редств к существованию и без работы. Я ломал голову, стараясь
найти выход,  как вдруг меня осенила мысль -  прочитать публичную лекцию!  Я
тут  же  сел  и  с  лихорадочной надеждой  набросал ее  текст.  Показал  его
нескольким друзьям, но все они качали головой. Говорили, что никто не придет
меня слушать и  что меня ожидает позорный провал,  что я непременно сорвусь,
так как никогда не выступал публично. Я был безутешен. Наконец один редактор
хлопнул меня по спине и благословил меня.  "Валяйте,  - сказал он. - Наймите
самый большой зал в городе и продавайте билеты по доллару штука".
     Дерзость его проекта очаровала меня.  Вместе с  тем я  чувствовал в нем
бездну практической мудрости.  Владелец всех театров Сан-Франциско поддержал
эту затею и тут же предложил мне прекрасное новое помещение Оперы за полцены
- пятьдесят долларов.  Я  принял  его  предложение от  чистого отчаяния,  но
принял его,  по вполне понятной причине,  в кредит. За три последующих дня я
задолжал  сто  пятьдесят долларов в  типографию и  за  рекламу,  и  на  всем
побережье Тихого океана не  было более испуганного и  растерянного человека,
чем я. Спать я не мог совершенно, - да и кто бы стал спать в моем положении?
Посторонним последняя строка на  моей афише могла показаться игривой,  я  же
писал ее с неподдельной болью в сердце:

                         Двери раскрываются в 7.30.
                         Неприятности начнутся в 8.

     Строчка эта  впоследствии прочно  вошла  в  рекламный фонд.  Устроители
публичных зрелищ стали широко пользоваться ею. Мне пришлось даже видеть ее в
конце  газетного  объявления,   напоминающего  школьникам,   распущенным  на
каникулы,  о  начале занятий.  С  каждым из  этих  трех  томительных дней  я
становился все несчастней и несчастней.  Двести билетов разобрали друзья, но
я  не был уверен в том,  что они придут.  Лекция,  задуманная как "смешная",
начинала казаться мне все более и более унылой, так что под конец я в ней не
видел и крошки юмора и жалел только о том,  что нельзя втащить на сцену гроб
и  превратить всю  историю  в  похороны.  Тут  я  впал  в  такое  паническое
настроение,   что  решил  обратиться  к  трем  старым  приятелям.  Все  трое
отличались  гигантским  ростом,   отзывчивой  душой  и   мощными  голосовыми
связками.
     - Провал обеспечен,  - сказал я им, - шутки мои так тонки, что никто их
не заметит, и я бы очень просил вас выручить меня и сесть в первых рядах.
     Они  обещали  помочь.   Затем  я   пошел  к  супруге  одного  человека,
пользующегося известностью в городе.  Я просил ее,  как о большом одолжении,
сесть с мужем в первой ложе от сцены,  на видном месте - так, чтобы весь зал
мог их лицезреть.  Я объяснил ей, что мне понадобится их помощь. Всякий раз,
как я  обернусь к  ним с улыбкой,  она должна будет понимать это как сигнал,
означающий,  что  я  только что  разразился очередной туманной остротой,  "и
тогда,  -  продолжал я,  -  действуйте немедленно, не ждите, пока суть моего
остроумия дойдет до вашего сознания!"
     Она  обещала исполнить мою  просьбу.  Затем на  улице мне  повстречался
совершенно незнакомый человек.  Он был несколько навеселе,  и лицо его сияло
улыбкой и добродушием.
     - Моя фамилия Сойер,  -  сказал он.  -  Вы меня не знаете, но не в этом
суть.  У  меня нет ни  цента,  но  если бы  вы  знали,  до  чего мне хочется
посмеяться, вы бы подарили мне билет. Ну как, даете?
     - А как у вас обстоит со смехом - он у вас на предохранителе или так? Я
хочу сказать, вы легко смеетесь или с натугой?
     Моя  робкая речь и  манера так  подействовали на  него,  что он  тут же
продемонстрировал мне свою смешливость.  Товар мне показался подходящим, и я
выдал ему билет, наказав ему сесть в амфитеатре, в самом центре, с тем чтобы
он  отвечал за  этот участок зала.  Объяснив ему подробно,  как распознавать
самые непонятные остроты,  я  с  ним расстался.  Он был в  восторге от нашей
затеи и радостно похохатывал.
     В последний из этих трех напряженных дней я не мог есть -  я мог только
страдать.  В  афише я  объявил,  что кассы будут в  последний день продавать
билеты на самые лучшие места.  В четыре часа пополудни я потащился в театр -
посмотреть,  как идет продажа. Кассира не было, касса была закрыта. Сердце у
меня подступило к самому горлу.  "Итак,  никто не берет билетов,  - сказал я
себе,  -  этого,  собственно,  следовало  ожидать".  Мысли  о  самоубийстве,
симуляции болезни,  бегстве теснились у меня в голове. Думал я обо всем этом
всерьез,  ибо на самом деле страдал и боялся несказанно. Но, конечно, ничего
не оставалось,  как отогнать все эти мысли и нести свой крест до конца.  Я с
нетерпением ждал назначенного часа,  мне хотелось поскорее покончить с  этим
кошмаром.  Должно быть,  именно так чувствует себя человек,  приговоренный к
виселице.  Побродив переулками на задах театра, я вошел в него в шесть часов
вечера. Спотыкаясь в темноте о полотнища кулис, я пробрался на сцену. В зале
царили мрак и молчание,  пустота его действовала угнетающе. Я снова побрел в
темноту  за  кулисы.  На  полтора  часа  я  всецело предался ощущению ужаса,
позабыв обо всем на свете.  Затем я вдруг услыхал неясный гул; он становился
все громче и громче, уже можно было различить нетерпеливые хлопки и выкрики.
Волосы у меня встали дыбом -  так близко, так громко все это было! Наступила
пауза,  потом опять началось.  Еще одна пауза -  и  опять.  Не  знаю,  как я
очутился на  сцене,  перед  моими  глазами  поплыло  море  человеческих лиц,
беспощадные  огни  рампы  чуть  не  ослепили  меня,   и  я  весь  дрожал  от
смертельного ужаса.  Театр был  набит битком,  и  даже  в  проходах не  было
свободного места.
     Прошла минута,  прежде чем я мог совладать с собой,  -  мысли и чувства
мои были в смятенье,  ноги подкашивались. Затем, когда я увидел, что на всех
лицах написано доброжелательство и милосердие,  страх мой поутих,  и я начал
говорить.  На  третьей или  четвертой минуте я  уже  чувствовал себя  вполне
хорошо и  даже был доволен.  Три основных моих союзника привели с  собой еще
троих,  и  все  шестеро сидели в  первом ряду,  держа  наготове громы своего
смеха,  чтобы обрушить их  при  первом же  намеке с  моей стороны на  шутку.
Всякий раз как я выпускал заряд остроумия,  гремели раскаты их хохота и лица
давали трещину от уха до уха.  Сойер,  чья добродушная физиономия краснелась
где-то в середине амфитеатра, сейчас же подхватывал, и зал дружно включался.
Никогда еще второсортные шутки не имели такого потрясающего успеха.  Наконец
я  дошел до  серьезной и  самой милой моему сердцу части лекции.  Я  говорил
прочувствованно,  задушевно,  меня слушали затаив дыхание,  и  мне  это было
дороже самых восторженных оваций.  На последних словах я  невзначай повернул
голову,  встретил пытливый и  напряженный взгляд  миссис ***,  вспомнил свои
разговор с  ней и  не  мог удержаться от  улыбки.  Она приняла мою улыбку за
сигнал и тут же рассмеялась своим милым смехом. Вся аудитория так и прыснула
вслед за ней.  Этот взрыв был кульминацией всего вечера.  Я боялся,  что мой
славный Сойер задохнется.  Громовержцы мои тоже работали не за страх,  а  за
совесть!  Но  жалкое мое поползновение на пафос погибло,  едва появившись на
свет.  Его честно приняли за шутку,  и притом самую острую во всей лекции. Я
благоразумно решил не разуверять аудиторию.
     Утренние газеты обошлись со  мной  в  высшей степени по-христиански,  я
вновь обрел аппетит,  у  меня оказалась куча денег.  Все хорошо,  что хорошо
кончается.


ГЛАВА XXXVIII

     Разбойники.  -  Затруднительное положение.  -  Милая шутка.  -  Прощай,
Калифорния!  -  В  родном  углу.  -  Большие перемены.  -  Конец  семилетней
увеселительной прогулки. - Мораль.

     Я  пустился во все тяжкие и  стал заправским лектором.  У меня почти не
было конкурентов -  на тихоокеанском рынке публичные лекции в  то время были
еще редким товаром.  Теперь они уже как будто не в диковинку.  Я взял одного
старого приятеля в качестве агента, и две или три недели мы с ним - довольно
весело,  надо сказать - колесили по Неваде и Калифорнии. За два дня до того,
как мне предстояло выступать в Вирджиния-Сити,  в каких-нибудь двух милях от
города подверглись нападению две почтовые кареты.  Дерзкий этот поступок был
совершен на рассвете шестью неизвестными в масках,  которые внезапно выросли
по обе стороны карет,  приставили револьверы к вискам кучеров и пассажиров и
велели всем выходить.  Путники повиновались, грабители забрали у всех часы и
деньги до последнего цента. Затем с помощью пороха взорвали ящик с казенными
деньгами и  забрали все  его содержимое.  В  Вирджиния-Сити,  когда мы  туда
прибыли, только и говорили, что о предводителе шайки, о его маленьком росте,
раздражительном характере, решимости и отваге.
     Вечером,  просветив  публику  Вирджинии,  я  пешком  переправился через
пустынный водораздел в Голд-Хилл и повторил свою лекцию там.  После лекций я
задержался - встретил приятеля и заболтался с ним - и обратно пустился уже в
одиннадцать  часов.   Водораздел  представлял  собой  высокое  незастроенное
плоскогорье,  повидавшее на  своем веку до двадцати полуночных убийств и  до
сотни  ограблений.   Оставив  огни  Голд-Хилла  позади,   мы   поднялись  на
плоскогорье, и черная безрадостная ночь обступила нас со всех сторон. Резкий
ветер гулял по полю, обдавая наши вспотевшие тела пронизывающим холодом.
     - Должен вам сказать,  что мне тут совсем не нравится ночью,  -  сказал
Майк, мой агент.
     - Хорошо,  но зачем так громко об этом говорить,  - ответил я, - совсем
не обязательно напоминать о своем присутствии.
     В  ту  же  минуту навстречу мне,  со  стороны Вирджиния-Сити,  поднялся
неясный силуэт,  по-видимому,  мужчина.  Он шел прямо на меня, и я подался в
сторону, чтобы его пропустить; он тоже сделал шаг в сторону и снова предстал
передо мной.  Тут я увидел, что он в маске и держит что-то возле моего лица,
потом  услышал легкое "щелк-щелк".  И  глаз  мой  различил смутные очертания
револьвера. Отстранив ствол рукой, я сказал:
     - Не надо!
     Он резко произнес:
     - Часы! Деньги!
     Я отвечал:
     - Возьмите их себе на здоровье, но только, пожалуйста, уберите пистолет
от моего лица. А то мне становится как-то неуютно.
     - Без разговоров! Давайте деньги!
     - Конечно... Но...
     - Руки вверх! Не вздумайте вытаскивать оружие! Вверх, слышите? Выше!
     Я поднял руки выше головы. Пауза. И опять:
     - Ну, вы собираетесь отдать мне ваши деньги или нет?
     Я опустил руки и полез было в карман, говоря:
     - Конечно, только я...
     - Я  сказал:  руки вверх!  Вы что же,  хотите,  чтобы я  прострелил вам
череп? Выше!
     Я снова поднял руки. Опять пауза.
     - Ну-с,  дадите вы мне деньги или нет?  А-а,  вы опять? Вверх руки, ну!
Ей-богу, вы добьетесь того, что я разнесу вам череп!
     - Послушайте,  друг,  ведь я иду вам навстречу во всем. Но вы требуете,
чтобы я выдал вам деньги,  а вместе с тем настаиваете на том, чтобы я держал
руки над головой.  Если бы вы...  Что вы делаете? И все шестеро сразу! Вы же
моего спутника упустите...  Ну, пожалуйста, уберите хоть пару револьверчиков
от моего лица,  я вас очень прошу! Всякий раз, как я слышу щелканье курка, у
меня печенка подымается прямо к горлу! Если у вас есть мать... У кого-нибудь
из  вас...  или если хоть у  одного из вас когда-нибудь была мать...  или...
бабушка... или...
     - Довольно!  Дадите вы нам деньги,  или...  Ну-ну-ну, нечего! Поднимите
руки!
     - Джентльмены... я вижу, что вы настоящие джентльмены, по вашим...
     - Молчать!  Молодой человек,  шутить вы будете в  другом месте.  Мы тут
заняты делом.
     - Вы попали в самую точку, сэр. Все похороны, какие мне довелось видеть
на своем веку,  -  чистая комедия по сравнению с тем,  что происходит здесь.
Мне лично кажется, что...
     - Да замолчите вы наконец! Деньги! Деньги! Деньги! Стой! Руки!
     - Внемлите же рассудку, джентльмены. Вы видите, в каком я положении. Ах
ты  господи,  да  уберите же  вы ваши пистолеты -  я  сейчас начну чихать от
пороха!  Вы видите,  в каком я положении.  Если бы у меня,  к примеру,  было
четыре руки... так, чтобы я мог две поднять, а остальными двумя...
     - Задушить его! Заткнуть ему глотку! Убить его!
     - Ну пожалуйста,  джентльмены,  не надо!  Вы забыли про моего товарища.
Почему никто из вас...  Ф-фу! Уберите эту штуку, пожалуйста. Джентльмены, вы
сами видите,  что я  вынужден держать руки вверх и  поэтому не  могу достать
деньги...  но  если  вы  будете так  любезны и  сами извлечете их  из  моего
кармана, то я когда-нибудь отплачу вам такой же ус...
     - Обыщи его,  Боргард{411}... да заткни ему глотку пулей, если он будет
еще болтать. Джексон{411} Каменная Стена, помоги Боргарду.
     После  этого  трое  из  них,   возглавляемые  маленьким  шустрым  своим
атаманом,  обратились к Майку и стали обыскивать его. Я находился в каком-то
странном возбуждении,  и  меня все время подмывало задать моим двум молодцам
несколько игривых  вопросов  относительно их  собратьев,  генералов мятежной
армии.  Помня,  однако, приказ, полученный ими, я благоразумно молчал. Когда
карманы мои выпотрошили дочиста,  забрав часы, деньги и даже всякие пустяки,
не имеющие ценности,  я решил, что теперь волен делать, что хочу, и, засунув
озябшие  руки  в  пустые  карманы,  стал  самым  безобидным образом отбивать
чечетку.  Я  надеялся таким образом согреться и поднять свое настроение.  Не
тут-то  было  -  несколько пистолетных дул  тотчас  направились на  меня,  и
раздался грозный окрик:
     - Смирно! Руки вверх! Так и стойте!
     Рядом со мной поставили Майка,  строго-настрого приказав и  ему поднять
руки. И тогда заговорил атаман:
     - Боргард,  спрячься вон за тот валун. Фил Шеридан{411}, ты спрячься за
второй.  Джексон,  пойди вон  за  тот  куст  полыни.  Держите этих ребят под
прицелом,  и  если они опустят руки или шелохнутся в ближайшие десять минут,
всыпьте им горяченьких!
     Названные  атаманом  разбойники  растворились во  мраке,  разойдясь  по
засадам, остальные же трое исчезли в направлении Вирджинии.
     Кругом царила гнетущая тишина и отвратительный холод. Надо вам сказать,
что  вся  эта  история была  лишь  милой шуткой.  Разбойников изображали мои
переодетые приятели, между тем как в десяти шагах от нас залегло еще человек
двадцать,  наблюдая за этой сценой. Майк был посвящен в заговор, я же ничего
о нем не знал. Для меня все это имело самый неприятный привкус реальности.
     После  того  как  мы,  постепенно коченея,  минут пять  простояли,  как
идиоты,  среди дороги с  воздетыми к небу руками,  Майк начал терять вкус ко
всей затее. Он сказал:
     - По-моему, срок истек, а?
     - Нет, нет, стой смирно. С этими кровожадными дикарями шутки плохи.
     Наконец Майк сказал:
     - Теперь-то уж наверное пора. Я чертовски замерз.
     - Ну  и  мерзни!  Лучше  замерзнуть,  чем  тащить свои  мозги  домой  в
корзиночке. Может быть, и пора, да нам откуда знать - часов-то нет! Дадим им
побольше времени. Лично я намерен выстоять пятнадцать минут! Не шевелись же!
     Так,  сам того не подозревая,  одного из шутников я заставил пожалеть о
затеянной шутке.  Когда мы  наконец опустили руки,  их  нестерпимо ломило от
напряжения и холода.  Крадучись,  мы стали пробираться дальше.  Как ни велик
был мой страх,  -  я боялся, что мы рано сдвинулись с места, и ждал с минуты
на минуту,  что свинец вонзится в  нас обоих,  -  все же он не мог заглушить
муки, терзавшей мое окоченевшее тело.
     Шуточка   наших   друзей-разбойников  обратилась  против   них   самих.
Во-первых,  им пришлось битых два часа мерзнуть на косогоре,  поджидая меня,
что было не  так-то  уж  весело -  они до того озябли,  что целых две недели
после этого не могли согреться.  Во-вторых,  я  все-таки ни минуты не думал,
чтобы разбойники стали меня убивать ради денег,  которые им так легко было у
меня взять без всяких трудностей. Так что страх, который они мне внушили, не
стоил тех неприятностей, которые им самим пришлось претерпеть. Единственное,
чего я боялся,  это что оружие у них может нечаянно выстрелить. Уже одно то,
что их  было так много,  убеждало меня,  что они не  намерены пролить кровь.
Нет,  они неумно придумали.  Надо было натравить на  меня одного разбойника,
вооруженного двустволкой,  -  вот тогда бы они,  может быть,  и увидели, как
автор этой книги карабкается на дерево!
     Впрочем, шутка эта в конечном счете дороже всего обошлась мне, - правда
не в том смысле, в каком предполагали мои разбойники. Пребывание на холодном
косогоре, да еще после того как я вспотел, вызвало у меня довольно серьезную
болезнь.  Целых  три  месяца  я  не  мог  писать,  не  говоря уже  о  счете,
предъявленном мне докторами.  С  той поры я никогда никого не "разыгрываю" и
прихожу в ярость, когда кто-нибудь пытается "разыграть" меня.
     Когда я прибыл в Сан-Франциско, я затеял было увеселительную прогулку в
Японию, откуда хотел плыть на запад, вокруг света. Но меня потянуло домой, и
я  раздумал,  взял билет на пароход,  простился с  самым радушным краем и  с
самым  общительным,  живым  и  радушным народом на  всем  нашем континенте и
поехал через "перешеек" в Нью-Йорк. Поездка оказалась не из веселых, так как
во время пути разразилась холера и мы хоронили в море по два-три покойника в
день.  Дома мне  показалось мрачновато после длительного отсутствия.  Добрая
половина детей, которых я знал до отъезда, отрастила бакенбарды или шиньоны,
а из взрослых немногие вкушали безмятежное счастье у своего камелька -  одни
разбрелись,  другие сидели в тюрьме,  остальных же всех повесили. Задетый за
живое  всеми  этими  переменами,  я  присоединился к  знаменитой экскурсии в
Европу на пароходе "Квакер-Сити",  с  тем чтобы орошать своими слезами чужие
земли.
     Так  закончилась после  семи  лет  превратностей судьбы "увеселительная
прогулка" к серебряным приискам Невады, рассчитанная на три месяца. Впрочем,
я еще и не так просчитывался в жизни.


МОРАЛЬ

     Напрасно думает читатель,  что  он  отделался и  что  в  этой книге нет
никакой морали.  Мораль есть,  и вот какая: коли вы дельный человек - сидите
дома и с помощью прилежания и настойчивости добивайтесь своего; а бездельник
- так  уезжайте,  и  тогда  волей-неволей  вам  придется  работать.  Близкие
благословят вас за то,  что вы перестали сидеть у них на шее;  ну,  а если и
конечном счете пострадают те, с кем сведет вас судьба, - что поделаешь!


ПРИЛОЖЕНИЯ


А. КРАТКИЙ ОЧЕРК ИСТОРИИ МОРМОНОВ

     С  основания мормонской общины  прошло  не  больше  сорока лет,  однако
история их  была бурной с  самых первых шагов своих,  и  в  дальнейшем своем
шествии  она   обещает  быть  не   менее  волнующей.   Мормоны  подвергались
преследованиям и  гонениям  по  всей  стране,  отчего  они  на  долгие  годы
возненавидели всеми силами души всех "язычников" без  разбору.  Джозеф Смит,
нашедший  пресловутую  Книгу  Мормона  и   считающийся  основоположником  их
религии, вынужден был из штата в штат перетаскивать свои таинственные медные
пластинки и  чудодейственные камни,  с помощью которых он разбирал письмена,
на  них  начертанные.  В  конце концов он  основал в  штате Огайо "церковь",
членом которой сделался некий  Бригем Юнг.  Начались гонения,  а  с  ними  и
вероотступничество.  Бригем твердо держался избранной им  веры и  работал не
покладая рук.  Ему удалось приостановить дезертирство.  Более того - в самые
тяжелые времена он умудрился многих обратить в свою веру. Постепенно он стал
пользоваться все большим влиянием и  доверием у  братии.  Вскоре он сделался
одним  из  двенадцати  "апостолов  церкви",   а  затем  завоевал  еще  более
влиятельное и высокое положение, став президентом Двенадцати. После того как
огайцы поднялись и  изгнали мормонов из своего штата,  мормоны осели в штате
Мис