Оверленд-Сити" -  четыреста
семьдесят миль от Сент-Джозефа,  - такого чудного, удивительного и странного
западного города,  на  какой нам,  неискушенным путникам,  еще не доводилось
взирать.


ГЛАВА VII

     Оверленд-Сити. - Переправа через Платт. - Охота на бизонов. - Нападение
бизона  на  Бемиса.  -  Лошадь  Бемиса сходит с  ума.  -  Цирковой номер.  -
Гениальное средство спасения.

     Нас поражало уже одно то,  что мы  снова в  городе после столь долгого,
как нам казалось,  пребывания среди глубокой,  неподвижной,  почти мертвой и
безлюдной  тишины!  Очутившись на  оживленной улице,  мы  почувствовали себя
словно  существа  с  другой  планеты,  невзначай  свалившиеся  в  чуждый  им
неведомый  мир.   Добрый  час   мы   с   таким  вниманием  приглядывались  к
Оверленд-Сити,  как будто сроду не видали ни одного города.  А  этот досужий
час выдался потому, что нам пришлось сменить нашу карету (на менее роскошный
экипаж, именуемый "мокровоз") и перегрузить почту.
     Затем  мы  снова  тронулись  в  путь.   Вскоре  показался  мелководный,
мутно-желтый Южный Платт,  его  низкие берега,  песчаные отмели и  крохотные
островки;  эта неказистая река медлительно ползет посреди необъятной плоской
низменности,  и если бы не деревья, словно часовые, редким строем стоящие на
обоих берегах,  то  никто не  мог бы различить ее невооруженным глазом.  Нам
сообщили, что Южный Платт поднялся; и мне очень захотелось посмотреть, каков
он,  когда вода в  нем  падает,  -  неужели еще  более хилый и  жалкий?  Нам
сообщили также, что сейчас переправа через него очень опасна, ибо при первой
попытке  пересечь  его  вброд  плывуны  способны  поглотить карету  вкупе  с
лошадьми и  пассажирами.  Но почта должна быть доставлена,  и мы решились на
эту попытку.  Раза два на самой середине реки колеса столь угрожающе увязали
в илистом дне, что мы уже готовы были поверить, будто мы всю жизнь трепетали
и  сторонились моря только для  того,  чтобы под  конец потерпеть крушение в
"мокровозе"  посреди  пустыни.  Но  мы  благополучно выбрались  на  берег  и
покатили дальше, вослед заходящему солнцу.
     На другое утро, перед самым рассветом, когда между нами и Сент-Джозефом
уже  легло  пятьсот  пятьдесят  миль,  наш  "мокровоз"  сломался.  Остановка
предстояла  долгая,   часов  пять-шесть,   поэтому  мы  приняли  приглашение
повстречавшихся нам  охотников и,  наняв  лошадей,  поехали  вместе  с  ними
стрелять бизонов.  Хорошо  было  скакать  во  весь  опор  по  равнине свежим
росистым утром,  но для нас охота окончилась позорным провалом,  ибо раненый
бизон  целых две  мили  гнался за  нашим спутником Бемисом,  после чего  тот
покинул свою лошадь и  взобрался на дерево.  В течение ближайших суток Бемис
хранил угрюмое молчание, но потом мало-помалу отошел и наконец заговорил:
     - Ничего смешного в  моем положении не  было,  и  очень глупо,  что это
дурачье так потешалось надо мной.  Они ужасно разозлили меня. Я чуть было не
всадил пулю в того долговязого увальня, которого они звали Хенком, но только
я побоялся,  что изувечу еще человек шесть,  - мой старый Аллен, черт бы его
побрал,  такой неугомонный! Хотел бы я посмотреть на этих бездельников, если
бы они сидели на дереве,  -  небось,  не стали бы смеяться.  Будь еще у меня
стоящая лошадь -  так нет,  как только бизон повернулся к ней и заревел, она
взвилась на дыбы.  Седло заскользило подо мной, и я обхватил руками ее шею и
принялся молиться.  Потом она  стала на  передние ноги и  задрала задние;  и
можете себе  представить -  даже  бизон остановился и  перестал реветь,  так
поразило его это зрелище. Потом он подскочил ко мне и взревел над самым моим
ухом,  а  лошадь  совсем очумела и  начала невесть что  выкидывать;  честное
слово,  она простояла на голове не меньше пятнадцати секунд,  и  при этом из
глаз ее  текли слезы.  Она окончательно помешалась,  уверяю вас,  и  сама не
понимала,  что делает.  Потом бизон бросился на нас,  и лошадь,  став на все
четыре  ноги,  начала  чудить сызнова:  целых  десять минут  она  непрерывно
кувыркалась,  да так быстро,  что бизон растерялся и  не знал,  куда всадить
рога; он топтался на месте, вздымая тучи песку, чихал и, наверно, думал, что
на  завтрак ему попался цирковой конь в  полторы тысячи долларов.  Ну,  а  я
сперва лежал на шее -  на лошадиной,  не на бизоньей,  -  потом очутился под
брюхом, потом на крупе - то вверх ногами, то головой; признаюсь, приятного в
этом  было мало -  проделывать такие фокусы,  можно сказать,  на  волосок от
смерти.  Потом бизон разинул пасть и отхватил что-то - кажется, кусок хвоста
моей лошади, - впрочем, я не уверен в этом, потому что был занят другим; так
или иначе,  но  что-то побудило ее искать уединения.  Вы бы видели,  как эта
старая костлявая кляча на паучьих ногах помчалась галопом!  А бизон пустился
за нею вслед - пригнув голову, высунув язык, задрав хвост; как он ревел, как
подминал траву,  взрыхлял землю,  вихрем кружил песок!  Ну и гонка, доложу я
вам!  И  я и седло съехали на круп,  я зажал поводья в зубах и обеими руками
держался за луку. Сначала мы оставили позади собак; потом мы обогнали зайца;
потом опередили койота и  уже настигали бегущую впереди антилопу,  как вдруг
прогнившая подпруга лопнула,  я  отлетел  влево  шагов  на  тридцать,  седло
съехало с крупа лошади, и она так наддала задними ногами, что оно взвилось в
воздух ярдов на четыреста,  -  лопни мои глаза,  коли вру! Я упал у подножия
единственного на  девять соседних округов дерева (в чем каждый мог убедиться
невооруженным глазом);  в  ту же секунду я  впился всеми ногтями и  зубами в
кору,  а в следующую уже сидел верхом на самом толстом суке и так богохульно
радовался своему спасению,  что во рту у  меня запахло серой.  Я  перехитрил
бизона,  -  если только его  не  осенит одна мысль.  Этого я  боялся,  очень
боялся. Конечно, бизон мог не подумать об этом, - а вдруг все-таки подумает?
Я стал прикидывать,  какие меры приму, если такая мысль придет ему в голову.
От сука, на котором я сидел, до земли было сорок футов с лишним. Я осторожно
размотал лассо с луки моего седла...
     - Седла? Вы что же, захватили с собой седло, когда лезли на дерево?
     - Захватил седло?  Какой вздор!  Конечно,  нет. Никто бы не сумел этого
сделать. Седло просто зацепилось за дерево, когда падало.
     - А-а, понятно.
     - То-то же.  Я размотал лассо и прикрепил один конец к суку. Лассо было
лучшего качества,  из зеленой сыромятины -  тонны могло выдержать. На другом
конце я  сделал петлю,  а потом свесил его вниз,  чтобы измерить длину.  Его
хватило на  двадцать два  фута,  столько же  оставалось до  земли.  Потом  я
зарядил двойным зарядом все стволы Аллена.  Теперь я был спокоен.  Я говорил
себе,  что ежели бизон не подумает о том,  чего я боюсь,  - отлично; а ежели
все-таки подумает,  тоже не беда -  я приготовился.  Но вы же знаете,  что с
человеком всегда случается именно то,  чего он боится.  Это уж непременно. Я
следил за  бизоном,  следил в  таком страхе,  какого не понять тому,  кто не
попадал в мое положение и не чувствовал, что ему ежеминутно грозит смерть. И
тут-то глаза бизона вспыхнули,  и я прочел его мысли. Так я и знал, сказал я
себе.  Ну,  теперь держись, иначе ты погиб. Разумеется, он сделал в точности
то, чего я боялся, - полез на дерево...
     - Кто? Бизон?
     - Ну, конечно. Кто же еще?
     - Но бизон не может влезть на дерево.
     - Ах,  вот как?  Не может? А вы почем знаете? Вы сами-то видели, как он
лезет?
     - Нет! Я даже вообразить этого не могу.
     - Тогда зачем же вы спорите? Если вы чего-нибудь не видели - это еще не
причина, что такого не бывает.
     - Ну ладно, рассказывайте дальше. Что же вы сделали?
     - Бизон полез на дерево,  и сначала дело у него ладилось,  но на высоте
десяти футов он споткнулся и соскользнул вниз.  Я вздохнул с облегчением. Он
опять  полез -  взобрался немного повыше -  и  опять соскользнул.  Однако он
снова попробовал,  и на этот раз действовал осмотрительно. Он карабкался все
выше, а у меня душа уходила все ниже. Так он и лез - дюйм за дюймом, а глаза
горят,  язык высунул. Подтянется, зацепит ногой сучок, да и смотрит на меня:
попался, мол, приятель. И опять лезет - выше и выше; и чем ближе ко мне, тем
сильней его разбирает. И вот уж он в десяти футах от меня. Я глубоко перевел
дух,  сказал себе:  теперь или никогда! Свернутое лассо я держал наготове; я
стал медленно разматывать его,  и, когда петля очутилась над головой бизона,
быстро затянул ее  вокруг его  шеи.  Потом  мгновенно выхватил свой  Аллен и
всадил весь заряд ему в морду. Раздался оглушительный грохот - бизон, должно
быть,  перепугался насмерть.  Когда дым рассеялся,  я увидел, что он висит в
воздухе, в двадцати футах от земли, и сводит его судорога, да так быстро раз
за разом,  что и  не сосчитать!  Ну,  я не стал задерживаться -  считать его
корчи, а мигом съехал по стволу вниз и пустился наутек.
     - Скажите, Бемис, все это вправду так было, как вы рассказываете?
     - Лопни мои глаза, провалиться мне на этом месте!
     - Да нет,  зачем же?  Мы вам верим. Но, знаете, будь у вас какие-нибудь
доказательства...
     - Доказательства? А я принес с собой лассо?
     - Нет.
     - А лошадь я привел обратно?
     - Нет.
     - А бизон вам повстречался?
     - Нет.
     - Ну чего же вам еще?  В  жизни не видел,  чтобы человек так придирался
из-за пустяков.
     Я  решил про  себя,  что  если  Бемис не  врун,  то  очень смахивает на
такового. Кстати, о врунах - мне вспоминается один случай, который произошел
много лет спустя, во время моего краткого посещения Сиама. Среди европейцев,
проживавших в  маленьком городе неподалеку от  Бангкока,  был  англичанин по
фамилии Эккерт,  который врал  так  много,  вдохновенно и  убедительно,  что
прославился  на   всю  округу.   Такая  способность  лгать  казалась  просто
сверхъестественной; все неустанно повторяли самые знаменитые выдумки Эккерта
и  не упускали случая похвалиться им в  присутствии чужих;  но это не всегда
удавалось.  Дважды его приглашали в тот дом, где я гостил, но ничто не могло
выжать из  него мало-мальски интересную ложь.  Наконец некий Баском,  весьма
влиятельный  плантатор,  человек  самолюбивый и  несколько  раздражительного
нрава,  предложил мне вместе поехать к  Эккерту.  По  дороге он  предупредил
меня:
     - Знаете,  в  чем  причина  неудач?  Нельзя  давать  Эккерту  повода  к
подозрениям.  Он всегда начеку,  и как только его начинают подзуживать,  он,
конечно,  умолкает,  и слова из него не вытянешь. Это вполне естественно. Но
мы возьмемся за дело более тонко.  Пусть он говорит о чем ему угодно,  пусть
обрывает разговор или заводит новый.  Лишь бы  он видел,  что никто не хочет
что-то  выудить из  него.  Мы  его  предоставим самому  себе.  Тут-то  он  и
забудется и пойдет врать,  как заведенный. А вы не торопитесь - помалкивайте
и ждите,  уж я его обломаю. Он у меня заговорит. Надо быть дураком, чтобы не
понимать таких простых вещей.
     Эккерт  принял  нас  очень  радушно  и  оказался чрезвычайно приятным и
любезным хозяином.  Мы просидели целый час на веранде,  потягивая английский
эль,  беседуя о короле, о священном белом слоне, о "спящем Будде" и о всякой
всячине;  при  этом  мой  спутник ни  разу  сам  не  начинал разговора и  не
направлял его, а только следовал за Эккертом, сохраняя полную невозмутимость
и ничем не выдавая своего нетерпения.  Его тактика вскоре возымела действие.
У   Эккерта  развязался  язык;   он   уже   непринужденно  болтал  с   нами,
откровенничал. Так прошел еще час, и вдруг Эккерт сказал:
     - Да,  кстати!  Чуть не забыл.  Я могу показать вам кое-что.  Это нечто
поразительное - ручаюсь, что ни вы и никто другой даже и не слышали о таком.
У меня есть кошка,  которая ест кокосовые орехи! Обыкновенные зеленые орехи.
И не только ест их, но выпивает молоко. Правда, правда - даю вам слово.
     Баском быстро глянул на меня, я понял этот взгляд и сказал:
     - Ну и ну, отродясь не слышал. Бросьте, этого быть не может.
     - Я знал, что вы так скажете. Сейчас притащу кошку.
     Он вошел в дом. Баском сказал мне:
     - Ну,  что  я  вам говорил?  Вот как надо обходиться с  ним.  Я  его не
понукал,  не подзуживал -  и он забыл о своих подозрениях. Очень хорошо, что
мы  приехали сюда.  Вы всем расскажете про кошку,  когда мы воротимся.  Жрет
кокосовые орехи,  ах ты господи! И всегда-то он так - наврет с три короба, а
потом начинает выкручиваться. Кошка да чтобы ела кокосовые орехи! Дурень он,
и больше ничего.
     Но тут явился Эккерт со своей кошкой.
     Баском улыбнулся, потом сказал:
     - Дайте мне кошку, а вы принесите орех.
     Эккерт  расколол кокосовый орех  и  срезал  несколько ломтиков.  Баском
украдкой мигнул  мне  и  поднес кошке  один  ломтик.  Она  выхватила его,  с
жадностью проглотила и потребовала еще!
     Обратный путь  мы  проделали молча,  держась  подальше друг  от  друга.
Вернее, молчание хранил я, ибо Баском нахлестывал лошадь и ругательски ругал
ее,  хотя она вела себя примерно.  Когда я, попрощавшись, сворачивал к дому,
Баском сказал мне:
     - Лошадь пусть останется у вас до утра.  И знаете что -  не надо никому
рассказывать про эту... глупость!


ГЛАВА VIII

     Резвая почта.  -  Пятьдесят миль без передышки.  -  "Едет!" -  Щелочная
вода. - Верхом на обвале. - Бой с индейцами.

     Прошло немного времени,  и  вот  уже  все мы  вытягиваем шею,  стараясь
получше  рассмотреть "верхового" -  неутомимого гонца,  который мчит  письма
через  континент,   покрывая  в   восемь  дней   тысячу  восемьсот  миль  от
Сент-Джозефа до Сакраменто!  Подумать только -  каково это для бренного тела
коня и человека!  Такой верховой почтальон обычно представлял собой существо
низкорослое и  худощавое,  однако энергии и  выносливости в  нем  было  хоть
отбавляй. В какое бы время дня или ночи ни наступал его черед, будь то летом
или зимой, шел ли дождь, снег или град, вела ли по его участку прямая ровная
дорога  или  неистово  петляла  горная  тропа,  извиваясь среди  расселин  и
пропастей,  лежал  ли  его  путь  через  мирные  места,  или  кругом  кишели
враждебные индейцы,  -  ему  надлежало в  любую  минуту вскочить в  седло  и
умчаться с быстротой вихря!  Тут уж не помедлишь,  не передохнешь. Пятьдесят
миль кряду при свете дня,  луны или звезд,  а то и в непроглядной тьме,  как
придется.
     Лошадь  под  ним  резвая,  не  хуже  скаковой,  по-барски  кормленная и
выхоленная; десять миль она несется галопом, затем на ближайшей станции, где
два  конюха  еле  удерживают свежего скакуна,  почтальон вместе  с  почтой в
мгновение ока пересаживается,  и вот уже улетели конь и всадник, скрылись из
глаз,  прежде чем кто-либо успел хоть мельком взглянуть на них.  Оба они - и
лошадь и человек -  путешествовали налегке.  Почтальон носил тонкую,  плотно
облегающую одежду:  недлинная куртка, круглая шапочка, штаны, заправленные в
сапоги,  как у жокея.  При нем не было оружия,  не было ничего, кроме самого
необходимого,  ибо  и  так  уже  оплата  словесного груза,  который он  вез,
составляла пять  долларов с  письма.  Нечасто в  его  сумку попадали досужие
послания -  по большей части он доставлял деловую переписку. Лошадь его тоже
не обременяли лишней тяжестью.
     Седло ее - в виде небольшой лепешки - напоминало жокейское, потник если
и  был,  то  незаметный для глаза.  Подковы весили немного,  или их вовсе не
было.  Маленькие плоские сумки,  прикрепленные к  седлу и  приходившиеся под
ляжками почтальона,  смогли бы вместить разве что букварь школьника.  Однако
они вмещали целые пачки деловой и газетной корреспонденции:  все письма ради
экономии места и  уменьшения тяжести писались на  почти невесомой и  тонкой,
как фольга, бумаге.
     Почтовая карета покрывала за  день (вернее,  за  сутки) от  ста до  ста
двадцати пяти миль, верховой почтальон - около двухсот пятидесяти. Не меньше
восьмидесяти всадников постоянно, день и ночь, непрерывной вереницей мчались
между  штатами Миссури и  Калифорния -  сорок  на  восток,  сорок на  запад;
четыреста резвых  коней  обеспечивали им  огромный  заработок и  возможность
ежедневно любоваться красотами природы.
     С  самого  начала  нашего  путешествия мы  сгорали  от  желания увидеть
верхового почтальона,  но почему-то получалось так, что обгоняли они нас или
скакали навстречу непременно ночью,  и потому мы лишь слышали свист и окрик,
и  неуловимый призрак  пустынных прерий  исчезал во  мраке,  прежде  чем  мы
успевали высунуться в  окошко.  Но теперь мы с минуты на минуту ждали одного
из них, и не ночью, а в ярком свете дня. И вот кучер наш крикнул:
     - Едет!
     Все  шеи  вытянулись  еще  дальше,   все  глаза  раскрылись  еще  шире.
Далеко-далеко, за бескрайней плоской равниной, на горизонте появилось черное
пятнышко,  и ясно видно,  что оно движется.  И как движется!  Уже спустя две
секунды оно превращается во всадника,  он несется вскачь - раз-два, раз-два,
все ближе и ближе,  его видно все яснее,  все отчетливее,  -  еще ближе, и с
крыши кареты гремит наше приветственное "ура", в ответ почтальон молча машет
нам  рукой,  и  вот  уже  всадник пролетел мимо  наших пылающих от  волнения
физиономий и унесся вдаль, словно запоздалый порыв ветра!
     Все это произошло так молниеносно, что казалось вспышкой разгоряченного
воображения, и если бы не белые хлопья пены, которые пузырились и оседали на
тюке с почтой, после того как исчезли на миг мелькнувший всадник и его конь,
мы, пожалуй, решили бы, что это нам просто померещилось.
     Вскоре мы  перевалили через Скотс-Блафс и  где-то здесь впервые увидали
на дороге неподдельную щелочную воду, что было встречено нами с восторгом, -
и  мы  уже предвкушали,  как напишем об этой диковине домой и  поразим наших
невежественных дикарей.  От  щелочной воды  дорога была точно в  мыле,  а  в
некоторых местах казалась выбеленной известью.  Мы восхищались этой водой не
меньше,  чем другими чудесами,  уже встретившимися нам на пути,  и я отлично
помню,  как весело стало у нас на душе,  как довольны мы были и собой и всем
миром:  еще один феномен в  списке удивительных вещей,  которые нам довелось
увидеть,  а другим-то вот не довелось!  В сущности,  мы недалеко ушли от тех
простаков,   что  без  нужды  взбираются  на   грозные  вершины  Монблана  и
Маттергорна,  не  испытывая при этом ни малейшего удовольствия,  но утешаясь
мыслью, что лишь немногие способны на такой подвиг. А бывает и так, что один
из них вдруг оступится и  съезжает на собственном сиденье по крутому склону,
а  позади него дымится снежный наст,  и его швыряет из стороны в сторону,  с
уступа на уступ, при каждом ударе о землю под ним трещит лед, целые айсберги
наваливаются на него,  платье изорвано в клочья,  но он летит все дальше,  в
тщетной надежде спастись,  хватаясь за встречные деревья,  -  и вывернутые с
корнем  стволы  несутся вместе  с  ним,  вниз  катятся сначала камни,  потом
обломки скал,  потом сплошные глыбы льда и  снега,  вперемешку с  небольшими
рощами,  -  и все летит быстрей и быстрей,  пока, наконец, он не домчится во
всем этом великолепии до  края пропасти глубиной в  три тысячи футов,  после
чего, помахав шляпой, торжественно въедет в бессмертие верхом на грохочущем,
рассвирепевшем обвале!
     Все это очень мило,  но не будем увлекаться,  а  лучше трезво рассудим,
что подумает о  своем приключении сей герой на другой день,  когда шесть или
семь тысяч футов льда и всякой всячины, наваленные на него, охладят его пыл?
     Мы пересекли гряду песчаных холмов вблизи того места;  где в  1856 году
индейцы совершили ограбление почты,  причем погибли кучер,  кондуктор и  все
пассажиры,  кроме одного,  - так по крайней мере предполагали; но, очевидно,
то была ошибка,  потому что я  лично в  разное время знавал на Тихоокеанском
побережье не  менее  ста  тридцати трех  человек,  раненных при