спели
мигнуть -  все  улицы,  какие  находились в  поле  моего  зрения,  оказались
запружены людьми.  Торжественная тишина сменилась кипучей жизнью,  -  такого
мгновенного преображения я ни разу еще не наблюдал.
     Вот все, что я лично видел из чудес "великого землетрясения"; рассказов
же  о  фокусах,  которые оно  выкидывало в  других местах,  в  разных концах
города, хватило надолго. Домов, разрушенных до основания, было не так много,
но почти каждый дом пострадал, и притом довольно основательно.
     "Курьезы"  землетрясения были  неисчислимы.  На  центральных улицах,  в
самых  удивительных одеяниях,  а  то  и  вовсе без  оных,  толпились дамы  и
джентльмены,  которых землетрясение застигло в постели,  - одни были больны,
другие просто прилегли отдохнуть, третьи, провеселившись накануне до поздней
ночи,  пытались наверстать упущенный сон. Женщина, купавшая ребенка, неслась
по улице,  держа его,  голенького,  за пятки,  словно фаршированную индейку!
Почтенные граждане,  которым  сам  бог  велел,  казалось  бы,  помнить  день
субботний,  выскочили из  трактиров без  сюртуков и  с  бильярдными киями  в
руках.  Мужчины,  подвязанные салфетками,  покрытые мыльной пеной  до  самых
глаз,  а  иные  с  одной  выбритой  щекой,  целыми  дюжинами  повыбегали  из
парикмахерских.  Лошади  рвались из  конюшен,  и  какая-то  собака в  панике
поднялась по маленькой лесенке на чердак и  оттуда на крышу;  когда же испуг
ее  прошел,  у  нее не хватило духа спуститься тем же путем.  Один известный
редактор сбежал по лестнице лучшей гостиницы города в исподнем и, повстречав
горничную, вскрикнул:
     - О, что мне делать? Куда идти?!
     На что та отвечала с безмятежным простодушием:
     - Если  вам  так  уж  приспичило,  попробуйте зайти в  магазин готового
платья.
     Жена одного иностранного консула была признанной законодательницей мод;
всякий раз,  как  она  показывалась в  чем-нибудь новом или  необычном,  все
городские дамы  начинали атаковать карманы  своих  мужей  и  шили  такие  же
наряды.  Какой-то  господин,  из числа этих не вовсе безропотных жертв моды,
стоял у окна,  когда начались подземные толчки;  он увидал, как жена консула
выскочила на улицу прямо из ванны;  на этот раз единственное,  чем она могла
блеснуть в качестве туалета,  было... полотенце! Не растерявшись перед лицом
землетрясения, страдалец крикнул жене:
     - Вот это я понимаю! Скорей доставай полотенце!
     Штукатурки,  обвалившейся в тот день с потолков Сан-Франциско,  хватило
бы,   чтобы   покрыть  несколько  акров  земли.   Еще   долгое  время  после
землетрясения можно  было  видеть,  как  возле  какого-нибудь здания кучками
собирались люди,  глазея и  указывая пальцем на извилистые трещины в  стене,
которые тянулись от крыши до самой земли.  На одном доме с крыши сорвало три
трубы и перевернуло их таким образом, что они совершенно закрыли дымоход. На
какой-то  улице в  самой середине мостовой образовалась трещина в  сто футов
длиной и шесть дюймов шириною; она сейчас же захлопнулась с такой силой, что
на месте ее возник узенький холмик, наподобие могильного. Некая дама, сидя в
своей качающейся и  содрогающейся гостиной,  увидала,  как  потолок в  одном
месте отошел от стены,  сомкнулся с  ней,  разомкнулся и  еще раз сомкнулся,
обронив при этом на пол кусок кирпича, словно зуб. Дама эта терпеть не могла
никаких глупостей,  она  тут  же  встала и  вышла из  комнаты.  Другая дама,
спускаясь  по  лестнице,  с  удивлением обнаружила,  что  бронзовый Геркулес
наклонился вперед на  своем пьедестале,  как будто собираясь нанести ей удар
своей палицей.  Герой и дама достигли подножия лестницы одновременно, причем
дама потеряла сознание от страха. Некоторое время спустя дама разрешилась от
бремени.  Предоставляю читателю судить,  случайно или  нет младенец оказался
наделенным  сверхъестественной  физической  силой   и   отличался  несколько
бронзовым цветом лица.
     В одной из церквей после первого толчка обвалились три большие органные
трубы.  Священник только было воздел руки,  заканчивая службу,  но, взглянув
наверх, задумчиво произнес:
     - Однако на сей раз обойдемся без благословения!
     В ту же минуту на том месте, где он стоял, образовалась пустота.
     Другой священник после первого толчка сказал:
     - Оставайтесь  на  местах!  Если  уж  умирать,  так  лучшего  места  не
найдешь...
     А после третьего толчка прибавил:
     - Впрочем, и на улице неплохо! - и выскочил через заднюю дверь.
     Никогда еще Сан-Франциско не  видел такого количества разбитых каминных
безделушек и туалетных склянок.  Во всем городе трудно было бы найти барышню
или даму,  которая бы  не  понесла такого рода убытков.  Картины попадали со
стен,  а  еще  чаще  -  сейсмический  гений  причудлив!  -  они  оказывались
повернутыми лицом к стене.  Вначале было много споров о маршруте,  избранном
землетрясением,  но вода, которая выплескивалась из различных ведер и баков,
вскоре внесла полную ясность в  этот вопрос.  У  многих эта сухопутная качка
вызвала сильную морскую болезнь,  так что они в течение нескольких часов,  а
иные даже дней, не могли оправиться и лежали в постели. Чувство же тошноты в
той или иной степени испытал каждый.
     Забавные  анекдоты,  связанные  с  землетрясением,  служили  пищей  для
разговоров в  Сан-Франциско целую неделю.  Так  как  из  них  можно было  бы
составить книгу много толще той,  что вы сейчас держите в  руках,  я решаюсь
расстаться с этой темой.
     В  один  прекрасный день  попался  мне  на  глаза  номер  "Энтерпрайз".
Содержание его меня убило. Вот оно:

     НЕВАДСКИЕ РУДНИКИ В НЬЮ-ЙОРКЕ - Г.М.Маршал, Шеба Херст и Амос X.Роуз, в
июле отбывшие из  Сан-Франциско в  Нью-Йорк с  образцами породы из рудников,
расположенных в районе Пайн-Вуд,  округ Гумбольдт, а также в горах над рекою
Рис,   продали  рудник   в   шесть   тысяч   футов,   именующийся  "Пайн-Вуд
Консолидейтед",  за три миллиона долларов. Одних гербовых марок на договоре,
который в  настоящее время  отправлен из  Нью-Йорка  в  округ  Гумбольдт для
регистрации,  было наклеено на три тысячи долларов. Говорят, это - рекордное
количество марок для  одного документа.  В  казначейство внесен один миллион
оборотного  капитала,   уже  закуплены  машины  для  большой  обогатительной
фабрики, которая будет построена в ближайшее время. Акции компании полностью
оплачены и свободны от обложения налогом.
     Порода из этого рудника несколько напоминает породу с  прииска "Шеба" в
Гумбольдте. Открывший залежи Шеба Херст и его друзья захватили самые богатые
жилы, а также всю землю и леса, какие им были нужны, прежде чем обнародовать
местонахождение рудника.  Как  показали  результаты  лабораторного  анализа,
проведенного в  нашем  городе,  образцы породы  обладают высоким содержанием
серебра и золота,  преимущественно серебра.  В районе много воды и леса.  Мы
приветствуем то обстоятельство,  что Нью-Йорк вложил свой капитал в развитие
нашего  края.   Познакомившись  с  образцами  и  результатами  анализа,   мы
убедились,  что  упомянутые рудники  представляют собой  большую  ценность и
являются вполне солидным предприятием.

     Снова меня погубил мой собственный идиотизм,  и я потерял миллион!  Это
было точным повторением истории со слепой жилой.
     Не будем,  однако,  задерживаться на этой печальной материи.  Если бы я
взялся сочинить что-нибудь подобное,  я бы, верно, сумел подать это смешнее;
но  то,  что я  здесь рассказал,  к  сожалению,  сущая правда,  так что даже
теперь,  через столько лет,  я  не нахожу в  себе сил смеяться*.  Достаточно
сказать,  что  я  настолько пал  духом  и  так  предался  тоске,  вздохам  и
бесплодным сожалениям,  что стал работать спустя рукава и  никуда не годился
как репортер ежедневной газеты. Кончилось тем, что один из владельцев газеты
отвел меня как-то в  сторонку и  с великодушием,  за которое я до сих пор не
перестаю его благодарить,  предложил мне подать в отставку и тем спасти себя
от позора увольнения.
     ______________
     *  Возможно,  однако,  что  в  названных суммах была допущена некоторая
неточность.  Встретив Маршала через несколько месяцев,  я узнал,  что хоть у
него было много денег,  все же  он  не  утверждал,  что имеет целый миллион.
Насколько я  понял,  у  него к  тому времени не  было даже полных пятидесяти
тысяч.  Все,  что  он  имел  сверх этой  суммы,  можно было скорее отнести к
категории журавлей в небе,  нежели синиц в руках.  Как бы то ни было,  когда
статья  эта  появилась  в  печати,  я  безоговорочно поверил  ей  и  под  ее
воздействием стал безудержно хиреть и чахнуть. (Прим. автора.)


ГЛАВА XVIII

     Снова бедность.  -  Искусство увиливать.  -  Образцовый агент по  сбору
долгов.  - Несчастье сближает. - Неожиданная удача. - Находка. - Богатство -
вещь относительная. - Два сытных обеда.

     Некоторое время я поставлял статейки в "Золотую эру".  С.X.Уэбб основал
превосходный литературный еженедельник "Калифорниец".  Однако достоинство не
есть  гарантия успеха  -  журнал  стал  чахнуть,  и  Уэбб  продал  его  трем
владельцам типографии.  Брет Гарта пригласили в  редакторы{302} за  двадцать
долларов в неделю, а я за двенадцать долларов подрядился давать им по статье
в  каждый номер.  Тем не менее еженедельник продолжал чахнуть,  и  типографы
перепродали его капитану Огдену.  Это был состоятельный и во всех отношениях
приятный человек,  который мог  себе  позволить такую роскошную игрушку,  не
заботясь о  том,  во  что  она  ему  обойдется.  Когда  же  прелесть новизны
несколько померкла в его глазах, он вновь продал все предприятие типографам,
журнал мирно  скончался,  и  я  снова оказался безработным.  Я  лишь  оттого
задерживаюсь  на  подобных  мелочах,   что  они  типичны  для  бурной  жизни
Тихоокеанского побережья с  ее взлетами и спадами.  Где еще,  в какой другой
стране, человек так подвержен превратностям судьбы?
     Целых два месяца моим единственным занятием было избегать знакомых, ибо
все это время я не заработал ни гроша, не купил ни одной вещи и не платил за
квартиру и стол.  Я изощрялся в искусстве увиливания.  Я вилял из переулка в
переулок,  я  увиливал от встреч с людьми,  чьи лица мне казались знакомыми,
крадучись шел к столу,  где смиренно ел,  что мне давали; проглатывая каждый
кусок,  я  обращал немую мольбу о  прощении к своей щедрой хозяйке,  которую
объедал,  а  по  ночам,  после  бесконечных прогулок,  которые  являлись  по
существу увиливанием от света и  радостей,  проскользнув к  себе в  комнату,
валился в постель.  Я казался себе омерзительным,  подлее и ничтожнее самого
последнего червяка.  Все  это  время у  меня  была  всего лишь одна монета -
серебряный десятицентовик.  Я  свято хранил ее и решил ни за что на свете не
тратить: я боялся, как бы мысль, что у меня совсем нет денег, не довела меня
в  конце концов до самоубийства.  Все,  что я имел,  если не считать одежды,
которая была на мне, я уже заложил; я так судорожно держался за свою монету,
что она стала совершенно гладкой от моих пальцев.
     Впрочем,  я  чуть не забыл:  в  довершение к  моему основному занятию -
увиливанию -  было у  меня и  еще одно:  время от времени ко мне наведывался
агент вирджинского банкира,  того самого, у которого я некогда взял в кредит
сорок шесть долларов для  своего приятеля,  "блудного сына".  Этого агента я
должен был развлекать (не говоря о  том,  что и  мне он  доставлял некоторое
развлечение).  Раз в неделю,  а то и чаще,  он приходил надоедать мне с этим
долгом.  Собственно,  ходил-то  он ко мне больше по привычке -  он прекрасно
понимал,  что получить ему с меня ничего не удастся. Придя ко мне, он всякий
раз  предъявлял мне  вексель,  подводил  итог  набежавшим за  истекшее время
процентам (из расчета пяти процентов в  месяц) и  самым убедительным образом
доказывал  мне,  что  в  его  подсчетах нет  ни  единой  ошибки  и  ни  тени
жульничества;  затем принимался уговаривать,  убеждать и  канючить,  чтобы я
хоть что-нибудь выплатил ему в счет долга -  самую малую толику,  доллар, ну
полдоллара!  Потом клал ноги на подоконник, доставал из кармана две сигары и
протягивал одну из них мне,  -  с  деловой частью визита было покончено:  он
выполнил свой долг,  и  совесть его чиста.  Тут у нас начиналась сладостная,
неторопливая беседа обо всем на  свете;  он  извлекал из недр своей обширной
памяти всевозможные диковинные приключения, случившиеся с ним на его поприще
охотника за  должниками.  Уходя  же,  нахлобучивал шляпу,  жал  мне  руку  и
решительно произносил:
     - Однако служба есть служба - не век же мне с вами тут сидеть!
     И исчезал.
     Кто бы поверил,  что можно тосковать по кредитору! Представьте себе - я
жаждал его визита; и если ему случалось пропустить свой день, я начинал даже
как-то  по-матерински тревожиться о  нем.  Все  же  ему  так и  не  пришлось
получить с меня этот долг -  ни целиком,  ни частично.  Я дожил до того дня,
когда смог сам выплатить его банкиру.
     Несчастье сближает.  Ночью в  глухих и  темных закоулках мне то и  дело
стал  попадаться такой  же  пасынок  фортуны,  как  я.  Он  казался до  того
заброшенным и несчастным,  до того бездомным,  одиноким и необласканным, что
меня потянуло к нему,  как к брату.  Мне захотелось породниться с ним, чтобы
нам вместе бродить и упиваться нашими общими горестями.  Надо полагать,  что
влечение это было взаимным;  во  всяком случае,  мы  сталкивались все чаще и
чаще,  хотя все  еще как бы  нечаянно,  и  пусть мы  не  заговаривали друг с
другом,  пусть не выказывали ничем своей взаимной симпатии, все же, я думаю,
всякий раз,  что мы виделись,  мы оба чувствовали, как тупая, гнетущая тоска
словно отпускала нас на время;  так,  вместе,  но держа дистанцию,  мы могли
шататься часами,  из сумрака ночной улицы глядеть в освещенные окна, любуясь
семейными группами вокруг камина и наслаждаясь немым общением друг с другом.
     Наконец мы  разговорились,  и  с  той минуты сделались неразлучны.  Ибо
горести наши были сходны.  Как  и  я,  он  был  репортером и  потерял место.
Насколько я помню,  вот какова его дальнейшая судьба. Потеряв место, он стал
падать все ниже и ниже,  и так - без остановки, от пансиона на Русской горке
до пансиона на Карни-стрит,  оттуда к  Дюпонту;  дальше -  матросский притон
самого низкого пошиба;  и  наконец -  ящики из-под товаров и  пустые бочки в
порту.    Некоторое   время   ему   удавалось   поддерживать   полунищенское
существование,  зашивая на  молу  рваные мешки с  зерном;  когда эта  работа
кончилась,  он питался там и сям чем бог пошлет. Он перестал показываться на
улицах днем,  так как репортер знаком со всеми -  с богачами и бедняками, со
сливками общества и  подонками -  и средь бела дня всегда рискует напороться
на знакомых.
     Этот нищенствующий Блюхер -  назову его для удобства так -  был славный
человек.  Он был исполнен надежды,  мужества и философского спокойствия;  он
был начитан и  обладал развитым вкусом;  у  него был живой ум и острый язык;
его доброта и  душевное благородство делали его аристократом в  моих глазах,
превращая каменную плиту тротуара,  на  которой он  сидел,  в  трон,  а  его
потрепанную шляпу в корону.
     Одно из  его  приключений осталось в  моей памяти навсегда -  такое оно
было нелепое,  симпатичное и трогательное. Уже два месяца как у него не было
ни гроша. Слоняться по глухим закоулкам с их благодатной полутьмой стало для
него  самым привычным занятием.  Наконец он  был  вынужден выползти на  свет
божий.  На то были веские причины:  уже двое суток,  как он ничего не брал в
рот,  и он не в силах был дальше терпеть муки голода в праздном одиночестве.
Он шел каким-то переулком,  глазея на хлеб в  витринах булочной и  чувствуя,
что готов жизнь отдать за кусочек съестного.  Вид хлеба удвоил его голод,  и
все-таки было приятно смотреть на  хлеб и  думать,  что  бы  ты  стал с  ним
делать,  если  б  он  был  твой.  Вдруг  посередине улицы  он  увидел что-то
блестящее...  остановился...  не  поверил,  не  мог поверить своим глазам...
отвернулся -  не ослеп ли?  - еще раз взглянул. Нет, это не сон... не пустой
голодный мираж... это была серебряная монета, десять центов. Он сцапал ее...
стал  сладострастно разглядывать  ее...  надкусил...  не  фальшивая!  Сердце
подступило к  самому горлу,  он проглотил сердце,  подавил готовый вырваться
крик "аллилуйя!",  затем огляделся вокруг... убедился, что никого поблизости
нет...  бросил монету на прежнее место...  отошел на несколько шагов,  вновь
приблизился к ней,  притворяясь, что не знает об ее существовании, чтобы еще
раз вкусить радость открытия.  Он  обошел ее кругом,  глядя на нее с  разных
точек;  прошелся,  заложив руки  в  карманы,  глазея на  вывески и  время от
времени  кидая  взгляд  на  монету,  чтобы  вызвать  в  себе  первоначальное
волнение.  Наконец он  подобрал монету и  пошел,  нежно лаская ее пальцами в
кармане.  Он брел по малолюдным улицам и,  останавливаясь в  подъездах и  на
углах,  вынимал монету и  любовался ею.  Добравшись в  конце концов до своей
квартиры -  пустого бочонка,  -  он  до  самого  вечера  занимался тем,  что
придумывал,  что купить на свои деньги.  Это было нелегко. Выжать из них как
можно больше -  вот чего он хотел!  В ресторане "Старатель", как он знал, за
десять центов можно было получить тарелку бобов и  кусок хлеба;  или  рыбную
котлетку с  гарниром,  но  тогда уже без хлеба.  У  Пита Француза на  десять
центов можно было заказать телячью котлетку без гарнира, несколько редисок и
немного хлеба;  или кружку кофе -  целую пинту! - и кусок хлеба; но хлеб там
резали очень тонко,  в  каждом куске не хватало восьмой части дюйма,  а то и
больше. К семи часам он испытывал волчий голод, а между тем он еще ничего не
придумал. Он вышел на улицу и пошел вдоль Мерчант-стрит, все еще поглощенный
расчетами и,  по обычаю голодных людей,  покусывая какую-то палочку. Миновав
огни ресторана Мартина,  самого аристократического в городе, он остановился.
В былые времена он часто там обедал и был коротко знаком с Мартином.  Став в
сторонку,  так,  чтобы на  него не  падал свет,  он  стал молиться на дичь и
бифштексы,  выставленные в  витрине.  Как знать,  думал он,  может быть,  не
прошли еще сказочные времена и  какой-нибудь переодетый принц вдруг подойдет
к нему и прикажет ему войти и спросить,  чего он только пожелает! Все больше
увлекаясь этой  мыслью,  он  продолжал с  голодным любопытством жевать  свою
палочку.  Вдруг ему показалось,  будто кто-то стоит рядом с  ним.  Так оно и
было: в следующую минуту чей-то палец прикоснулся к его плечу. Он оглянулся,
и глазам его предстало видение - олицетворенный Голод! Это был человек шести
футов ростом,  худой,  небритый,  увешанный лохмотьями, с изможденным лицом,
впалыми щеками и жалобной мольбой в глазах.  Призрак произнес: - Пойдемте со
мной... Пожалуйста!
     Взяв Блюхера под руку,  он отошел с ним в тот конец улицы, где прохожих
было мало и  свет менее ярок,  затем,  повернувшись и  умоляюще сложив руки,
сказал:
     - Друг!  Незнакомец!  Взгляните на меня!  У вас жизнь легкая...  вот вы
идете,  спокойный и  счастливый,  как  некогда ходил и  я...  Вы  только что
оттуда,  вы вкусили обильный ужин, поковыряли в зубах зубочисткой, промычали
какую-то песенку,  предались приятным размышлениям и  сказали себе:  "Хорошо
жить на свете!" Но вы никогда не страдали!  Вы не знаете ни забот,  ни горя,
ни...  голода!  Взгляните на меня! Сжальтесь над бедной, одинокой, бездомной
собакой,  о незнакомец!  Разрази меня бог, если я что-нибудь ел за последние
двое суток!..  Взгляните мне в глаза,  вы увидите,  лгу я или нет! Дайте мне
самую малость,  спасите меня от голодной смерти...  самый пустяк...  хотя бы
двадцать пять центов!  Пожалуйста,  незнакомец,  о  пожалуйста!  Для вас это
ничего не составляет, для меня же это вопрос жизни и смерти. Помогите мне, и
я стану