ангельски  безгрешный,  только
крылышек не хватает.
     - Крылышки тут ни при чем, - сказал Адам.- Деньги - твои, а я  не  вор.
Мне все равно, что ты об этом думаешь.
     Кейт сдвинула козырек кверху.
     - Ты хочешь убедить меня, что принес мне эти деньги на блюдечке. Ну  да
ладно, я доберусь до подоплеки. Будь уверен, я сумею себя защитить. Думал, я
клюну на такую глупую приманку?
     - На какой адрес тебе пишут? - спросил он терпеливо.
     - А тебе зачем?
     - Я сообщу его тем адвокатам, чтобы связались с тобой.
     - Не смей! - крикнула она.  Положила  письмо  на  счетоводную  книгу  и
захлопнула ее. - Оно останется у меня. Я обращусь  к  юристу,  будь  уверен.
Можешь больше не притворяться невинным ягненком.
     - Да, конечно, сходи к юристу. Я  хочу,  чтоб  ты  получила  завещанные
деньги. Карл оставил их тебе. Они не мои.
     - Я твою игру раскрою. Я докопаюсь.
     - Ты, я вижу, не понимаешь, - сказал  Адам.-  Но  мне  в  общем-то  все
равно. Я сам в тебе многого не понимаю. Не понимаю, как ты могла  выстрелить
в меня и бросить своих сыновей. Не понимаю,  как  ты  и  другие  можете  так
жить.- Он указал рукой вокруг себя.
     - А кто просит, чтобы ты понимал?
     Адам поднялся, взял со стола шляпу.
     - Ну вот, пожалуй, и все, - сказал он.- Прощай. И пошел к двери.
     -  А  вы   переменились,   мистер   Мышонок,   -   бросила   Кейт   ему
вслед.Наконец-то завели себе женщину?
     Адам остановился, обернулся не спеша, поглядел раздумчиво.
     - Меня сейчас лишь осенило, - сказал он и подошел к ней близко, так что
ей пришлось задрать голову, чтобы глядеть в высящееся над ней лицо Адама.  -
Я сказал, что не могу разобраться в тебе, - продолжал он  медленно.  Но  вот
сейчас мне стало ясно, в чем твое непонимание.
     - В чем же оно, мистер Мышонок?
     - Ты сведуща в людской мерзости. Ты мне снимки показывала.  Ты  играешь
на всех слабых,  постыдных  струнках  мужчины,  а  их  у  него,  видит  Бог,
достаточно.
     - У каждого, у каждого...
     - Но ты не знаешь, - продолжал Адам, поражаясь собственным мыслям, - ты
не ощущаешь всего другого, что есть в нем. Ты не веришь, что я принес письмо
потому, что не хочу твоих денег. Не веришь, что я любил тебя. И те  мужчины,
кого гонит сюда мерзость, сидящая в них, - те,  кто  на  снимках,  -  ты  не
веришь, что в них есть и добро, и красота. Ты видишь только одно и  считаешь
- нет, уверена, - что лишь это одно и существует.
     - А что еще есть? Сладко размечтался наш  мистер  Мышонок!  -  глумливо
хохотнула Кейт.- Угостите меня проповедью, мистер Мышонок.
     - Нет, проповедовать не  стану,  потому  что  знаю  -  у  тебя  имеется
невосполнимая нехватка. Некоторые не различают зеленый цвет - и всю жизнь не
сознают в себе стой слепоты. По-моему, ты не вполне человек. И ничего тут не
поделаешь. Но интересно мне - а вдруг ты хоть изредка,  да  чувствуешь,  что
всюду вокруг есть что-то, для тебя  невидимое.  Тогда  ведь  это  страшно  -
знать, что оно есть, а увидеть, а ощутить его не можешь. Страшно это.
     Кейт встала, оттолкнув ногой стул, прижав руки к  бокам,  пряча  сжатые
кулаки в складках платья.
     - Наш мистер  Мышонок  -  философ.-  Кейт  тщетно  старалась  заглушить
визгливые нотки в своем голосе. Но поскольку он дерьмо, то и философ из него
дерьмовый. А слышал ты о  такой  вещи,  как  галлюцинации?  Ты  говоришь,  я
чего-то не вижу; а не кажется тебе, что это лишь  призраки  твоего  больного
воображения?
     - Нет, не кажется, - сказал Адам.- Не кажется. И я уверен, что  и  тебе
не кажется.
     Он повернулся, вышел, закрыл за собой дверь.
     Кейт села, уставилась на дверь, бессознательно постукивая  кулаками  по
белой клеенке. Но что слезы мутят, перекашивают прямоугольник  белой  двери,
это Кейт сознавала, - и что все тело вздрагивает то ли от ярости, то  ли  от
горя.

2

     Когда Адам  вышел  из  заведения  Кейт,  до  восьмичасового  поезда  на
Кинг-Сити оставалось еще два с лишним часа. Что-то толкнуло Адама свернуть с
Главной улицы на Центральный проспект и направиться к дому     130  высокому
белому дому Эрнеста Стейнбека, ухоженному и  гостеприимному,  внушительному,
но не чересчур. За белой оградой  зеленел  подстриженный  газон,  окружающий
здание, белые стены окаймлены розами.
     Взойдя по широким ступеням веранды, Адам  позвонил.  К  дверям  подошла
Оливия, приоткрыла; из-за ее спины выглядывали Джон и Мэри. Адам снял шляпу.
     - Вы меня не знаете. Я Адам Траск. Ваш отец был моим другом. Захотелось
навестить миссис Гамильтон. Она помогла мне, когда родились близнецы.
     - Как же, как же. Прошу вас, -  сказала  Оливия  и  распахнула  широкие
двери. - Мы о вас слышали. Одну минуточку.  Мы  устроили  здесь  маме  тихий
уголок. Она пересекла холл, постучала в дверь, произнесла: -  Мама!  К  тебе
приятель в гости.
     Открыв дверь, она впустила Адама в опрятное обиталище Лизы со словами:
     - А меня уж извините. Катрина жарит кур, надо присмотреть. Джон!  Мэри!
Идемте. Идемте со мной.
     Лиза  стала  еще  миниатюрней.  Старенькая,  она  сидела   в   плетеном
креслице-качалке. Просторное, с широким подолом  платье  из  черной  альцаги
заколото у горла брошкой, на которой золотыми буквами написано "Маме".
     Милая  эта  гостиная-спаленка  сплошь  набита  фотографиями,  флаконами
туалетной воды, кружевными подушечками  для  булавок,  щетками  и  гребнями,
фарфоровыми  и  серебряными  безделушками  -   рождественскими,   именинными
подарками за все это множество лет.
     На стене большая  подкрашенная  фотография  Самюэла,  от  которой  веет
достоинством и холодком, чем-то чопорным и вычищенным, столь  несвойственным
живому  Самюэлу.  А  юмором  и  не  пахнет,   и   не   блестят   его   глаза
любознательно-веселым огоньком. Фотография взята в тяжелую золоченую раму  и
глядит неотступно на всякого вошедшего - к испугу и замешательству детей.
     Рядом с креслом Лизы, на плетеном столике - клетка  с  попугаем  Полли.
Том купил его у какого-то моряка. Попугай стар, - по  словам  продавца,  ему
пятьдесят лет, и за свою грешную  жизнь  в  кубрике  он  нахватался  соленых
матросских словечек. Как ни старалась Лиза, а не в силах  оказалась  обучить
Полли псалмам взамен сочных словес попугаевой молодости.
     Наклонив голову набок, Полли поизучал Адама, аккуратно почесал коготком
себе перья у клюва.
     - Отчаливай, подонок, - произнес он равнодушно.
     Лиза нахмурилась.
     - Полли, - одернула она попугая. - Ты невежлив.
     - Сукин сын! - не унимался Полли.
     Лиза сделала вид, что не слышит. Протянула Адаму свою крохотную ручку.
     - Рада вас видеть, мистер Траск. Садитесь, пожалуйста.
     - Я проходил тут мимо, и захотелось выразить соболезнование.
     - Мы получили ваши цветы. - Каждый букет помнит Лиза,  а  ведь  столько
уже времени прошло с похорон. Адам послал тогда красивый венок иммортелей.
     - Трудно вам, должно быть, перестроить свою жизнь...
     Глаза у Лизы налились слезами, но она тотчас  же  строго  сжала  губки,
превозмогая слабость.
     - Не хочу бередить ваше горе, - говорил  Адам.  -  Но,  признаться,  не
хватает мне Самюэла.
     Лиза отвернулась, спросила:
     - Как дела у вас на ранчо?
     - Нынешний год хорошо. Много дождей. Травы стоят уже высокие.
     - Том мне писал, - сказала Лиза.
     - Заткни пасть, - сказал попугай, и Лиза нахмурила на него брови,  как,
бывало, на ребенка-неслуха.
     - Вы в Салинасе по делу, мистер Траск?
     - Да.
     - Он сел на плетеный стул, и стул  скрипнул  под  его  тяжестью.-  Хочу
переселиться сюда. Думается,  мальчикам  здесь  будет  лучше.  Им  на  ранчо
скучно.
     - Мы никогда на ранчо не скучали, - сурово сказала Лиза.
     - Здесь, подумалось мне,  школы  лучше.  Близнецы  мои  здесь  большему
научатся.
     - Моя дочь Оливия работала учительницей в Пичтри, в Плито и в  Биг-Сер,
- возразила Лиза тоном, говорившим ясней ясного, что искать каких-то  лучших
школ, чем эти, бессмысленно. Адам потеплел сердцем при виде  такой  железкой
верности родному гнезду.
     - Да просто мне подумалось, - проговорил он.
     - Сельские дети  крепче  и  успешливей,  -  молвила  она  непререкаемо,
готовая подкрепить этот закон примером собственных сыновей. И, сосредоточась
затем на Адаме: Присматриваете, значит, дом в Салинасе?
     - Пожалуй, что так.
     - Сходите к моей дочке Десси. Она хочет вернуться на ранчо, к  Тому.  У
нее славный домик тут на проспекте, рядом с булочной Рейно.
     - Обязательно схожу, - сказал Адам.- Ну, мне пора. Я рад, что вам здесь
хорошо.
     - Спасибо, - сказала она. - Да, мне здесь уютно.
     Адам шел уже к двери, когда она спросила:
     - Мистер Траск, а вам случается видеться с моим сыном Томом?
     - Да нет, не случается. Я ведь сижу сиднем на ранчо.
     - Вы бы съездили,  проведали  его,  -  сказала  она  торопливо.  -  Мне
кажется,  он  скучает  там  один.-  И  смолкла,  точно   ужаснувшись   своей
несдержанности.
     - Съезжу. Непременно съезжу. До свиданья, мэм.
     Закрывая дверь, он услышал голос попугая: "Заткнись, падаль".  И  голос
Лизы; "Полли, если не перестанешь сквернословить, я задам тебе трепку".
     Не беспокоя Оливию,  Адам  вышел  на  вечерний  тротуар,  направился  к
Главной улице. Рядом с французской булочной Рейно, за деревьями  садика,  он
увидел дом Десси. Двор так зарос высокой бирючиной, что дом почти  скрыт  от
прохожих. Аккуратная табличка  пришуруплена  к  калитке:  "Десси  Гамильтон,
дамское платье".
     На углу Главной и Центрального  -  "Мясные  деликатесы  Сан-Франциско",
окнами и на улицу, и на проспект. Адам  завернул  туда  поесть.  За  угловым
столиком - Уилл Гамильтон, расправляется с отбивной.
     - Садитесь ко мне, - пригласил он Адама. - По делам приехали?
     - Да, - сказал Адам.- И матушку вашу навестил.
     Уилл положил вилку, сказал:
     - Я всего на часок. Не зашел к ней, чтоб не волновать.  А  сестра  моя,
Оливия, подняла бы переполох в  доме,  закатила  бы  мне  грандиозный  обед.
Просто не хочу их беспокоить. И притом мне надо сейчас же обратно.  Закажите
отбивную. Они здесь хорошие. Ну, как, на ваш взгляд, мама?
     - Очень стойкая она женщина, - сказал Адам. Я чем дальше,  тем  сильнее
восхищаюсь ею.
     - Это верно, стойкая. Как она сумела выстоять со всеми нами и с  отцом,
не знаю.
     - Отбивную, зажарить средне, - сказал Адам официанту.
     - С картофелем?
     - Нет... Или ладно, поджарьте ломтиками... Вашу матушку беспокоит  Том.
У него все в порядке?
     Уилл обрезал оторочку жира, сдвинул ножом на край тарелки.
     - Мать не зря беспокоится,  -  сказал  Уилл.-  Что-то  с  ним  неладно.
Супится, как надгробный памятник.
     - У него была крепкая связь с отцом.
     - Слишком уж крепкая, - сказал Уилл.- Сверх всякой меры. Никак не может
Том обрезать эту пуповину. В некоторых отношениях он как большой младенец.
     - Я съезжу, проведаю его. Ваша матушка говорит,  что  Десси  собирается
переселиться к нему, на родное ранчо.
     Уилл положил нож и вилку на скатерть и воззрился на Адама.
     - Не может быть, - сказал он.- Я этого не допущу.
     - А почему?
     Но Уилл уже спохватился, сказал сдержанно:
     - У нее здесь процветающее дело.  Она  прилично  зарабатывает.  Как  же
можно вот так все бросить.
     Взяв снова нож и вилку, он отрезал кусок от оставшегося жира и  положил
себе в рот.
     - Я еду восьмичасовым, - сказал Адам.
     - Я тоже, - коротко сказал Уилл. Он сделался неразговорчив.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

     Десси была любимица семьи. Любили у Гамильтонов и хорошенькую Молли,  и
упряменькую Оливию, и задумчивую Уну, но любимицей всех была Десси. Глаза ее
блестели, смех был заразителен, как  ветряная  оспа;  веселость  ее  радужно
расцвечивала день и передавалась людям, и они уходили от нее веселые.
     Изображу это так. Живет в Салинасе на  Церковной  улице,  в  доме  122,
миссис Моррисон, у нее трое детей и муж Кларенс, владелец магазина тканей  и
одежды. Вот утром за столом Агнесса Моррисон объявляет: "После обеда я иду к
Десси Гамильтон на примерку".
     Услышав это, дети радостно колотят медными мысками  ботинок  по  ножкам
стола, так что детей приходится утихомиривать. А мистер  Моррисон  уходит  в
магазин,  бодро  потирая  руки  и  надеясь,  что  сегодня  заглянет  к  нему
какой-нибудь заезжий комми. И  если  коммивояжер  заглядывает,  то  получает
солидный заказ. И для детей, и для мистера Моррисона весь этот  день  озарен
радостью, а почему - они, возможно, уж и не помнят.
     В два часа дня миссис  Моррисон  отправляется  в  домик,  что  рядом  с
булочной Рейно, и остается там до четырех. А выходит со слезящимися от смеха
глазами и влажным, покрасневшим носом. На ходу она утирает нос, глаза и  все
еще похохатывает, вспоминая.  Быть  может,  Десси  всего-навсего  вколола  в
подушечку  несколько  булавок  с  черными   головками,   преобразив   ее   в
баптистского пастыря, и подушечка произнесла краткую сухую  проповедь.  Быть
может, Десси поведала о своей встрече со стариком Тейлором, который  скупает
старые дома и перемещает их к себе на пустырь, так  что  там  уже  полнейший
кавардак - сухопутное Саргассово море. А может быть, прочла  вслух  газетную
страничку сплетен - шутливые стишки - с соответствующими жестами. Не  важно,
что   именно   сделала   Десси.   Важно,   что   это    радостно-смешно    и
заразительносмешно.
     Миссис Моррисон не встречает пришедших из школы детей ни придирками, ни
головной болью, ни иным недомоганием. Детский шум не выводит ее из себя,  не
удручают чумазые лица. А к детскому смеху она присоединяется сама.
     Вернувшийся домой мистер Моррисон рассказывает ей, как  прошел  деловой
день, - и жена от него не отмахивается, и он угощает  ее  анекдотами,  что
рассказал коммивояжер, - теми,  которыми  угощать  допустимо.  Ужин  отменно
вкусен  -  омлет  удается  на  славу,  оладьи  пышны  и  воздушны,   печенье
рассыпчато, а уж такой приправы к  рагу  никто  не  сочинит,  кроме  Агнессы
Моррисон. После ужина, когда дети, изнемогшие от смеха, уйдут спать,  мистер
Моррисон тронет Агнессу за плечо, подавая ей давний, давний  знак,  и  они
лягут в постель и займутся любовью, и будут этой ночью счастливы.
     Заряда, взятого у Десен, хватит еще дня на два, и лишь  потом  вернутся
головные боли и сетование на то, что дела нынче идут  хуже,  чем  в  прошлом
году. Вот что означала Десси, вот как она действовала  на  всех.  Она  несла
людям радость, подобно отцу ее Самюэлу. Все к вей тянулись сердцем, она была
общей любимицей.
     Десси не числилась в записных красавицах.  Может  быть,  не  была  даже
хорошенькой, но была лучезарна, а мужчины тянутся к такой  женщине,  надеясь
озариться ее светом. И можно было ожидать, что со временем  Десси  оправится
от своей первой злосчастной любви и обретет новую - но нет, не обрела. Да и,
в сущности, все Гамильтоны, при всей  их  разносторонности,  были  однолюбы.
Видно, неспособны они были к легкой и переменчивой любви.
     Десси не то чтобы замкнулась в горе и унынии. У нее вышло  куда  горше:
она продолжала жить на прежний веселый манер -  во  лучезарность  угасла.  И
людям, любившим ее, было больно глядеть  на  это  натужное  веселье,  и  они
старались сами ее развеселить.
     Подруги у Десси были хорошие, но все мы люди, а люди любят  радость  и
не терпят горести. И со временем у миссис Моррисон  и  у  других  дам  стали
находиться убедительные причины, чтобы не бывать в домике у  булочной.  Они
не то чтоб раздружились с Десси. Просто им не хотелось грустить, а  хотелось
радоваться. А если чего-либо не хочешь,  то  веская  и  благородная  причина
найдется без труда. Дела у Десси пошли хуже.  Стало  убавляться  заказчиц  -
прежде они и не догадывались, что ходили  к  Десси  не  за  платьями,  а  за
радостью. Времена менялись, магазины стали наполняться  готовым  платьем.  И
если мистер Моррисон занят продажей готовой одежды, то вполне  естественно,
что Агнесса Моррисон носит эти магазинные наряды.
     Гамильтонов тревожила Десси, но что можно поделать, когда она  твердят,
что с ней все в порядке. Только признается, что побаливает в  боку,  и  даже
сильно, но эти острые приступы боли нечасты и не продолжительны.
     Потом умер Самюэл, н мир Гамяльтонов раскололся, как тарелка.  Сыновья,
дочери и друзья копошились в осколках, пытаясь как-то склеить все заново.
     Десси решила продать свое дело (продавать-то было  почти  и  нечего)  и
вернуться на ранчо, к брату Тому. Лина и Оливия знали об атом, а Тому Десси
написала. Но Уиллу, хмуро  сидящему  за  столом  в  котлетной,  ничего  не
сообщили. В нем кипел гнев; наконец Уилл смял в комок свою салфетку и встал.
     - Забыл одну вещь, - сказал он Адаму. - Встретимся в поезде.
     Пройдя  проспектом  полювартала,  он   вошел   в   заросший   бирючиной
палисадник, позвонил в дверь.
     Десси сидела одна за обедом; она пошла открыть с салфеткой в руках.
     - Да это Уилл! Здравствуй, - сказала она и подставила порозовевшую щеку
для поцелуя. - Когда ты приехал?
     - Я по делам, -ответил оя. - Уезжаю следующим поездом. Хочу  поговорить
с тобой.
     Она провела его в свою кухоньку-столовую, уютную, с цветастыми обоями.
Машинально налила ему чашку кофе, поставила перед ним сахарницу, молочник со
сливками.
     - С мамой виделся? - спросила Десси.
     - Я, считай,  с  поезда  на  поезд,
буркнул он и спросил: - Десси, это правда, что ты хочешь вернуться на ранчо?
     - Подумываю.
     - Я не хочу, чтобы ты туда уехала.
     - Но почему же? -приулыбиулась она.
     - Что в этом худого? Тому там одиноко.
     - У тебя здесь неплохой бизнес, - сказал Уилл.
     - У меня никакого уже  не
осталось, - ответила она. Я думала, тебе это известно.
     - Я не хочу, чтобы ты уезжала, - угрюмо повторил он.
     - Приказание  от  старшего  брата.  Но  объясни,  почему  Десси  нельзя
ехать? - В ее улыбке была грусть, но она  постаралась  вложить  в  свои  слова
немножечко бодрой насмешки.
     - Там слишком тоскливо.
     - Вдвоем нам будет не так тоскливо.
     Уилл сердито подергал себя за усы, сказал резко:
     - Том не в себе. Не надо тебе быть там вдвоем с ним.
     - Он нездоров? Ему, значит, требуется помощь?
     - Я не хотел говорить  тебе...  По-моему,  Том  так  и  не
пришел в себя после отцовой смерти. Он стал странный.
     Она улыбнулась любяще.
     - Тебе, Уилл, всегда казалось, что он странный. Раз  у  него  не  лежит
душа к бизнесу, значит, странный.
     - Не о том сейчас речь. Он все время о чем-то  думает.  Молчит.  Бродит
ночью один по холмам. Я к нему ездил на ранчо. Он стихи  там  пишет...  Весь
стол устлан листками.
     - А сам ты, Уилл, разве никогда не писал стихов?
     - Никогда.
     - А я писала. И весь стол был ими устлан.
     - Я не хочу, чтоб ты уезжала.
     - Позволь мне решать самой, - сказала Десси мягко. - Я утратила  что-то
свое. Хочу обрести его снова.
     - Глупости это.
     Десси встала, обошла стол, обняла  Уилла.
     - Милый брат, пожалуйста, позволь мне решать самой.
     Уилл сердито высвободился из ее рук и ушел. Он еле поспел на поезд.

2

     Том встретил Десси на вокзале в Кинг-Сити. Она увидела его в  окно,  он
нетерпеливо оглядывал вагоны. Том приготовился  к  встрече:  лицо  тщательно
выбрито и лоснится, как темное полированное дерево. Рыжие усы подстрижены.  На  Томе  широкополая  шляпа  с  плоским  верхом,   нарядная
коричневая куртка  с  перламутровой  пряжкой  на  поясе.  Туфли  блестят  на
полуденном солнце - ясно, что перед самым прибытием поезда Том  прошелся  по
ним носовым платком. Крахмальный стоячий воротничок туго охватывает  крепкую
красную шею, голубой вязаный  галстук  заколот  булавкой  в  форме  подковы.
Шершавые бурые руки сжаты, сцеплены вместе - Том борется с волнением.
     Десси рьяно замахала ему рук