нападении и
спасшихся только чудом.  Не верить этому я  не мог -  они сами так говорили.
Один из  них  рассказал мне,  что  еще лет семь спустя находил в  своем теле
наконечники стрел;  а  другой поведал о  том,  как он  был буквально засыпан
стрелами,  и после ухода индейцев, когда он встал и посмотрел на себя, слезы
так и  брызнули у  него из  глаз,  потому что костюм его оказался безнадежно
испорченным.
     Однако наиболее достоверное преданье гласит,  что  только один человек,
некий Бэббит,  уцелел после побоища;  тяжело раненный, он ползком (одна нога
была сломана) тащился несколько миль до почтовой станции;  на это ушло почти
две ночи,  а днем он лежал притаившись и в течение сорока часов изнемогал от
голода,  жажды  и  нестерпимой боли.  Индейцы унесли все,  что  находилось в
почтовой карете, включая немалую сумму казенных денег.


ГЛАВА IX

     Среди индейцев.  -  Нечестная игра. - Оружие вместо тюфяка. - Полночное
убийство. - Месть уголовников. - Опасный, но ценный гражданин.

     Мы миновали форт Ларами ночью и  наутро седьмого дня нашего путешествия
очутились  в  Черных  холмах.  Пик  Ларами  высился  у  нас  под  боком  (по
видимости), большой, одинокий и очень темно-синий - так хмуро старый исполин
глядел из-под нависших на его чело грозовых туч.  На самом деле до него было
миль тридцать -  сорок, но казалось, что он стоит сейчас же за низкой горной
грядой,  справа от  нас.  Мы  позавтракали на  станции "Подкова" -  шестьсот
семьдесят шесть миль от Сент-Джозефа,  -  а  днем миновали станцию Лапарель.
Теперь мы находились в  стране враждебных индейцев,  и  пока мы подъезжали к
станции, мы успели насладиться пренеприятной уверенностью, что чуть ли не за
каждым деревом,  мимо которого мы  проносились на расстоянии вытянутой руки,
прячется один, а то и два индейца. В прошлую ночь притаившийся таким образом
индеец прострелил куртку верхового почтальона,  но  тот продолжал свой путь,
потому что почтальону запрещено останавливаться и расследовать такие случаи,
если только он  не убит.  Пока в  нем теплится жизнь,  он обязан держаться в
седле и  скакать дальше,  хотя бы  индейцы поджидали его целую неделю и  уже
всякое терпение потеряли. Часа за два до нашего прибытия на станцию Лапарель
смотритель четыре раза стрелял в  индейца,  но  тот,  как  он  сообщил нам с
обидой в голосе,  "уж так-то сигал во все стороны,  что все дело испортил, а
ведь  патронов тоже  не  густо".  Судя  по  тону,  каким это  было  сказано,
смотритель искренне считал,  что  индеец  нарушил  правила  честной игры.  В
передней стенке нашей  кареты зияло круглое отверстие -  память о  последнем
путешествии по этой местности. Пуля, пробившая стенку, слегка ранила кучера,
но он не жаловался.  Он говорил, что это сущий пустяк; вот в прежнее время -
до того как компания стала гнать почту по северной дороге,  -  вот тогда, на
юге,  среди апачей,  в  самом деле бывало жарко.  Он  говорил,  что апачи не
давали ему  ни  минуты покоя,  и  он  чуть  не  умер с  голоду,  невзирая на
всяческое изобилие,  потому что они так изрешетили его пулями, что "съестное
не удерживалось в  нем".  Надо сказать,  что далеко не все принимали на веру
сообщаемые этим кучером факты.
     В ту первую ночь пути по неприятельской территории мы наглухо задернули
шторки и подложили под себя оружие.  Мы немного поспали, но по большей части
просто  лежали  на  нем.  Разговаривать  тоже  не  хотелось,  мы  молчали  и
прислушивались.  Ночь была темная-претемная,  иногда моросил дождь.  Со всех
сторон нас обступали леса и горы,  скалы и ущелья - мы были словно заперты в
своей карете,  и сколько мы ни вглядывались в щель между шторками, ничего не
могли различить.  Кучер и  кондуктор на  империале -  как все люди,  которым
грозит   невидимая   опасность,    -    тоже   помалкивали,   лишь   изредка
переговариваясь.  Мы  прислушивались к  стуку  дождевых капель по  крыше,  к
скрипу колес по мокрому щебню,  к  унылому вою ветра;  и  как всегда бывает,
когда едешь ночью в  карете с плотно задернутыми шторками,  нас ни на минуту
не  покидало нелепое ощущение,  что мы  стоим на месте,  -  вопреки толчкам,
тряске,  цоканью копыт и скрипу колес.  Мы подолгу прислушивались,  напрягая
слух,  затаив дыхание;  если  один  из  нас  давал себе  волю -  глубоко,  с
облегчением переводил дух  и  начинал  что-то  говорить,  кто-нибудь  другой
неизменно останавливал его внезапным "слышите?"  -  и  он  тут же  умолкал и
опять настораживался.  Медленно тянулись минуты и  часы этой тоскливой ночи,
пока наконец переутомленное сознание не  начало туманиться,  и  мы  забылись
сном,   -  если  только  можно  так  выразиться,  когда  спишь  под  охраной
взведенного  курка.  Это  был  сон,  в  котором  обрывки  кошмарных  видений
свивались в  дикий,  гнетущий хаос.  И  вдруг наш сон и сонные грезы спугнул
громкий выстрел,  и в угрюмую тишину ночи ворвался долгий,  душераздирающий,
отчаянный вопль. Потом мы услышали в десяти шагах от кареты:
     - Помогите! Помогите! (То был голос нашего кучера.)
     - Убей его! Пусть околеет, как собака!
     - Убивают! Дайте кто-нибудь револьвер!
     - Берегись! Держи его, держи!
     Два  револьверных выстрела;  разноголосый гул  и  топот множества ног -
словно целая толпа собралась и сгрудилась вокруг одного предмета;  несколько
тяжелых глухих  ударов,  вероятно дубиной;  умоляющий голос:  "Не  убивайте,
господа,  пощадите!".  Потом слабый стон,  еще удар -  и  карета умчалась во
тьму, оставив позади нас зловещую тайну.
     Как мы взволновались!  Все произошло в какие-нибудь восемь секунд, быть
может,  даже в пять. Мы только успели кинуться к одной из шторок и неловкими
от  нетерпения пальцами наполовину отстегнуть ее,  как  уже  щелкнул бич над
головой, и мы под громыханье кареты и стук копыт неслись под крутой уклон.
     Таинственное происшествие занимало нас всю ночь - вернее, остаток ночи,
ибо уже близился рассвет.  Нам так и не удалось найти разгадку, - в ответ на
наши вопросы мы  не услышали от кондуктора ничего,  кроме заглушаемых стуком
колес двух слов, означавших, видимо: "Скажу утром!".
     Тогда  мы,  закурив трубки и  отогнув угол  шторки,  чтобы выходил дым,
снова улеглись в темноте,  и каждый рассказал о том, что он испытал, сколько
тысяч индейцев,  осадивших нашу  карету,  сперва померещилось ему,  какие он
запомнил звуки и  какова,  по  его мнению,  была их  последовательность.  Мы
выдвигали разные предположения, но ни одно из них не могло объяснить, почему
голос нашего кучера раздался не с империала,  а с земли и почему кровожадные
индейцы так чисто говорили по-английски,  если,  конечно,  это в  самом деле
были индейцы.
     Так мы покуривали и рассуждали до утра,  чувствуя себя очень уютно, ибо
безотчетная тревога,  томившая нас всю ночь, рассеялась точно по волшебству,
как только появился вполне реальный повод для беспокойства.
     Мы  так и  не  узнали всю правду об этой темной истории.  Из отрывочных
сведений,  которые нам  удалось собрать утром,  мы  поняли только,  что  это
случилось на  станции,  где сменился наш кучер;  что он  имел неосторожность
ругать уголовников,  от  которых житья нет  в  этой местности ("Здесь нет ни
единого человека,  чья  голова не  была  бы  оценена и  который осмелился бы
сунуть нос в поселенье",  - сказал кондуктор); а раз он поносил уголовников,
то и должен был,  "подъезжая к станции,  держать револьвер под рукой,  возле
себя на сиденье,  и стрелять первым, - ведь каждый дурак мог сообразить, что
они поджидают его".
     Вот и все, что нам удалось узнать, и мы ясно видели, что ни кондуктора,
ни нового кучера отнюдь не тревожит совершившееся на их глазах убийство. Они
явно  не  питали уважения к  человеку,  который имел  глупость столкнуться с
оскорбленными им людьми, не приготовившись "подкрепить свое суждение о них",
- что  на  их  языке означало убийство любого ближнего своего,  недовольного
этим суждением.  К  тому же  что,  кроме презрения,  мог внушить им  глупец,
который  отважился  раздразнить  таких   отчаянных  головорезов,   как   эти
уголовники. И кондуктор добавил:
     - Поверьте мне, на такое не пойдет и сам Слейд.
     Эти слова круто повернули мое любопытство в другую сторону. Я мгновенно
забыл об индейцах и  даже потерял интерес к убийству кучера.  Слишком сильно
волновало меня это магическое имя - Слейд! Днем ли, ночью ли, я всегда готов
был бросить все,  лишь бы узнать что-нибудь новое про Слейда и  его кровавые
подвиги.  Еще раньше,  чем мы  добрались до Оверленд-Сити,  мы уже слышали о
Слейде и его участке (ибо он был начальником участка);  а после того, как мы
выехали из  этого города,  наши кондукторы и  кучера говорили только о  трех
предметах -  о  Калифорнии,  о  серебряных приисках Невады  и  о  разбойнике
Слейде.  Причем больше всего говорили именно о нем. Мало-помалу мы составили
себе понятие о  Слейде как о  человеке,  чье сердце,  душа и  руки пропитаны
кровью людей,  задевших его честь; человеке, который беспощадно мстит за все
оскорбления и  обиды,  за каждую насмешку или непочтительное слово тут же на
месте,  если это удастся,  а если нет, то при первом удобном случае, хотя бы
он представился лишь много лет спустя; человеке, который день и ночь снедаем
ненавистью,  пока месть не утолит ее -  и не какая-нибудь заурядная месть, а
полная и окончательная гибель врага,  не иначе; человеке, чье лицо озарялось
дьявольским злорадством,  когда он  застигал недруга врасплох и  чувствовал,
что  тот  у  него  в  руках.  Занимая высокий пост  и  верно служа компании,
закоренелый  преступник  и  гроза  всех  преступников  вокруг  него,   Слейд
пользовался славой самого кровожадного,  самого опасного и  в  то  же  время
самого ценного гражданина этого дикого горного края.


ГЛАВА X

     Биография Слейда.  - Встреча с Джулсом. - Рай для преступников. - Слейд
- начальник. - Слейд - палач. - Слейд - пленник. - Храбрая жена. - Дружба со
Слейдом.

     Поистине с  того  самого дня  -  накануне нашего приезда в  Джулсберг -
кондукторы и кучера только и говорили, что о Слейде. Для того чтобы читатели
восточных  штатов  могли  отчетливо представить себе,  что  такое  головорез
Скалистых  гор,  достигший  высшей  стадии  своего  развития,  я  сведу  все
несметное множество местных сплетен о нем к одному бесхитростному рассказу и
изложу его так:
     Слейд родился в штате Иллинойс,  в почтенной семье.  Двадцати шести лет
он в  драке совершил убийство и бежал из родных мест.  В Сент-Джозефе,  штат
Миссури, он примкнул к одной из первых партий переселенцев, направлявшихся в
Калифорнию,  и  был  поставлен во  главе  каравана.  Однажды  в  прериях  он
повздорил с подчиненным ему возницей фургона,  и оба выхватили пистолеты. Но
возница оказался проворнее и  первым взвел  курок.  Тогда Слейд заявил,  что
жаль отдавать жизнь из-за  такой безделицы и  не  лучше ли  бросить оружие и
разрешить  спор  в  кулачном  бою.  Доверчивый  возница  согласился и  кинул
пистолет на землю,  после чего Слейд, весело смеясь над простаком, застрелил
его!
     Ему  удалось бежать,  и  некоторое время он  вел кочевую жизнь,  воюя с
индейцами и  скрываясь от  шерифа,  которого  прислали из  Иллинойса,  чтобы
арестовать Слейда за  первое убийство.  Говорят,  что в  одном бою он своими
руками убил трех индейцев,  потом отрезал им уши,  каковые и  послал в  виде
подарка вождю племени.
     Слава о бесстрашии и решимости Слейда быстро распространилась,  и этого
было  достаточно,  чтобы  назначить его  на  должность начальника участка  в
Джулсберге  вместо  уволенного мистера  Джулса.  За  последнее  время  шайки
уголовников все чаще задерживали почтовые кареты и  уводили лошадей,  причем
не допускали и  мысли,  что у  кого-нибудь хватит смелости сердиться на них.
Однако Слейд  рассердился.  Уголовники вскоре узнали,  что  новый  начальник
участка не боится ни единой живой души на свете.  С преступниками разговор у
него был короткий. Нападения на почту прекратились, имуществу компании ничто
не грозило, и кареты на участке Слейда беспрепятственно совершали свой путь,
что бы  ни  случилось и  кто бы  при этом ни пострадал.  Правда,  ради столь
благотворных перемен Слейду пришлось убить  несколько человек (кто  говорит,
троих,  кто -  четверых,  кто -  шестерых),  но мир от этого только выиграл.
Первая серьезная стычка произошла между Слейдом и бывшим начальником участка
Джулсом,  который и  сам  прослыл человеком бесстрашным и  отчаянным.  Джулс
ненавидел Слейда за то,  что тот занял его место,  и  только и ждал удобного
случая,  чтобы подраться.  Для  начала Слейд не  побоялся принять на  службу
работника,   когда-то  уволенного  Джулсом.  Затем  Слейд  захватил  упряжку
почтовых лошадей,  утверждая, что Джулс увел их и припрятал для собственного
пользования.  Итак,  война была объявлена,  и  в  ближайшие два  дня оба они
ходили по улицам с  оглядкой,  подстерегая друг друга:  Джулс -  вооруженный
двустволкой,  а  Слейд -  своим уже легендарным пистолетом.  Наконец,  Слейд
однажды вошел в лавку,  и,  едва он переступил порог,  Джулс, прятавшийся за
дверью,  выпустил в него весь заряд из своего ружья. Слейд мгновенно ответил
несколькими выстрелами и тяжело ранил противника.  Потом оба упали, и, когда
их  развозили по  домам,  оба  клялись,  что в  следующий раз уже промаха не
будет. Оба долго пролежали в постели, но Джулс оправился первый, собрал свои
пожитки,  навьючил их  на  мулов  и  бежал  в  Скалистые горы,  чтобы там  в
безопасности набраться сил для окончательного сведения счетов. Много месяцев
о нем не было ни слуху ни духу, и наконец все забыли его - все, кроме самого
Слейда. Не такой это был человек, чтобы забыть о своем недруге. Напротив: по
общему  утверждению,  Слейд  обещал  награду за  поимку Джулса -  живого или
мертвого.
     Некоторое время  спустя почтовая компания,  убедившись,  что  благодаря
энергичным действиям Слейда мир и  порядок восстановлены на  одном из  самых
беспокойных участков дороги,  перевела его на другой участок -  в Роки-Ридж,
расположенный в Скалистых горах,  -  надеясь, что и там он сотворит такое же
чудо.  Этот новый участок был сущим раем для уголовников и головорезов. Даже
намека на законность там не существовало. Произвол стал общим правилом, сила
- единственной признаваемой властью.  Даже  мелкие недоразумения улаживались
на  месте при помощи пистолета или ножа.  Убийства совершались непрестанно и
притом среди бела дня,  но никому и  в  голову не приходило расследовать их.
Считалось, что, если кто-нибудь совершил убийство, значит, у него имелись на
то   свои  причины,   и   всякое  постороннее  вмешательство  показалось  бы
неделикатным.  Этикет  Скалистых гор  требовал от  свидетеля убийств  только
одного:  пособить убийце зарыть подстреленную им дичь -  иначе ему припомнят
его нелюбезность,  как только он  сам убьет кого-нибудь и  будет нуждаться в
дружеской помощи для предания земле своей жертвы.
     Слейд тихо  и  мирно обосновался в  самой гуще  этого улья конокрадов и
убийц,  и  в  первый же  раз,  как один из них похвастался при Слейде своими
подвигами,  Слейд  застрелил его.  Он  устроил  облаву  на  уголовников и  в
необычайно короткий  срок  положил  конец  разграблению имущества  компании,
отыскал и  вернул много уведенных лошадей,  убил  нескольких самых отчаянных
головорезов в округе и такого нагнал страху на остальных, что они прониклись
уважением к нему, восхищались им, боялись его и слушались беспрекословно! Он
добился  столь   же   блистательных  успехов,   какими  была   отмечена  его
деятельность  в  Оверленд-Сити.   Он  изловил  двух  грабителей,  похитивших
имущество компании,  и собственноручно повесил их. На своем участке он был и
верховным судьей,  и советом присяжных,  и палачом,  - карал он не только за
деяния,  причинявшие  ущерб  его  хозяевам,  но  и  за  преступления  против
переселенцев.  Как-то раз партия переселенцев осталась без припасов -  не то
их украли, не то они сами потеряли их, - и они пожаловались Слейду, случайно
посетившему лагерь.  Недолго  думая,  Слейд  сам-друг  с  одним-единственным
спутником поскакал на ранчо,  владельцев которого он заподозрил в краже,  и,
распахнув двери, начал палить, причем троих убил, а четвертого ранил.
     Привожу  выдержку  из  очень  милой  кровожадной книжицы  о  территории
Монтана*:
     ______________
     * "Виджиланты{52} Монтаны", проф. Томаса Дж. Димсдейла. (Прим. автора.)

     На  почтовом  тракте  власть  Слейда  не  имела  границ.  Прискакав  на
какую-нибудь станцию,  он врывался в  дом,  затевал ссору,  выкидывал в окно
всех обитателей и  всячески издевался над  ними.  Жаловаться было некому,  и
несчастные  жертвы  Слейда  вынуждены  были   своими  силами  справляться  с
постигшей их  бедой.  Говорят,  что именно при таких обстоятельствах он убил
отца Джемми,  славного мальчика-метиса, которого он усыновил и который после
казни Слейда остался жить у  его  вдовы.  Рассказы про то,  как Слейд своими
руками  вешал  людей,   про  бесчисленные  драки,  перестрелки,  избиения  и
убийства,   в  которых  главную  роль  неизменно  играл  Слейд,   составляют
существенную часть легенд, созданных о езде на почтовых через прерии. Что же
касается более мелких ссор и  перепалок,  то подробное жизнеописание Слейда,
несомненно, явилось бы сплошным, нескончаемым перечнем таких происшествий.

     Из  своего  флотского  пистолета Слейд  стрелял  без  промаха.  Легенда
гласит,  что  однажды утром в  Роки-Ридж,  находясь в  отличном расположении
духа,  Слейд,  увидев приближающегося к нему человека,  который за несколько
дней до этого оскорбил его -  какова память на обиды!  -  вытащил пистолет и
сказал: "Джентльмены, дистанция - двадцать ярдов, если не больше. Я попаду в
третью пуговицу его куртки". Что он и сделал. Очевидцы были восхищены. Потом
все дружно присутствовали на похоронах.
     Другой  случай:  человек,  торговавший спиртными напитками на  почтовой
станции,  чем-то вызвав гнев Слейда, тут же пошел и составил завещание. День
или два спустя Слейд явился к  нему и потребовал бренди.  Хозяин ларька стал
шарить под стойкой (видимо,  нащупывая бутылку, а быть может, и что другое),
но  Слейд  улыбнулся своей  обычной  в  таких  случаях довольной улыбкой,  в
которой люди,  знавшие его, давно научились читать свой смертный приговор, и
сказал: "И не думай! Доставай самый дорогой сорт". Итак, несчастный торговец
волей-неволей подставил Слейду спину и достал бутылку бренди с полки;  когда
он опять повернулся к нему лицом,  то увидел дуло нацеленного пистолета. Еще
через  секунду  (весьма  образно заключил рассказчик) "мертвее его  не  было
человека на всем белом свете".
     Кучера  и  кондукторы почтовых карет  сообщили нам,  что  Слейд  иногда
месяцами не трогал ненавистного врага,  не замечал его и  не говорил о нем -
по крайней мере раза два так было. Одни высказывали мнение, что делал он это
для того,  чтобы усыпить бдительность своей жертвы и  захватить ее врасплох;
другие же  считали,  что  Слейд откладывает расправу так  же,  как  школьник
сберегает пирожное, - чтобы продлить удовольствие, наслаждаясь предвкушением
его.  Так  он  поступил,  например,  с  одним  обидевшим его  французом.  Ко
всеобщему удивлению,  Слейд не  убил его на месте и  долгое время не трогал.
Однако в  конце концов он  поздней ночью явился к  своему врагу,  постучал в
дверь и, когда француз отворил ее, убил его наповал, пинком втолкнул тело за
порог,  поджег дом и  спалил убитого и  вдову с тремя детьми!  Эту историю я
слышал  от  нескольких  людей,  и,  видимо,  все  они  были  убеждены  в  ее
истинности.  Быть может,  это правда, быть может, - нет. Известно, что стоит
ославить человека - и о нем уже поверят чему угодно.
     Случилось однажды,  что  Слейд попал в  руки людей,  решивших линчевать
его.  Они его обезоружили, заперли в крепком бревенчатом