяться  -  душа
Самюэла, полагаю, была открыта проискам  дьявола  нараспашку.  И  Лиза,  как
могла, оберегала мужа.
     Волосы она гладко зачесывала назад и стягивала  на  затылке  в  строгий
узел. Поскольку я совершенно не помню, как  она  одевалась,  думаю,  что  ее
одежда в точности соответствовала ее сути. Юмором она была обделена начисто,
хотя иногда, крайне редко, могла вдруг полоснуть  кого  нибудь  острой,  как
бритва, насмешкой. Внуки боялись ее, потому что за ней не  водилось  никаких
слабостей. Мужественно и безропотно несла она сквозь жизнь бремя  страданий,
убежденная, что только так велит Господь жить  нам  всем.  Награда  за  муки
придет позже, верила она.

2

     Когда переселенцы,  особенно  из  числа  мелких  европейских  фермеров,
воевавших друг с другом за каждый овраг  и  пригорок,  впервые  попадали  на
американский Запад и видели, сколько земли  готовы  здесь  отвалить  любому,
стоит только расписаться на бумажке и заложить фундамент хибары, от жадности
на них словно нападала лихорадка. Они стремились захапать как можно больше -
желательно, конечно, хорошей земли, но вообще-то сойдет любая. Возможно,  их
подзуживала  атавистическая  память  о  феодальной  Европе,  где  достигнуть
величия и сохранить его были способны лишь семьи, владевшие  собственностью.
Первые колонисты расхватывали земли, которые были им не нужны и которым  они
не находили потом применения: они хватали ни на что не годные участки только
ради того, чтобы владеть ими. И все нормальные взаимосвязи нарушились.  Если
в Европе для безбедной жизни тебе,  вероятно,  хватило  бы  и  десяти  акров
земли, то в Калифорнии даже на двух тысячах акров ты мог остаться нищим, как
церковная мышь.
     Довольно скоро вся голая бугристая земля близ Кинг-Сити и Сан-Ардо тоже
была разобрана, и семьи бедняков, расселившись по холмам, сражались с  тощей
кремнистой почвой, чтобы наскрести на хлеб насущный. Эти люди,  как  койоты,
обретались по  пустынным  обочинам  изобильного  оазиса  и,  как  койоты,  с
отчаяния придумывали хитроумные уловки. Они  прибыли  сюда  без  денег,  без
необходимого снаряжения, не располагали ни орудиями труда, ни кредитом, и  -
что хуже всего - не располагали ни малейшими сведениями об этом новом  крае,
о том, как использовать его себе во благо. Я не знаю,  что  толкнуло  их  на
этот шаг - божественная глупость или великая вера? Зато точно знаю другое: в
наши дни подобный дух авантюризма почти исчез. Несмотря ни на что, эти  люди
выживали, их семьи росли. Ибо судьба  дала  им  орудие,  или,  если  угодно,
оружие, которое в наши дни тоже исчезло из обихода, хотя, может быть, о  нем
лишь на время забыли и оно пылится где-то, дожидаясь своего часа. Существует
спорное утверждение, что, поскольку эти люди искренне считали Бога честным и
справедливым, они вкладывали в акции его фирмы свой основной капитал - веру,
после чего могли уже не тревожиться о результатах своих прочих,  куда  менее
важных вложений. Но мне кажется, дело было в другом: эти люди верили в  свои
силы и уважали себя, они не сомневались, что представляют собой  ценность  и
способны стать моральным ядром нового будущего - именно  поэтому  они  могли
отдать Богу в залог свою отвагу и достоинство, а потом получить их  обратно.
В наши дни такое тоже исчезло - возможно, потому что люди разучились  верить
в  собственные  силы,  и  когда  вдруг  надо  рискнуть,  предпочитают  найти
сильного, уверенного в себе человека и увязаться  за  ним  по  пятам,  хотя,
может быть, он идет совсем не в ту сторону.
     Многие приезжали в Долину без гроша в кармане,  но  попадались  и  люди
денежные, из тех, кто перебирался сюда строить новую  жизнь,  предварительно
распродав свое имущество в других  краях.  Землю  они  обычно  покупали,  но
обязательно хорошую, дома строили из теса, на полу у  них  лежали  ковры,  в
деревянных переплетах окон красовались ромбики цветного стекла. И людей этой
породы здесь было немало,  они  осваивали  лучшие  земли  долины,  расчищали
желтые горчичные заросли и сеяли пшеницу. Одним из таких был Адам Траск.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

     Адам  Траск  родился  на  ферме  в  окрестностях  маленького   городка,
расположенного поблизости от другого, тоже  не  слишком  большого  города  в
штате Коннектикут. Адам был в семье единственным ребенком и родился  в  1862
году, спустя полгода после того, как его отец  записался  в  Коннектикутский
пехотный полк. В отсутствие  мужа  миссис  Траск  одна  вела  на  ферме  все
хозяйство, вынашивала Адама и, несмотря на занятость, выкраивала  время  для
приобщения  к   началам   теософии.   Она   была   уверена,   что   свирепые
дикари-мятежники непременно убьют ее супруга, и потому готовилась к  встрече
с ним на том свете - "за пределами", как она говорила.  Но  супруг  вернулся
через полтора месяца после рождения Адама. Правая нога у него была  отрезана
по колено.  Он  приковылял  на  кривой  деревяшке,  которую  собственноручно
вырезал из бука. Деревяшка уже успела растрескаться. Войдя  в  гостиную,  он
вынул из кармана и положил на  стол  свинцовую  пулю,  которую  ему  дали  в
госпитале, чтобы он кусал ее зубами, пока  хирурги  отпиливали  ошметки  его
ноги.
     Сайрус, отец Адама, был, что называется, лихой  мужик  -  бесшабашность
отличала его с юности,- он гонял на своей двуколке как черт  и  держал  себя
так, что  деревянная  нога,  казалось,  лишь  придавала  ему  особый  шик  и
молодцеватость. Своей солдатской службой, правда, очень недолгой, он остался
доволен.  От  природы  загульному,  ему  пришлась  по   душе   краткосрочная
подготовка новобранцев, куда наряду со строевыми занятиями  входили  пьянки,
игра в кости и визиты в бордель. Потом с частями пополнения он  двинулся  на
юг - этот поход ему  тоже  понравился:  солдаты  любовались  новыми  краями,
воровали кур и гонялись по сеновалам за дочерьми  мятежников.  Он  не  успел
устать от серой тягомотины отступлений, наступлений и  боев.  Противника  он
впервые увидел весенним утром в  8.00,  а  уже  в  8.30  был  ранен  тяжелым
снарядом, непоправимо разворотившим  ему  правую  ногу.  Но  Сайрусу  и  тут
повезло, потому что мятежники отступили, и полевые врачи  прибыли  на  место
сражения немедленно. Да, конечно, Сайрус пережил пять минут  кошмара,  когда
ему обстригали клочья мяса, отпиливали  кость  и  прижигали  открытую  рану.
Подтверждение тому - следы зубов на свинцовой пуле. И пока рана  заживала  в
свойственных тогдашним госпиталям крайне антисанитарных  условиях,  он  тоже
изрядно настрадался. Но Сайрус был живуч и самонадеян. Он все еще скакал  на
костылях и только начал вырезать себе ногу из бука, когда подцепил  солидную
порцию необыкновенно лютых гонококков от юной негритянки, которая  свистнула
ему из-за штабеля досок и взяла потом десять центов.  Завершив  изготовление
ноги и  по  болезненным  симптомам  поставив  себе  верный  диагноз,  Сайрус
несколько дней вприпрыжку отыскивал свою возлюбленную. Он знает,  что  он  с
ней сделает, говорил он соседям по палате. Он отрежет  ей  перочинным  ножом
уши и нос, а потом заберет свои деньги обратно. Обстругивая деревянную ногу,
он показывал приятелям, как он  искромсает  эту  подлюгу.  "Когда  я  с  ней
разделаюсь, мордашка у нес будет - обхохочешься,- говорил он.- Такое из  нее
сотворю, что к ней даже пьяный индеец не полезет". Но владычица его  сердца,
видимо, чутьем догадывалась об этих намерениях, потому что Сайрус так  ее  и
не нашел. К тому времени, когда Сайруса выписали из госпиталя  и  освободили
от военной службы, его гонорея уже слегка подыстощилась. И когда он вернулся
домой в Коннектикут, оставшихся гонококков ему хватило  лишь  на  то,  чтобы
заразить свою жену.
     Миссис Траск была женщина  бледная  и  замкнутая.  Самым  жарким  лучам
солнца не дано было окрасить ее щеки румянцем, и, как бы весело ни  смеялись
вокруг, уголки ее рта никогда не ползли вверх. Религию  она  использовала  в
лечебных целях, врачуя с ее помощью недуги мира и собственную душу; когда же
характер ее страданий менялся, она вносила поправки и в религию.  Теософская
концепция, которую она разработала для воссоединения  с  покойным  супругом,
оказалась ненужной, и миссис Траск стала  деловито  подыскивать  себе  новое
несчастье.  Ее  усердие  было  незамедлительно  отмечено  наградой  в   виде
инфекции, которую Сайрус принес домой с поля брани.  Обнаружив  нарушения  в
своем организме, миссис Траск сейчас же сконструировала новую  теологическую
модель. Бога-воссоединителя она заменила богом-мстителем - по мнению  миссис
Траск, это божество наиболее удачно отвечало ее потребностям,- и, как вскоре
выяснилось, он стал ее последним творением. Ей  не  стоило  труда  усмотреть
прямую связь между своим недомоганием и теми определенного  свойства  снами,
что изредка посещали ее, пока Сайрус был на  войне.  Но  болезнь  была  явно
недостаточной карой за развратные ночные грезы. А ее новый бог знал  толк  в
наказаниях. И он требовал от нее жертвы. Она долго прикидывала,  чем  бы  ей
пожертвовать, чтобы в полной мере испытать сладкую муку  унижения,  и  почти
обрадовалась, найдя ответ - в жертву она принесет себя. Сочинение последнего
письма, включая окончательную редакцию и исправление орфографических ошибок,
заняло у нее две недели. В этом письме она созналась в  злодеяниях,  которые
никак не могла совершить, и повинилась в грехах, намного  превосходивших  ее
возможности. Затем, одетая в сшитый тайком саван, вышла лунной ночью из дома
и утопилась в пруду, таком мелком, что ей пришлось стать  на  четвереньки  и
долго держать голову под водой. Эта процедура  потребовала  величайшей  силы
воли. Наконец, ее сознание начало  медленно  растворяться  в  обволакивающей
теплоте, и в этот миг миссис Траск с досадой подумала, что наутро, когда  ее
вытащат из пруда, весь перед  белого  батистового  савана  будет  вымазан  в
грязи. Так и случилось.
     Свою утрату Сайрус Траск оплакивал в  обществе  бочонка  виски  и  трех
друзей-однополчан, которые заглянули к нему по  дороге  домой  в  штат  Мэн.
Крошка Адам в начале скорбного ритуала громко кричал, потому что  поминавшие
не умели обращаться с детьми и забыли его покормить. Но Сайрус вскоре  нашел
выход. Макнув в  бочонок  тряпицу,  он  дал  малышу  пососать  ее,  и  после
троекратного освежения соски  юный  Адам  заснул.  По  ходу  оплакивания  он
несколько раз  просыпался,  но,  едва  подавал  голос,  ему  тут  же  совали
смоченную в виски  тряпочку,  и  дитя  снова  погружалось  в  сон.  Младенец
пропьянствовал два с половиной дня. Даже если этот запой как-то отразился на
умственном развитии ребенка, он тем не  менее  благотворно  повлиял  на  его
обмен веществ: с той поры  Адам  всегда  отличался  железным  здоровьем.  По
истечении трех дней, когда его отец наконец вышел из дома и купил козу, Адам
с жадностью набросился на молоко: он  досыта  напился,  потом  его  вырвало,
потом он снова принялся пить, и  его  снова  затошнило.  Отец  нисколько  не
встревожился, потому что с ним в это время происходило то же самое.
     Через месяц Сайрус  Траск  остановил  свой  выбор  на  семнадцатилетней
девушке с соседней фермы. Ухаживание  было  коротким  и  деловым.  Намерения
Сайруса не вызывали сомнений. Они были благородны и  разумны.  Отец  девушки
поощрял этот роман. У него  было  еще  две  дочери  помоложе,  а  Алисе  уже
стукнуло семнадцать. Предложение выйти замуж она получила впервые.
     Сайрусу было нужно, чтобы кто-то нянчил Адама. Ему  было  нужно,  чтобы
кто-то поддерживал в доме порядок и стряпал, а прислуга стоила денег. Он был
здоровый, сильный мужчина, и ему было нужно рядом женское тело, а  оно  тоже
стоило денег - если, конечно, ты на этом теле не женат. Вздыханья, свиданья,
помолвка, венчанье - со всем этим Сайрус управился за две недели,  и  наутро
после свадьбы Алиса была уже беременна.  Соседи  не  сочли  женитьбу  вдовца
поспешной. В те времена мужчины обычно успевали за свою жизнь угробить  три,
а то и четыре жены, и ничего необычного никто в этом не усматривал.
     Алиса Траск обладала рядом замечательных качеств. Полы  она  отскребала
добела, углы выметав дочиста. Красотой не блистала, так что караулить ее  не
требовалось. Глаза у нее были бесцветные, лицо  желтое,  зубы  кривые,  зато
здоровья ей было не занимать, и во время  беременности  она  ни  на  что  не
жаловалась. Любила ли она детей, неизвестно и поныне. Никто ее  об  этом  не
спрашивал, а сама она  открывала  рот,  только  когда  к  ней  обращались  с
вопросом. С точки зрения Сайруса, это качество было, вероятно, ее величайшей
добродетелью. Собственных суждений и мнений она не высказывала, а когда в ее
присутствии говорил мужчина, придавала лицу  внимательное  выражение-мол,  я
слушаю,- но от домашних дел не отрывалась.
     Юность, неопытность и бессловесность Алисы - все это,  как  выяснилось,
сыграло Сайрусу на руку. Продолжая трудиться  на  своей  ферме  столько  же,
сколько трудились на таких же фермах его соседи, он открыл  для  себя  новое
поприще - поприще ветерана. И тот избыток энергии,  который  прежде  находил
выход в загулах,  ныне  привел  в  движение  мыслительный  аппарат  Сайруса.
Сведения о характере и продолжительности его службы под  стягом  сохранились
разве что в Военном  министерстве.  Деревянная  нога  наглядно  подтверждала
боевое прошлое Сайруса и в то же время служила гарантией,  что  воевать  его
больше не пошлют. О своем  участии  в  войне  он  рассказывал  Алисе  сперва
довольно робко, но по мере того, как росло его мастерство рассказчика, росло
и величие описываемых им баталий. И если в самом начале он твердо  сознавал,
что врет, то уже очень скоро с не меньшей  твердостью  верил,  что  все  его
выдумки - правда. До армии он не слишком интересовался военным делом; теперь
же он покупал все посвященные войне книги, изучал все сводки, подписался  на
нью-йоркские  газеты  и  сидел  над  картами.  Прежде  он  довольно   смутно
разбирался в  географии,  а  его  познания  в  тактике  и  стратегии  вообще
равнялись нулю; теперь он стал авторитетом в военной науке. Он мог не только
перечислить все битвы, марши, походы,  но  и  назвать  действовавшие  в  них
соединения и части, вплоть до полков, о которых знал все, включая историю  и
место их формирования, а также имена командиров.  И  повествуя  о  боях,  он
проникался убеждением, что участвовал в них лично.
     Процесс этот развивался постепенно, тем временем  Адам  и  его  младший
сводный брат Карл успели подрасти. Мальчики хранили  почтительное  молчание,
когда отец раскладывал по полочкам мысли каждого генерала, поясняя, как  эти
генералы составляли планы сражений, в чем были их ошибки и как следовало  бы
поступить правильно. Он рассказывал, что, углядев тактический  просчет  -  а
подобные оплошности он  всегда  замечал  вовремя,-  он  каждый  раз  пытался
растолковать Гранту и Макклеллану их заблуждения и умолял согласиться с  его
анализом боевой обстановки. Они же неизменно отклоняли его  советы,  и  лишь
потом исход событий подтверждал его правоту.
     Но кое в чем Сайрус Траск все же ограничивал свою фантазию и, думается,
поступал мудро. Ни в одном из рассказов он ни разу не повысил  себя  даже  в
капралы. От начала до конца своей военной карьеры  рядовой  Траск  оставался
рядовым. Если бы мы свели его рассказы воедино, то  неизбежно  пришли  бы  к
выводу, что за всю историю войн на свете