Американской энциклопедии" -
этого верного друга редактора в  нашей стране.  Четвертый день я  волынил до
полуночи,  после  чего  опять  прибегнул к  энциклопедии.  Пятый день  я  до
полуночи ломал  голову,  задержал типографию и  разразился шестью  яростными
личными выпадами.  На шестой день я мучился до глубокой ночи и...  ничего не
родил.  На седьмой день газета вышла без передовой - и я вышел в отставку. А
на  восьмой вернулся мистер Гудмен.  В  редакции его  ждали шесть картелей -
плоды моей резвости.
     Лишь тот,  кто сам побывал в шкуре главного редактора,  знает,  что это
такое.  Нетрудно писать всякий вздор  на  местные темы,  располагая фактами;
нетрудно  вырезать материал из  других  газет;  нетрудно сочинять "письма  в
редакцию" из любой точки земного шара; невыразимо трудно - писать передовые.
Вся загвоздка тут в  теме -  вернее сказать,  в  убийственном отсутствии ее.
Каждый день вас тянут, тянут, тянут - вы думаете, беспокоитесь, терзаетесь -
мир для вас унылая пустыня,  а между тем редакционные столбцы должны быть во
что бы  то  ни стало заполнены.  Дайте редактору тему,  и  полдела сделано -
писать не составляет труда;  но вы только представьте себе, каково это - все
семь дней недели,  все  пятьдесят две недели года изо дня в  день выкачивать
свой  мозг  досуха!   Одна  мысль  об   этом  вызывает  уныние.   Материала,
поставляемого каждым редактором ежедневной газеты в  Америке в год,  хватило
бы на четыре,  а то и на все восемь томов, каждый объемом с эту книгу! Какую
библиотеку можно было бы составить из трудов одного редактора,  накопившихся
за двадцать или тридцать лет! Принято удивляться тому, сколько книг написали
Диккенс,  Скотт,  Бульвер,  Дюма и  т.д.  Вот если бы  эти писатели написали
столько же,  сколько редакторы газет,  тогда  можно  было  бы  в  самом деле
изумиться.   Как   только  могут   редакторы  выдерживать  такое  чудовищное
напряжение,  так неумеренно расходовать умственную энергию (ведь их работа -
творческая,  а не простое механическое нанизывание фактов, как у репортеров)
изо дня в день,  из года в год -  просто непостижимо. Священники каждое лето
берут  двухмесячный  отпуск,   так   как   чувствуют,   что  систематическое
составление двух проповедей в  неделю их изнуряет.  Оно и  естественно.  Тем
более  следует  удивляться тому,  что  редактор  умудряется находить десять,
двадцать  тем  в  неделю,  строчить  на  эти  темы  от  десяти  до  двадцати
кропотливейших передовиц,  - и так круглый год, без передышки. С тех пор как
я походил неделю в редакторах,  любая газета,  какая бы мне ни подвернулась,
способна доставить мне хотя бы одну радость: я восхищаюсь длинными столбцами
передовой и дивлюсь тому, как только редактор сумел их заполнить!
     С приездом мистера Гудмена я мог считать себя свободным. То есть ничто,
конечно,  не  мешало мне  вернуться к  обязанностям репортера.  Но  это было
исключено  -   разве   можно  служить  рядовым  после  того,   как   побывал
главнокомандующим?  Так что я  решил куда-нибудь уехать.  А тут как раз Дэн,
мой коллега по  репортерству,  невзначай обронил,  что два каких-то субъекта
пытались  уговорить его  ехать  с  ними  в  Нью-Йорк  и  помочь  им  продать
прибыльный сереброносный участок,  открытый ими  в  новом приисковом районе,
неподалеку от нашего города.  По словам Дэна, они брали на себя все дорожные
расходы и  сверх того обещали треть выручки.  Дэн почему-то отказался с ними
ехать. Для меня же такая поездка была манной небесной. Я выбранил его за то,
что он  не  сказал мне об  этом раньше.  Он  оправдывался тем,  что никак не
думал,  что  я  соглашусь ехать.  Он  даже советовал этим людям обратиться к
Маршалу,  репортеру другой газеты.  Я спросил Дэна, точно ли этот прииск так
богат,  нет ли тут жульничества. Он сказал, что эти люди показали ему девять
тонн руды,  которую они специально вынули,  чтобы повезти в Нью-Йорк,  и что
лично  он  может с  чистой совестью подтвердить,  что  редко ему  доводилось
видеть в Неваде руду богаче этой. Более того, он сообщил, что они купили лес
и  участок для фабрики поблизости от рудника.  Первой моей мыслью было убить
Дэна.  Однако,  несмотря на свой гнев,  я передумал,  так как надеялся, что,
может быть,  не все еще потеряно. Дэн утверждал, что ничего не потеряно, что
они  сейчас опять  отправились на  свой  участок,  что  их  следует ждать  в
Вирджинии,  откуда они отбудут в  Нью-Йорк не  раньше чем через десять дней;
что переговоры с  Маршалом поручены ему,  Дэну;  а  он  обещал за  этот срок
обеспечить им либо Маршала, либо еще кого-нибудь; теперь же он никому ничего
не  станет говорить до  их  возвращения,  а  затем  выполнит свое  обещание,
представив им меня.  Чего лучше! Я лег в тот день в лихорадочном возбуждении
- из  Невады до  сих пор еще никто не ездил в  Нью-Йорк торговать серебряным
прииском,  так что передо мной лежало невозделанное поле.  Я  не сомневался,
что за прииск,  описанный Дэном, в Нью-Йорке можно сорвать грандиозный куш и
что произвести эту продажу удастся без всяких затруднений и проволочек. Я не
мог  заснуть  -   воображение  мое  бушевало  в  воздушных  замках,   им  же
воздвигнутых. Повторялась история со слепой жилой.
     На  следующий день я  уехал в  почтовой карете,  сопровождаемый обычной
свистопляской,  которой  у  нас  принято было  обставлять отъезд  из  города
всякого старожила.  Если у вас всего с полдюжины друзей,  они поднимут такой
шум,  словно их целая сотня,  -  а  то как бы не подумали,  что вас забыли и
отпускают неоплаканным.  Дэн  же  обещал  мне  не  прозевать этих  торговцев
рудниками.
     Путешествие  мое   ознаменовалось  всего   лишь   одним  незначительным
событием,  приключившимся в самый момент отъезда.  Какой-то пассажир, сильно
подержанный на  вид,  вышел на  минутку из  кареты,  пока в  нее  укладывали
обычный груз серебряных слитков.  Он  стоял на тротуаре,  как вдруг какой-то
неуклюжий рабочий,  который  нес  стофунтовый брусок  серебра,  споткнулся и
уронил его  прямо  на  ногу  этому балбесу.  Пострадавший тотчас бросился на
землю и поднял душераздирающий крик. Участливая толпа окружила его, и кто-то
уже намеревался стащить с  его ноги сапог.  Но он закричал пуще прежнего,  и
его оставили в  покое.  Он стал задыхаться и с трудом прохрипел:  "Дайте мне
бренди!  Ради  бога,  бренди!"  В  него влили с  полпинты бренди,  отчего он
мгновенно воспрянул духом  и  утешился.  Затем он  попросил подсадить его  в
карету,  что и  было сделано.  Служащие конторы умоляли его пойти к врачу за
счет компании,  но  он  отказался,  говоря,  что,  если бы ему дали с  собой
немного бренди,  на  случай особенно сильных приступов боли,  он  был бы  не
только благодарен,  но и счастлив. Его тут же снабдили двумя бутылками, и мы
отправились. Он так улыбался и казался таким довольным, что я не удержался и
спросил его,  возможно ли,  чтобы человек,  терпя такую боль,  так прекрасно
себя чувствовал?
     - Видите ли,  - отвечал он, - вот уже двенадцать часов, как я не пил, и
к  тому же у  меня ни цента в кармане.  Я прямо погибал,  так что когда этот
увалень обрушил на меня свою стофунтовую гирю,  я  не стал зевать.  Нога-то,
видите, ли, у меня пробковая.
     В доказательство он задрал штанину.
     Весь день он  был пьян как сапожник и  все посмеивался,  вспоминая свою
находчивость.
     Вид  пьяного  непременно приводит на  ум  еще  какую-нибудь  историю  с
пьяным.  Я вспомнил рассказ одного человека, который был очевидцем следующей
сценки,  разыгравшейся в  одном из  калифорнийских кабаков.  Рассказ этот он
озаглавил "Застенчивый клиент".  Тут  был  важен  не  столько  сам  рассказ,
сколько актерская игра,  его сопровождающая;  мне она показалась мастерской,
достойной самого Тудлса.  Застенчивый клиент, как следует нагрузившись пивом
и  кой-чем другим,  входит в  кабак (из тех,  где за все берут двадцать пять
центов и  где бумажные деньги не  принимаются),  бросает на  стойку монету в
пятьдесят центов,  требует виски,  выпивает его тут же,  не  отходя;  хозяин
разменивает его монету и  кладет сдачу на мокрую стойку;  застенчивый клиент
пытается сгрести деньги,  но  пальцы не  слушаются его,  и  монетка липнет к
поверхности стойки;  он пристально глядит на нее и  снова пытается поднять -
результат  прежний;   заметив,   что  публика  с  интересом  следит  за  его
манипуляциями,  краснеет, опять возит пальцами по стойке, краснеет еще пуще,
затем,  медленно  и  осторожно нацелившись,  опускает указательный палец  на
монету, пододвигает ее к хозяину и говорит со вздохом:
     - (Ик!) Дайте сигару!
     Как водится,  среди присутствующих нашелся джентльмен,  который, в свою
очередь,  захотел  рассказать анекдот  о  пьяном.  Один  пьяный,  начал  он,
добирался,  пошатываясь, до дому; час был поздний, он ошибся номером и вошел
в  чужие ворота;  ему почудилось,  будто на  крыльце стоит собака (так оно и
было  на  самом деле -  только собака-то  была чугунная).  Он  остановился и
задумался:  дескать,  не  кусачая ли?  Попробовал сказать ей:  "Уй-(ик)-ди!"
Собака не  уходит.  Тогда он  осторожно подкрался к  ней,  решив действовать
лаской.  Вытянув губы,  хотел было посвистеть - не вышло. Подошел еще ближе.
Все еще дивясь на нее, стал приговаривать:
     - Бедный пес! Песик, песик, песик! Бедный песик!
     Продолжая нежно разговаривать с  собакой,  поднялся на крыльцо.  Тут он
осмелел и с криком: "Вон, ворюга!" - жестоко лягнул собаку в бок и, конечно,
полетел сам  вверх тормашками.  Молчание,  два-три слабых стона,  и  наконец
голосом, полным задумчивости:
     - Ужасно твердая собака.  Чем она только питается?  (Ик!) Камнями,  что
ли?  Такие животные опасны.  Именно что  опасны.  Если  кому  нравятся (ик!)
кормить собак камнями,  пусть себе кормят,  я ничего не говорю.  Но тогда уж
держи ее дома,  а  не позволяй ей шляться где ни попало,  а  то (ик!) об нее
недолго и споткнуться!
     Не без сожаления взглянул я в последний раз на крохотный флаг (тридцать
пять футов в  длину и  десять в  ширину,  трепетавший,  как  дамский носовой
платочек,  над пиком горы Дейвидсон,  на высоте двух тысяч футов над крышами
Вирджинии:  я был уверен,  что навсегда прощаюсь с городом,  в котором я как
нигде  наслаждался  жизнью.  Кстати,  мне  тут  припомнился один  эпизод:  -
человеку с самой вялой памятью,  если он был в то время в Вирджинии,  и тому
не  забыть его до  гроба!  Однажды летом,  к  концу дня,  у  нас вдруг полил
проливной дождь.  Событие само по  себе достаточно удивительное и  вызвавшее
большие толки,  так  как  дожди  в  Неваде  бывают  только зимой  в  течение
одной-двух недель,  и то такие короткие,  что нет расчета открывать торговлю
зонтами.  Но  дождь это еще половина дела,  он  длился всего пять или десять
минут.  Люди были еще полны впечатлений от дождя, как вдруг густая полночная
тьма  заволокла все  небо.  Весь  огромный восточный склон  горы  Дейвидсон,
обращенный к городу,  окрасился в такие погребальные тона, что, если бы гора
сама находилась чуть подальше - так, чтобы не ощущалась ее огромная масса, -
силуэт ее  вовсе слился бы с  матовой чернотой неба.  Невиданное это зрелище
приковало к себе взоры; и тут же среди полночной тьмы, на глазах у всех, над
самой вершиной горы  затрепетал яркий огненно-золотой язычок пламени!  Через
несколько минут все улицы были запружены народом,  в  безмолвии воззрившимся
на сверкающую точку среди вселенского мрака. Она трепетала, как пламя свечи,
и по размеру казалась не больше его, но на темном фоне, как ни мало было это
пламя, оно сияло удивительно ярко. Это был флаг! Никто, однако, не узнал его
сначала, он казался каким-то сверхъестественным знамением, и многие видели в
нем  таинственного глашатая какой-то  радостной вести.  Это  лучи заходящего
солнца,   скрытого  от  нас,  так  преобразили  нашу  национальную  эмблему.
Интересно, что сверкающий луч не коснулся ни одного другого предмета во всей
необъятной панораме горной цепи и пустынных равнин. Даже флагшток, который и
в обычное время на таком расстоянии казался не толще иголки,  не был освещен
и потому утонул в окружающем мраке.  Целый час мерцал и горел в своем горнем
одиночестве этот призрачный гость,  и все это время тысячи глаз не отрываясь
следили за  ним.  Как это всех взволновало!  Всеми умами завладела суеверная
мысль:  будто  горящий факел этот  -  таинственный посланец с  какими-нибудь
чрезвычайно важными  вестями с  театра  военных действий;  поэтичность этого
предположения как бы  оправдывала и  подтверждала его -  оно передавалось из
уст в уста,  от сердца к сердцу, охватывая одну улицу за другой; и наконец у
всех  стихийно возникла мысль:  хорошо  бы  вызвать войска и  приветствовать
сверкающий призрак артиллерийским залпом!
     А  все  это  время в  городе томился страшным томлением один  человек -
телеграфист,   чьи  уста  были  скованы  присягой;  среди  всей  этой  массы
изумленных,  теряющихся в  догадках людей он  один знал о  великих событиях,
свидетелем которых заходящее солнце оказалось в  то  утро на востоке страны:
Виксберг пал, и федеральные войска одержали победу под Геттисбергом{286}!
     Если  бы  не  газетная  монополия,  разрешавшая  печатать  известия  из
восточных  штатов  лишь  через  сутки  после  того,  как  они  появлялись  в
калифорнийской печати,  то  ослепительный флаг  на  горе  Дейвидсон  был  бы
встречен в тот памятный вечер не одним залпом артиллерии:  палили бы, покуда
не извели бы всех запасов пороха. В городе зажглась бы иллюминация, и каждый
уважающий  себя  гражданин,  как  у  нас  полагалось во  всех  торжественных
случаях,  напился бы  пьян.  Даже теперь,  после многих лет,  я  не могу без
сожаления вспоминать о  столь  великолепной и  столь  бессмысленно упущенной
возможности. То-то повеселились бы!


ГЛАВА XV

     Я  еду  в  Сан-Франциско.  -  Пейзаж  восточный  и  западный.  -  Город
Сан-Франциско. - Форт Юма - самое жаркое место в мире. - Лето и зима.

     Наша карета то  катилась по  долинам рек и  равнинам,  то  забиралась в
поднебесье Сьерры,  откуда мы любовались Калифорнией в  ее летнем убранстве.
Замечу мимоходом,  что,  для  того  чтобы оценить по  достоинству очарование
калифорнийского пейзажа,  необходимо  расстояние.  Хотя  горы  своей  мощью,
величием форм  и  высотой  производят грандиозное впечатление,  только  даль
придает плавность их  очертаниям и  глубину краскам.  Леса  Калифорнии также
выигрывают на  расстоянии.  Потому,  что леса эти сплошь хвойные -  секвойя,
сосна,  ель, пихта, - вблизи вас начинает угнетать утомительная одинаковость
этих простертых неподвижных рук - вниз и в стороны, - как бы постоянно и без
устали  умоляющих  всех  и  вся:   "Шш!  Ни  слова!  Вы  можете  кого-нибудь
потревожить!"   Кроме  того,   в   самом  лесу  вас  преследует  навязчивый,
беспощадный запах  смолы  и  скипидара,  какая-то  бесконечная грусть  вечно
вздыхающих и  жалующихся безлиственных ветвей;  вы  ступаете  по  бесшумному
ковру утрамбованной желтой коры  и  сухих игл,  и  вы  сами  себе  начинаете
казаться каким-то  духом с  бесплотной походкой;  нескончаемые кисточки хвои
надоедают   вам,   и   вы   начинаете  тосковать  по   добротному  изяществу
обыкновенного зеленого листа;  вы  тщетно ищете под ногами траву или мшистое
ложе,  на котором можно было бы поваляться,  ибо там, где землю не покрывает
облупившаяся кора, - сплошная грязь да глина, враги элегической задумчивости
и  чистого платья.  В Калифорнии иной раз попадаются настоящие зеленые луга,
но по большей части и они нуждаются в облагораживающем расстоянии, ибо, хотя
сама трава на них высока, каждая травинка держится с какой-то подчеркнутой и
независимой прямотой,  в  недружелюбном отдалении от соседки,  и  промежутки
между ними заполнены малопривлекательными песчаными пролысинами.
     Самое  удивительное,  что  мне  доводилось  когда-нибудь  слышать,  это
рассказы туристов "из Штатов" о "вечноцветущей Калифорнии".  А они неизменно
впадают в этот восторженный тон.  Верно,  они бы умерили свои восторги, если
бы  видели,  как,  вспоминая пыльную и  сомнительную "зелень" своих  равнин,
старожилы  Калифорнии  останавливаются в  немом  восторге  перед  изобильным
богатством,   ослепительной  зеленью,   бесконечной   свежестью   и   щедрым
разнообразием флоры  восточных  штатов,  которая  придает  пейзажу  подлинно
райский вид.  Просто смешно - а впрочем, это даже трогательно, - что суровая
и  сухая  природа  Калифорнии вызывает  восхищение у  человека,  знакомого с
обширными лугами Новой Англии, ее кленами, дубами и раскидистыми вязами в их
летнем убранстве,  с роскошными опаловыми переливами осени в ее лесах.  Да и
не  может страна с  неизменным климатом быть  особенно красивой.  Тропики не
красивы,  несмотря на  романтический ореол,  которым  их  окружают.  Вначале
природа там кажется прелестной, но однообразие ее прелести скоро приедается.
Изменчивость - вот волшебница, с помощью которой природа творит свои чудеса.
Страна,  в  которой  существует четыре  резко  разграниченных времени  года,
всегда прекрасна и никогда не прискучит.  Зима и лето, осень и весна, каждое
время года доставляет нам своеобразное наслаждение; с интересом следим мы за
сменой  их,  подмечаем  первые  признаки  нарождения нового,  наблюдаем  его
постепенное,  гармоническое развитие,  восхищаемся зрелой его порой,  - и не
успеет одно время года наскучить нам, как оно уже проходит, наступает полная
перемена,  а  с ней новое чудо,  новое очарование.  И я думаю,  что истинный
любитель природы приветствует каждое время года как самое прекрасное.
     Сан-Франциско - город поистине очаровательный для тех, кто в нем живет,
- кажется величественным и  красивым,  если  смотреть на  него с  известного
расстояния,  однако вблизи он поражает своей устарелой архитектурой;  многие
улицы его состоят из обветшалых, почерневших от копоти деревянных домишек, к
тому же  голые песчаные холмы его окраин слишком бросаются в  глаза.  Что же
касается его хваленого климата,  то тут тоже - читать о нем подчас приятней,
чем испытывать его воздействие на  себе,  ибо со  временем радушие чудесного
безоблачного неба приедается,  а  когда долгожданный дождь наконец приходит,
он  уже  не  торопится уходить.  Даже  милые  шалости землетрясения приятнее
наблюдать с рассто...
     Впрочем, на этот счет мнения расходятся.
     Климат Сан-Франциско мягок и  чрезвычайно ровен.  Круглый год термометр
там  показывает  около  семидесяти  градусов.   Зимой  и   летом  вы  обычно
укрываетесь одним или двумя легкими одеялами,  и  вам никогда не  приходится
прибегать к сетке от комаров.  Там нет того,  что называется летней одеждой.
Вы  носите костюм из  черного сукна  (если таковой у  вас  имеется),  как  в
августе,  так и в январе. В том и в другом месяце температура одинаковая. Ни
пальто,  ни  веером пользоваться не  приходится.  Словом,  как ни  смотреть,
лучшего климата не придумаешь,  и уж во всяком случае такого ровного климата
не сыскать во всем мире.  В летние месяцы бывает довольно сильный ветер,  но
поезжайте за  три-четыре мили,  в  Окленд,  -  там  никакого ветра  нет.  За
девятнадцать лет снег выпал всего дважды,  да  и  то  пролежал ровно столько
времени,  чтобы дети успели подивиться на него,  гадая,  что это за пушистая
штука?
     Восемь месяцев подряд стоит ясная, безоблачная погода, без единой капли
дождя.  Когда  же  наступят следующие четыре  месяца,  вам  придется украсть
где-нибудь зонт,  ибо он вам окажется необходим. И не на один день, а на все
сто двадцать дней почти беспрерывного дождя.  Если вы собираетесь в гости, в
церковь или в театр,  вам незачем смотреть на небо,  чтобы решить,  будет ли
дождь,  -  вы просто смотрите в календарь.  Если зима - значит, будет дождь;
лето -  его не будет,  и все тут. Громоотводы вам не нужны: здесь никогда не
бывает ни грома,  ни молнии.  А когда вы шесть или восемь не