господствовать  над
ним".
     "И сказал Каин Авелю, брату своему. И когда они были  в  поле,  восстал
Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: где  Авель,
брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь:
что ты сделал? голос крови брата твоего вопиют  ко  мне  от  земли.  И  ныне
проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь  брата  твоего
от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать
силы своей для тебя: ты будешь изгнанником и скитальцем на земле.  И  сказал
Каин Господу: наказание мое больше, нежели  снести  можно.  Вот,  Ты  теперь
сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и
скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня. И  сказал
ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина,  отметится  всемеро.  И  сделал
Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с  ним,  не  убил  его.  И
пошел Каин от лица Господня: и поселился в земле Нод, на восток от Эдема".
     - Ну вот, - сказал Самюэл слегка устало, закрыв полуоторванную обложку.
- Всего-навсего шестнадцать стихов. И, боже мой, я и забыл, как она  страшна
ни единой нотки ободрения. Может, и права Лиза. Ничего тут не понять.
     - Да, неутешительный рассказ, - тяжело вздохнул Адам.
     Ли налил себе стакан  темной  жидкости  из  округлой  глиняной  бутыли,
отхлебнул и приоткрыл рот, чтобы и горлом, и корнем языка ощутить вкус.
     - Повесть имеет силу и долговечность, - промолвил Ли, - только если  мы
чувствуем  в  ней  правду  -  и  правду  о  нас  самих.  Как  велико   бремя
общечеловеческой вины!
     - А ты всю ее пытался принять на себя, - сказал Самюэл Адаму.
     - Так и я, так пытается каждый, - продолжал Ли. Мы гребем к  себе  вину
обеими руками, словно это что-то драгоценное. Видно, тяга в нас такая.
     - Но мне от этой повести не горше, а легче, - произнес Адам.
     - В каком смысле? - спросил Самюэл. - Да ведь каждый мальчуган  думает,
что сам изобрел грех. Добру-то нас учат, и мы думаем, что научаемся  ему.  А
грех вроде бы собственного нашего изобретения.
     - Понимаю. Но почему же тебе легче от повести о Каине?
     - Потому, - ответил Адам возбужденно, - что  мы  его  потомки.  Он  наш
праотец. И часть нашей вины - от наших предков. Нам не дали выбора. Мы  дети
своего отца. И не первые, значит, грешим. В этом оправдание, а оправданий на
свете нехватка.
     - Убедительных и вовсе нехватка, - сказал Ли.  Иначе  бы  мы  давно  уж
отмылись от нашей вины и мир не был бы полон удрученных, ущербных людей.
     - Взгляните,  однако,  с  иной  точки,  -  сказал  Самюэл.-  Оправдание
оправданием, но от наследья не уйдешь. От вины-то не уйдешь.
     - Я помню, возмутил меня Господь немного, - сказал Адам.- Каин и  Авель
оба дали, что имели, а Бог дар Авеля принял, Каина же отверг. Никогда  я  не
считал это справедливым. Никогда не понимал. А вы?
     - Возможно, тут надо учесть обстановку, - сказал Ли.  -  Мне  помнится,
эта   повесть   писана   пастухами   и   для   народа   пастухов,    а    не
крестьян-землеробов. Разве пастушьему Богу жирный  ягненок  не  ценнее,  чем
сноп ячменя? Жертву требуется приносить от самого лучшего, наиценнейшего.
     - Так. Понимаю тебя, Ли, - сказал Самюэл. - Но предостерегаю -  не  дай
Бог тебе пуститься в свои восточные рассуждения при Лизе.
     - Да, но почему Бог осудил Каина? - спросил  Адам,  волнуясь.-  Это  же
несправедливо.
     - А ты вслушайся в слова. Бог вовсе не осуждал Каина. Но ведь даже  Бог
может отдавать чему-то предпочтение?  Допустим,  Богу  баранина  была  милее
овощей. Мне самому она милее. А Каин принес, скажем, пучок  моркови.  И  Бог
сказал: "Не нравится мне это. Приди снова. Принеси то, что мне по  вкусу,  и
поставлю тебя рядом с братом". Но Каин  огорчился.  Разобиделся.  А  человек
обиженный ищет, на чем сорвать досаду, - и Каин сорвал гнев на Авеле.
     - В Послании к евреям святой Павел говорит, что Авель был  угоден  Богу
верой, - сказал Ли.
     - В Книге Бытия об этом не упоминается, - сказал Самюэл.- Ни о вере, ни
о безверии. Только о горячем нраве Каина.
     - Как миссис Гамильтон относится к парадоксам Библии? - спросил Ли.
     - Да никак: она не признает, что там есть парадоксы.
     - Молчи, друг. Пойди к ней самой с этим вопросом.
     Вернешься постарев, но дела не прояснишь.
     - Оба вы над этим думали, - сказал Адам.- Я же  лишь  мальчиком  слушал
вполуха. Значит, Каина изгнали за убийство?
     - Да. За убийство.
     - И Бог поставил на нем клеймо?
     -  Ты  вникни  в  сказанное.  Знамение,  печать  Каинова  была  на  нем
поставлена не для погибели его, а чтоб спасти. И проклятье -  удел  каждого,
кто Каина убьет. Это была ему охранная печать.
     - А все же, думаю я, круто поступили с Каином, - сказал Адам.
     - Может, и так, - сказал Самюэл.- Но Каин не погиб, имел  детей,  Авель
же только в сказании этом живет. Мы - Каиновы дети. И  не  странно  ли,  что
трое взрослых людей через столько  тысяч  лет  обсуждают  это  преступление,
точно всего лишь вчера оно совершилось в Кинг-Сити и суд еще не состоялся?
     Один из близнецов проснулся, зевнул, посмотрел на Ли, уснул снова.
     - Помните, мистер Гамильтон, я говорил вам,  что  пробую  перевести  на
английский несколько старых  китайских  поэтов,  -  сказал  Ли.  -  Нет,  не
пугайтесь. Я не будних читать. Но переводя, я  обнаружил,  что  эта  старина
порс. ю свежа и ясна, как утро нынешнего дня. И задумался - почему это  так?
А людям, конечно, интересно только то, что в них самих. Если  повесть  не  о
нем, то никто не станет слушать. И вот я вывел правило:  повесть  великая  и
долговечная должна быть повестью о каждом человеке, иначе  век  ее  недолог.
Далекое, чужое не интересно людям - интересно только глубоко свое, родное.
     - А как приложишь это к повести о Каине и Авеле? - спросил Самюэл.
     - Я брата своего не  убивал...-  промолвил  Адам  и  запнулся,  уносясь
памятью в дальнее прошлое.
     - Думаю, приложить можно, - ответил Самюэлу Ли.  -  Думаю,  она  потому
известнее всех повестей на свете, что она - о каждом из людей. По-моему, это
повесть-символ, повесть о человеческой душе. Мысль моя идет  сейчас  ощупью,
так что не взыщите, если выражусь неясно. Для ребенка ужасней всего чувство,
что его не любят, страх, что он отвергнут, - это для ребенка  ад.  А  думаю,
каждый на свете в большей или меньшей степени чувствовал, что его  отвергли.
Отверженность влечет за собой гнев, а гнев толкает к преступлению в отместку
за  отверженность,  преступление  же  родит  вину  -  и  вот   вся   история
человечества. Думаю, если бы устранить отверженность, человек стал бы совсем
другим. Может, меньше было бы свихнувшихся. Я в душе уверен - почти не стало
бы тогда на свете тюрем. В этой повести -  весь  корень,  все  начало  беды.
Ребенок, тянущийся за любовью и отвергнутый, дает пинка  кошке  и  прячет  в
сердце свою тайную вину; а другой крадет, чтобы деньгами  добыть  любовь;  а
третий завоевывает мир - и во всех случаях вина, и  мщение,  и  новая  вина.
Человек - единственное на земле животное, отягощенное виной. И  -  погодите,
погодите! - следовательно, эта древняя и грозная повесть важна  потому,  что
дает разгадку души - скрытной, отвергнутой и виноватой. Мистер Траск, вот вы
сказали: "Я брата своего не убивал", и тут же что-то вспомнили. Что  именно,
не хочу допытываться, но так ли уж это удалено от Каина и Авеля?..
     - А как вам моя восточно-ломаная речь, мистер  Гамильтон?  Если  хотите
знать, я не "восточней" вас.
     Самюэл облокотился на стол, ушел лицом в ладони.
     - Вдуматься надо, - проговорил он.- Вдуматься хочу, черт бы тебя  драл.
Надо увезти это с собой,  чтобы  в  одиночестве  разобрать  по  косточкам  и
понять. Ты, может, весь мой мир порушил. А что взамен построить, я не знаю.
     - А разве нельзя построить мир на воспринятой истине? - тихо сказал Ли.
- Разве знание причин не позволит нам избавиться хотя  бы  от  малой  толики
боли и неразумия?
     - Не знаю, черт тебя дери. Ты порушил мою ладную и складную  вселенную.
Ты взял красивую игру-загадку и сокрушил ее разгадкой. Оставь меня в покое -
дай мне вдуматься! Твоя сука-мысль родила уже щенят в моем мозгу. А занятно,
как откликнется на это мой Том! Уж как он будет  с  этой  мыслью  нянчиться.
Обмозговывать, повертывать и так и сяк, точно свиное ребрышко на огне. Адам,
очнись. Довольно тебе бродить памятью в прошлом.
     Адам вздрогнул. Глубоко вздохнул.
     - А не слишком ли просто получается? - спросил он.- Я  всегда  опасаюсь
простого.
     - Да совсем оно не просто, - сказал Ли. - Сложно и темно до  крайности.
Но в конце там брезжит день.
     - День скоро погаснет, - сказал Самюэл.- Мы уже досиделись до вечера. Я
приехал пособить в выборе имен, а близнецы так еще и не названы. Просыпалось
время песком между пальцев. Ли, ты со своими сложностями держись подальше от
машины наших церковных установлений, а то как бы не повис китаец на гвоздях,
вколоченных в руки и ноги. Церквам нашим любезны сложности,  но  собственной
выпечки. А мне пора ехать домой.
     - Назови же какие-нибудь имена, - сказал Адам с отчаянием в голосе.
     - Из Библии?
     - Откуда хочешь.
     - Ладно. Из всех,  ушедших  из  Египта,  только  двое  дошли  до  земли
обетованной. Хочешь взять их имена как символ?
     - Кто они?
     - Кейлеб и Джошуа <Так звучат по-английски  библейские  имена  Халев  и
Иисус (Навин).>.
     - Джошуа был военачальник - генерал. Не люблю военщины.
     - Кейлеб тоже начальствовал.
     - Но был не генерал. Кейлеб вроде бы неплохо - Кейлеб Траск.
     Один из близнецов проснулся и без промедленья заревел.
     - Откликнулся на свое имя, - сказал Самюэл.- Джошуа тебе не по душе, но
Кейлеб именован. Это тот, что хитер и смугл. Вот и второй проснулся.  А  как
тебе имя  Аарон?  Оно  мне  всегда  нравилось,  но  Аарон  не  достиг  земли
обетованной.
     Второй близнец заплакал почти радостно.
     - Годится, - сказал Адам.
     Самюэл вдруг рассмеялся.
     - За две минуты разделались, - сказал он.- А перед тем такие турусы  на
колесах разводили. Кейлеб и Аарон, ныне вы приняты в братство людей и вправе
теперь нести общелюдское проклятье.
     Ли поднял близнецов с земли.
     - Запомнили, кто как назван? - спросил он.
     - Конечно, - сказал Адам, - Вот этот - Кейлеб, а ты - Аарон.
     Пряжав ревущих малышей к себе - одного правой рукой, другого  левой,  -
Ли понес их в дом сквозь сумерки.
     - Еще вчера я их не различал, - сказал Адам. - Аарон и Кейлеб.
     - Благодари же Бога, что наша терпеливая мысль  разродилась,  -  сказал
Самюэл.- Лиза предпочла бы Джошуа. Ей любы рушащиеся стены  Иерихона.  Но  и
Аарон ей по сердцу, так что все, кажется, в порядке. Пойду запрягать.
     Адам проводил его в конюшню.
     - Я рад, что ты приехал, - сказал он.- Снял с моей души тяжесть.
     Самюэл взнуздал Акафиста, воротившего морду прочь,  поправил  оголовье,
застегнул подшеек.
     - Может, надумаешь теперь обратить приречную землю в сад, - сказал он.-
Я твои замыслы помню.
     Адам ответил не сразу.
     - Пожалуй, этот жар во мне погас, - сказал он наконец.- Охота  пропала.
Денег на жизнь мне хватит. Я не для себя мечтал о райском саде. Не для  кого
красоваться теперь саду.
     Самюэл круто обернулся к нему; в глазах у Самюэла были слезы.
     - Нет, не умрет твоя тоска по раю, - воскликнул он.- И не надейся.  Чем
ты лучше других людей? Говорю тебе, тоска эта умрет только вместе с тобою.
     Постоял, тяжело дыша, потом  поднялся  в  тележку,  хлестнул  лошадь  и
уехал, ссутулив плечи и не простясь.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

     Гамильтоны были люди  своеобычные,  душа  в  них  была  тонкая,  а  где
чересчур тонко, там, как известно, и рвется.
     Из всех дочерей Уна была Сэмюэлу наибольшей отрадой. Еще  девочкой  она
тянулась к знанию, как другие дети тянутся к пирожному за вечерним чаем. Она
была с отцом в секретном  книжном  сговоре  -  в  дом  приносились  книги  и
читались тайно, и книжные тайны познания обсуждались вдвоем.
     По натуре своей Уна была неулыбчивее прочих детей Самюэла. И замуж  она
вышла за вечно сосредоточенного  темноволосого  человека,  чьи  пальцы  были
окрашены химикалиями - главным образом нитратом серебра. Он был из тех,  кто
живет в бедности, чтобы иметь время для изысканий. Исследования его касались
фотографии. Он был убежден, что окружающий мир можно запечатлеть на бумаге -
не в призрачных оттенках черно-белого, а  во  всех  красках,  воспринимаемых
человеческим глазом.
     Звали его Андерсон, и был он  малоразговорчив.  Как  большинство  людей
техники, он относился к полету мысли с боязнью и презрением. К  индуктивному
скачку он был неспособен. Подобно альпинисту  на  предвершинном  склоне,  он
вырубал ступеньку, подтягивался на шажок. Гамильтонов он яро  презирал,  ибо
страшился их, почти  что  верующих  в  свою  крылатость  -  и  порею  крепко
расшибавшихся.
     Андерсон никогда не падал, не сползал книзу, оскользнувшись, не взлетал
окрыленно. Медленно-медленно подвигался он вверх и, говорят, в конце  концов
достиг своего - изобрел цветную пленку. На Уне он женился, возможно, потому,
что в ней было мало юмора, и это его успокаивало. А поскольку Гамильтоны его
пугали и смущали, он увез Уну на север - в глухие, темные места  где  то  на
краю Орегона. И жил он  там,  должно  быть,  преубого  среди  своих  колб  н
фотобумаг.
     Уна  присылала  тусклые  письма,  лишенные  радости,  но  на  жизнь  не
жаловалась. Она здорова и надеется, что и  дома  все  здоровы.  Муж  ее  уже
близок к своей цели. А потом она умерла, и тело ее перевезли домой. Я Уны не
знал. Она умерла, когда я был еще малышом, н я ее не  помню,  но  много  лет
спустя мне рассказал о ней Джордж Гамильтон сиплым  от  печали  голосом,  со
слезами на глазах.
     - Уна не была красавицей, как Молли, - говорил он.- Но  таких  красивых
рук и ног я ни у кого не видел. Ноги стройные, легкие, как травы, и шла  она
как  бы  скользя,  точно  ветер  по  траве.  Пальцы  длинные,  ногти  узкие,
миндалевидные. И кожа у нее была нежная, словно прозрачная, даже светящаяся.
     Уна не любила играть и смеяться, как все остальные в нашей семье.  Было
в Уне что-то замкнутое. Она всегда как  бы  вслушивалась  во  что-то.  Когда
читала, лицо у нее было, точно она слушает музыку. А, бывало, спросишь ее  о
чем-нибудь известном ей - ответит не как  прочие,  а  без  острословья,  без
цветистости, без неопределенностей. Чувствовалась в Уне простота и чистота,
     - И вот доставили ее домой, - продолжал  Джордж.-  Ногти  ее  стерты  и
обломаны, пальцы огрубели, в трещинах. А ноги, бедные  ее  ноги...-  Джорджу
сдавило горло, и, пересиливши себя,  он  с  гневом  продолжал:  -  Ноги  все
оббиты, оцарапаны о камни, о колючки. Давно уже Уна  ходила  босая.  И  кожа
задубела, ошершавела.
     - Ее смерть была, мы думаем, несчастная случайность,  -  сказал  Джордж
под конец.- Столько кругом всяких химикатов. Случайность, мы думаем.
     Но Самюэл скорбно думал, что не случайность виною, а боль и отчаяние.
     Смерть Уны обрушилась на Самюэла, как беззвучное землетрясение.  Он  не
нашел  в  себе  мужественных,  ободряющих  слов,  лишь   одиноко   сидел   и
покачивался. Он винил себя - забросил дочь, довел до гибели.
     И естество его, так жизнерадостно сражавшееся с временем,  шатнулось  и
подалось. Моложавая кожа постарела, ясные глаза поблекли, плечищи посутулели
слегка. Лиза, та покорно и стойко принимала все трагедии; она  своих  надежд
на мир земной не опирала. Но Самюэл отгораживался от законов  жизни  веселым
смехом, и смерть Уны пробила брешь в ограде. Он превратился в старика.
     Другие его дети преуспевали. Джордж был занят страховым бизнесом.  Уилл
богател. Джо уехал на восток и помогал там создавать новый вид деятельности,
именуемый рекламой. На этом попроще изъяны Джо обратились в достоинства.  Он
обнаружил,  что  свои  бездельные  мечты   и   вожделения   может   излагать
убедительными словами, а в этом-то и есть вся суть рекламы. Джо стал большим
человеком на новом рекламном поприще.
     Дочери повыходили замуж - все, кроме Десси,  преуспевающей  портнихи  в
Салинасе. Одному лишь Тому никак не удавалось преуспеть.
     Самюэл говорил Адаму Траску, что Том стоит перед выбором:  величие  или
заурядность. И, наблюдая за Томом, отец видел, как сын то шагнет вперед,  то
отступит, чувствовал, что в нем борются тяга  и  страх,  ибо  в  себе  самом
чувствовал то же.
     Не было у Тома ни отцовской задушевной мягкости, ни его веселой красоты
лица. Но, находясь рядом с Томом, вы ощущали  силу  и  тепло  и  безупречную
честность. А подо всем этим таилась застенчивость  -  робкая  застенчивость.
Иногда он бывал весел, как отец, но вдруг веселье лопалось, точно  струна  у
скрипки, и Том на ваших глазах низвергался в угрюмость.
     Он был темно-красен лицом - от загара и от природы, словно жила в  Томе
кровь  викингов  или,  быть  может,  вандалов.  Волосы,  борода,  усы   были
темно-рыжие, и глаза ярко  синели  из  всей  этой  рыжины.  Он  был  мощного
сложения, плечист, с сильными руками и узкими бедрами.  В  беге,  в  подъеме
тяжестей, в  ходьбе,  в  езде  он  не  уступал  никому,  но  в  нем  начисто
отсутствовал соревновательный задор. Уилл и Джордж  были  по  природе  своей
игроки и часто старались совлечь брата в радости и печали азарта.
     - Я пробовал, - говорил Том, - и ничего, кроме скуки, не чувствовал. И,
делается, потому, что, когда выигрываю, я не способен ликовать, а  проиграв,
не горюю. Без этого игра теряет смысл. Хлеб она  дает  ненадежный,  как  нам
известно, и раз она не возносит тебя в жизнь и не швыряет как бы  в  смерть,
не дарит радости и горести, то, по крайней мере для меня, она... она  ни  то
ни се - не ощутима. Я бы играл, если бы хоть что-то ощущал - приятность  или
боль.
     Уилл этого понять не мог. Жизнь его была сплошным состязанием, сплошной
азартной деловой игрой. Любя Тома, он пытался привадить его к  тому,  в  чем
сам находил удовольствие. Вводил  Тома  в  свой  бизнес,  пробовал  заразить
азартом купли-продажи, манил радостями, кроющимися в  искусстве  перехитрить
соперников, раскусить, обскакать.
     И всегда Том возвращался домой на ранчо, не то чтобы критикуя,  осуждая
брата, но озадаченно чувствуя,  что  где-то  на  полпути  сбился  со  следа,
потерял всякий  интерес.  Он  понимал,  что  ему  положено  бы  наслаждаться
мужскими радостями состязания, но не мог  притворяться  перед  собой,  будто
испытал наслаждение.
     Самюэл как-то сказал, что Том вечно накладывает себе на тарелку слишком
много - все равно, касается ли дело бобов или женщин. И Самюэл был мудр; но,
думаю, он знал Тома не до конца. Возможно, перед детьми Том раскрывался чуть
больше. Я расскажу о нем здесь то, что  помню  и  знаю  наверняка  -  и  что
домыслил, опираясь на память и верные сведения. Кто знает,  получится  ли  в
итоге истина?
     Мы жили в Салинасе; Том, по-моему, всегда приезжал к нам ночью,  и  мы,
просыпаясь, уже знали, что он приехал, потому что под подушкой у нас -  и  у
меня, и у Мэри обнаруживалась пачка жевательной резинки. А  в  те  годы  она
представляла собой ценность; пять центов на дороге тогда не валялись. Он мог
не приезжать месяцами, но, проснувшись,  мы  каждое  утро  совали  руку  под
подушку - проверяли. Я и до сих пор так проверяю,  хотя  уже  много  лет  не
нахожу под подушкой ничего.
     Моя сестра Мэри не хотела быть девочкой. Никак не  могла  привыкнуть  к
своему, как она считала, несчастью. Она была  сильна  и  легконога,  отлично
играла в шарики, в лапту, и  юбочки-ленточки  ее  стесняли.  Все  это  было,
разумеется, задолго до поры, когда к ней пришло понимание, что и  у  девочек
есть свои преимущества,
     Мы с ней